«Я и моя судьба» Лян Сяошэн

«Я и моя судьба» Лян Сяошэн

1

13 сентября 1982 года я еще не появилась на свет. И все же о той дате у меня сохранились удивительно красочные воспоминания — именно от нее отталкивались старшие сестры, когда рассказывали обо мне; отец поступал так же. Словно мое рождение, которое произошло через день, было напрямую связано с этой датой. Приближался полдень, солнце сияло во всей своей красе. У сычуаньцев есть песенка, которая начинается такими словами: «Солнышко взошло, ура, и душа ликует!» Подобную же привязанность и любовь к солнцу испытывают и крестьяне из горных районов провинции Гуйчжоу. На моей родине, в Шэньсяньдине, сентябрь — самый чудесный сезон. В этот период здесь, помимо зеленого, наконец-то можно увидеть и другой цвет, а именно золотисто-желтый. Зелень приятна глазу многих, но если бо́льшую часть года вы практически не видите никаких других оттенков, то вся эта зелень непременно начинает угнетать — вы чувствуете себя не иначе как пленником в зеленой клетке. В вас рождается отчаяние — сродни тому, которое испытывает выброшенный на крошечный островок бедолага, окруженный синевой необъятных морских просторов. Шэньсяньдин — это название местности и в то же время небольшой деревушки в несколько десятков дворов. У деревни оно появилось вперед или у места — теперь уж никто и не скажет. Название местечка говорит само за себя — Шэньсяньдин находится на самой макушке горы. Эта гора не самая высокая, почти все горы, что ее окружают, выше. Вершина горы Шэньсяньдин представляет собой ровное место размером с футбольное поле. Из-за этого туда постепенно потянулись люди. Когда же людей стало много, местечко назвали деревней. С тех пор как страна взяла курс на коллективизацию, оно получило имя Вторая производственная бригада. Поэтому будь то Шэньсяньдин или Вторая бригада — оба эти названия указывают на одно и то же место. Верхушки всех прочих гор в округе плоских вершин не имеют, соответственно, и людей на них нет. Эта деревня располагается на самой окраине уезда, подобных поселений нигде в горах больше не встретишь. Если пройти буквально двадцать ли с небольшим, то можно попасть в другой уезд. «Пройти» — всего лишь фигура речи. Никаких дорог здесь не водилось, так что никто туда не ходил, и уж тем более никто не взбирался ни на какие пики, высящиеся вокруг. Наступил август, большая поляна на вершине, а точнее — умещавшееся на ней рисовое поле, из зеленого цвета окрасилось в желтый. Когда же минуло десятое сентября и плоская вершина целиком превратилась в гладкий, золотисто-яркий ковер, местные жители, глядя на нее, не могли нарадоваться. Их домики, стоявшие по периметру, все как один крохотные, наполовину были сделаны из камня, наполовину — из цельных бамбуковых стеблей. По нынешним понятиям больше всего к такой постройке подошло бы слово «шалаш». Однако в те времена жителей гор мало волновали вопросы быта, можно даже сказать, что никаких притязаний на эту тему у них не имелось вовсе; гораздо больше их заботило, чем бы набить брюхо. Никто не осмелился бы взять и отгрохать на этом клочке более-менее приличный дом — занимать малейший кусочек пахотной земли запрещалось строжайше. Все прекрасно понимали это, так что претензии тут были делом десятым. К счастью, в сентябре, который славился как погожий и солнечный сезон, жители Шэньсяньдина наконец проникались благодарностью к природе и наслаждались ясными деньками. То, что практически весь сентябрь в Шэньсяньдине стоит прекрасная погода, — совершенная правда. Как и то, что у жителей Шэньсяньдина развито обостренное чувство благодарности — за солнце, за урожай, за ослепительно-золотую желтизну, дарованную ровной вершиной. С точки зрения шэньсяньдинцев, любой цветок достоин стать предметом любования; тем не менее никто из местных цветов не выращивал. Разводить цветы считалось неприличным, из-за этого на всех цветоводов, что на мужчин, что на женщин, смотрели как на людей безответственных. Из-за плотного населения и нехватки земли каждый выращивал у себя исключительно овощи, пусть даже в разбитых горшках — отношение к земле как к величайшей драгоценности превратилось у здешнего народа в своего рода болезнь, которая к тому же оказалась чрезвычайно заразной, из поколения в поколение она передавалась от взрослых к детям. Так что никаких декоративных деревьев здесь не произрастало. Когда-то давно они тут имелись, но принадлежали сразу всем — если не бригаде, то коммуне, деревне или всей стране. Хотя цветочные деревья и назывались деревьями, пользы от них, кроме любования, было ноль, поэтому постепенно их вырубали, распиливали на куски и распределяли между дворами, используя для топки в зимний период. Тем, у кого в семьях имелись дети, старики или больные, по обыкновению доставалось больше, в этом проявлялась забота со стороны производственной бригады, которая играла роль большой семьи. Не имея возможности разводить растения для красоты, здешний народ с большим трепетом относился к полевым цветам. Доведись где-то распуститься цветку, как он тотчас становился темой для разговоров. Тот, кто замечал цветок первым, рассказывал о нем тому, кто его еще не видел, а собеседник при первой же возможности спешил поглядеть на него, прихватывая с собой и ребятишек, чтобы те тоже восхитились чудом природы. Такого рода любовь к красоте цветов также рождала у жителей искреннюю благодарность к природе, что говорит о том, насколько же глубоко в сердцах людей сидит тяга к прекрасному. Взрослые часто наказывали своим детям: «Ни в коем случае не срывай цветок, не то тебя заругают. Куда лучше, когда цветком любуются все, а не кто-то один». Благодаря наставлениям и личному примеру дети в Шэньсяньдине прекрасно понимали, что рвать полевые цветы и приносить их домой нехорошо. 13 сентября 1982 года, когда день близился к полудню, обе мои сестры собирали рис на своем поле. Старшую сестру звали Хэ Сяоцинь, ей уже исполнилось семнадцать, в Шэньсяньдине она считалась первой красавицей. Вторую сестру звали Хэ Сяоцзюй, ей в том году исполнилось пятнадцать, внешне она ничем особым не выделялась и по красоте не годилась старшей даже в подметки, по уму и сообразительности она также ей уступала. Говоря начистоту, она была глупой, даже, можно сказать, туповатой. Потом она сама мне признавалась, что во многом походила на маму. Вторая сестрица несколько утомилась. Отбросив серп, она уперлась руками в колени и, глядя на блистающую золотом желтизну, произнесла: — Как жалко все это срезать, такая красота. — Чего тут красивого? — принялась наставлять ее старшая. — Каждый год одно и то же. Работай давай! Закончим этот кусочек и пойдем домой обедать, я уже проголодалась. Правды в ее словах заключалось куда больше. Будь то пшеница или рис, едва пожелтев, они радовали глаз «золотым блеском» лишь на короткий период, да и то лишь под яркими лучами солнца. Когда же наступала пора жатвы, золото заметно блекло и теперь уже напоминало старый размокший картон. Вторая сестра пропустила слова старшей мимо ушей. Решительно уперев руки в боки, она распрямила поясницу и задрала голову. Спину ее ломило, шея затекла. Пока она стояла в такой позе, в поле ее зрения попало нечто доселе невиданное — с неба медленно спускался парашют. — Сестра, глянь туда! — закричала она. Старшая сестра тоже распрямилась и, глядя в небо, произнесла: — Это десантник. — Вот бы выйти замуж за десантника! — сказала вторая сестра. — Размечталась! — одернула ее старшая. — Недаром за глаза тебя дурой кличут. Как может десантник жениться на ком-то из нашей деревни? Неужто в Китае не найти девушек получше? Пока они так переговаривались, парашют спланировал прямо на наше рисовое поле. Сестры видели, что у парашютиста не имелось никакого намерения приземляться на крестьянском поле; он изо всех сил старался поменять направление, но было совершенно очевидно, что парашют отказался его слушаться и опустился аккурат на наше поле. Более того, своим куполом он накрыл и десантника, и моих сестер. Первым делом парашютист освободился от ремней, и хотя, приземляясь, подвернул себе ногу, все же помог обеим моим сестрам выбраться из-под парашюта. Спустя двадцать шесть лет вторая сестра мне призналась, что на самом деле с удовольствием осталась бы под тем парашютом подольше. Именно тогда я впервые оказалась со второй сестрой один на один и между нами состоялся задушевный разговор — так что про тот случай, который произошел 13 сентября 1982 года, я узнала преимущественно от нее. — Почему? — спросила я. — Это так напоминало паланкин. — Какой еще паланкин? — удивилась я. — Свадебный, какой же еще, — ответила она. Дальше произошло то, что и должно было произойти, — вторая сестра побежала за подмогой, а десантник — нет, правильнее будет назвать его «братец-десантник» — уселся на землю и принялся пошагово инструктировать старшую сестру, как правильно собрать и упаковать парашют. Вторая сестра обмолвилась, что он был очень хорош собой. Он свалился на моих сестер прямо с неба, ни дать ни взять сестричка Линь , из-за чего вторая сестра, вспоминая тот случай, еще долгое время пребывала в радостном возбуждении. Никогда в ее жизни не происходило ничего более смешного. А вот для старшей сестры это событие превратилось в злоключение — но братец-десантник совершенно в том не виноват, потому как ни о чем не подозревал. Вторая сестра вернулась вместе с партсекретарем Хэ Гуантаем и несколькими мужиками, которые на створке двери перенесли братца-десантника в наш в дом. Мой отец Хэ Юнван был крестьянином, мать, Хэ Хуа, — тоже. В Шэньсяньдине фамилия Хэ — самая распространенная, у многих родители связаны родственными узами и супружеские пары состоят в двойном родстве, поэтому дети в любом случае наследуют фамилию Хэ, кому бы она ни принадлежала — отцу или матери. Плюс таких браков состоит в том, что супруги в них живут дружно, но минусом становится рождение следующего поколения с умственными отклонениями, вроде тех, что у моей второй сестры. Старшая сестра в этом плане — исключение. По рассказам предков, в последние годы династии Цин в главном городе нашей провинции проживало знатное семейство по фамилии Хэ. Но из-за того, что в их семье появился вождь «повстанцев», хозяин семейства, опасаясь уничтожения рода, вместе со всеми домочадцами и прислугой под покровом ночи убежал в глухие горы и осел в Шэньсяньдине. Ну а жители Шэньсяньдина, у которых сейчас другие фамилии, по большей части являются потомками слуг, бежавших за своим хозяином. — То, что у нас фамилия Хэ, — заметила вторая сестра, — говорит о том, что у нас троих благородная кровь. Произнося эту фразу, она промывала куриные кишки. В те годы большинство жители китайских деревень, забив курицу, старались сохранить даже ее кишки, которые шли на приготовление самых разных блюд. Промывка кишок — занятие трудоемкое и кропотливое: сперва их нарезают на кусочки, каждый из которых тщательно промывают. Сын сестры, то есть мой племянник Чжао Кай, в это время мыл кусочек доуфу . Это лакомство они специально купили у подножия горы на рынке за день до моего приезда. Из-за жары, чтобы доуфу за ночь не испортился, его закопали в золу. В деревнях свежая зола из очага считается чуть ли не стерильной, ее используют как консервант или антисептик. Стоит кому-то сильно пораниться, а под рукой нет лекарства, достаточно тут же насыпать на рану горсть золы, и кровь останавливается. Тогда на дворе стоял 2008 год, второй сестре исполнилось сорок один, и она была матерью двоих детей — мальчика и девочки. Старшую сестрицу Чжао Кая звали Чжао Цзюнь, она уже вышла замуж и жила в другой семье. Много-много лет моя вторая сестра и Чжао Цзюнь уехали на заработки в другие края, но поскольку я задумала приехать из Шэньчжэня в Шэньсяньдин, чтобы навестить отца, они специально поспешили вернуться. Я не ожидала, что вторая сестра вдруг возьмет и скажет нечто подобное. Чжао Цзюнь, которая рядом мыла овощи, тоже оторопела, поэтому, как и я, подняла голову и выразительно посмотрела на мать. Несколько секунд она глядела ей прямо в лицо, после чего медленно повернулась ко мне с вопрошающим взглядом: мол, тетя, а что мама хотела этим сказать? Откуда мне знать, что именно она хотела этим сказать? Нет, ну догадаться-то я могла, чего тут непонятного, просто-напросто она имела в виду, что наша семья Хэ может похвастать очень даже неплохим происхождением. В ее словах звучали нотки самоублажения, но вместе с тем и кое-что еще. Чжао Цзюнь как раз и не понимала, чего в них заключалось еще. Я же, поскольку давно знала, что вторая сестра с детства не блещет интеллектом, была уверена: никакого подтекста она в свои слова не вкладывает — просто ляпнула, не подумав. Высказавшись, она продолжила тщательно промывать кишки, словно ничего и не говорила. На момент 2008 года у меня, двадцатишестилетней, уже имелась прописка в Шэньчжэне, и я стала самой что ни есть горожанкой. Вдобавок к этому я получала больше семи тысяч юаней в месяц, так что среди трех сестер оказалась самой перспективной и была единственной, кто мог вытащить из бедности три поколения нашей семьи Хэ. Все мои родственники, включая отца и мужей моих сестер, теперь смотрели на меня другими глазами. Если бы не все это, вторая сестрица вряд ли бы столь тщательно намывала передо мной куриные кишки. Как по мне, так они уже были промыты чище некуда. В ответ я промолчала. Поскольку с языка сестры сорвалось невесть что, я прониклась к ней еще большим сочувствием. Вместе с тем в моей голове всплыло уже другое слово, связанное с темой крови и происхождения, а именно «судьба». Я тут же вспомнила и про «судьбу» старшей сестры, и про свою собственную, и меня невольно переполнила грусть. Однако виду я не подала. Я уже привыкла к такому и даже преуспела в умении скрывать перед родными разного рода печали и тревоги. Другого выхода просто не имелось, ведь в глазах родственников я являлась спасительницей. Догадайся они, что меня что-то гложет, это бы вызвало у них беспокойство. Чжао Цзюнь и Чжао Каю я тоже ничего не говорила. Что, собственно, я могла рассказать этому молодняку? Я лишь посмеялась, хотя на душе у меня скребли кошки. Вдруг зазвонил мобильник Чжао Цзюнь. Она прекратила мыть овощи и отправилась в дом, чтобы принять звонок… В 1982 году в Шэньсяньдине еще не имелось ни электричества, ни телефонной связи. В этом самом 1982 году в китайских деревнях такая ситуация была практически повсеместно, особенно если они находились в горах. Когда в Шэньсяньдине приземлился парашютист, для местных это выглядело как чудо из чудес. В тот день все в нашей семье пребывали в небывалом возбуждении, к нам прибегали и взрослые, и дети, чтобы собственными глазами увидеть, что же из себя представляет десантник. В плане военной дисциплины десантник оказался непоколебим: как именно он оказался в Шэньсяньдине, он объяснил исключительно одному человеку — секретарю партячейки Хэ Гуантаю. Оказалось, что вместе с другими разведчиками этот десантник находился на борту разведывательного самолета, который взлетел с военного аэродрома в Куньмине. Согласно первоначальному плану, подлетая к границе провинций Юньнань и Гуйчжоу, десантники должны были выпрыгнуть из кабины, после чего на земле, а точнее сказать, в горном лесу, их предстояло отыскать поисковому отряду сухопутных войск, дислоцированных в Гуйчжоу… Две провинции организовали обычные учения для воздушно-десантных и сухопутных войск, никакой важной военной направленности они не несли. Куда же военным без тренировок? Но поскольку самолет попал в воздушный поток иного направления, то его отнесло чуть дальше от границы провинций; в итоге все разведчики спустились на территории провинции Гуйчжоу. Наш парашютист покидал самолет последним и никак не ожидал, что приземлится у нас в Шэньсяньдине… Партсекретарь не решился пускать ситуацию на самотек и тотчас снарядил человека, который на общественном велосипеде помчался с докладом в село. В тот год право на пользование землей уже передали крестьянам, производственные бригады исчезли и деревни снова стали называться деревнями. То же произошло и с коммунами, которые опять же обрели наименование волостных управ. К счастью, дополнительный заработок тогда еще официально не разрешили, поэтому мужчин в деревне хватало, от желающих доложить ситуацию не было отбоя. Хорошо и то, что Шэньсяньдин располагался не слишком далеко от волостной управы, всего в каких-то пятнадцати ли, к тому же путь туда вел под горку. Вторая сестрица рассказывала, что братец-десантник показался исключительным и симпатичным не только ей и моей старшей сестре — так считали все жители деревни. А еще она сказала буквально следующее: «Если бы твоя старшая сестра и братец-десантник поженились, это был бы брак, заключенный на небесах, их словно создали друг для друга, а какие красивые были бы у них дети!» Когда она произносила эти слова, ей самой уже исполнился сорок один и она вот-вот должна была стать молодой бабушкой. Пока она вспоминала тот случай, на все лады приукрашивая братца-десантника, я искренне ей сочувствовала. Спустя два с лишним часа из волостной управы явились санитары, которые на носилках забрали братца-десантника с собой. А пока длились эти два с лишним часа, единственной, кому партсекретарь позволил общаться с десантником, была моя старшая сестра, остальным вход в комнату запретили. Сам он тоже вышел и, расположившись на пороге, попыхивал длинной, в один чи , трубкой. Даже мой отец и вторая сестра сознательно покинули дом вместе с другими. Только моя мать осталась лежать в другой комнате, потому как вот-вот на свет должна была появиться я, и любое движение доставляло ей неудобство. Никто не знал, о чем старшая сестра говорила с десантником, однако многие слышали, что она пела ему песни, среди них и наши, местные. Старшая сестра была не только красавицей, пела она тоже превосходно. Все, кто находился рядом, включая моего отца, вторую сестру и лежавшую в другой комнате мать, слышали, как десантник одобрительно хлопает в ладоши и нахваливает старшую сестрицу. В волостной управе имелся воинский отдел, который вдогонку послал в Шэньсяньдин своего человека с военной формой. Скорее всего, в управе решили, что одежда десантника во время приземления пришла в негодность. На самом деле его одежда была в полном порядке, и все-таки он надел китель, принесенный из военного отдела, а свою куртку десантника подарил моей старшей сестре — это была черная куртка из тонкой кожи, даже на обшлагах ее рукавов блестели медные пуговицы. Вся она, где ни притронься, поражала удивительной мягкостью. Когда парашютист махал всем на прощание, старшая сестра, Хэ Сяоцинь, стояла у окна и, глядя на удаляющиеся носилки, заливалась слезами. Под вечер к нам зашел партсекретарь. В это время отец готовил ужин, вторая сестра помогала разводить огонь, а старшая находилась в комнате родителей — обтирала маме лицо, мыла ей руки и ноги. Из щели нашего старого кухонного стола торчал целый ряд бамбуковых шпажек, на каждой было нанизано нечто странное и закопченное. Хэ Гуантай поинтересовался, что это такое. Отец объяснил, что это лягушачьи шашлычки, принесенные Чжан Цзягуем. Чжан Цзягуй принадлежал к числу «образованной молодежи», которую в в начале «культурной революции» отправили из старшего класса школы в глухие районы заниматься крестьянским трудом. В 1982 году он по-прежнему слыл самым образованным среди всех жителей Шэньсяньдина. Когда-то он мечтал поступить в университет, его учителя и одноклассники нисколько не сомневались в том, что он туда поступит, да и сам он был полностью уверен в своих силах. Однако «культурная революция» разбила все его мечты в пух и прах. Вернувшись в свою деревню, он совсем пал духом и на личной жизни тоже поставил крест. Когда в стране возобновили госэкзамены для поступления в вузы, его мать, с которой они все это время поддерживали друг друга, разбил паралич, и она слегла. К тому времени как он, исчерпав свою сыновью любовь, проводил ее в последний путь, уже наступил 1981 год. Моя старшая сестра Хэ Сяоцинь вдруг расцвела и превратилась в грациозную девушку, прелестную, словно едва распустившийся пион. Тогда партсекретарь лично решил посватать ее Чжан Цзягую, и тот вопреки ожиданиям согласился. Жители Шэньсяньдина все как один полагали, что у него имелись три причины отказаться от мечты поступить в университет: во-первых, от его мечты, которую давно стерла жизнь, остался лишь ореол, теперь она больше походила на ржавый замок на воротах, в который пропала всякая охота совать ключ; во-вторых, его только что выбрали на должность деревенского старосты, на него возлагались слишком большие ожидания, и ему хотелось доказать, что он хоть чего-то да стоит; ну и последняя причина заключалась в том, что его свалила наповал красота моей старшей сестры. Причем последнюю причину народ считал самой веской. По словам второй сестры, раньше Чжан Цзягуй какого-то особого внимания на нашу старшую сестру не обращал, но, положив на нее глаз, почувствовал, что вроде как ее недостоин. Ведь, по правде говоря, он был всего-навсего тридцатидвухлетним холостяком да и какой-то особой внешностью не отличался. А что касается его причастности к «образованной молодежи», так ту страницу уже давным-давно перевернула история, поэтому никакого превосходства над другими это звание больше не давало. Да к тому же в тот момент, когда шел разговор о женитьбе, старшей сестре едва исполнилось шестнадцать, в то время как ему — в два раза больше. Ну куда такому тридцатидвухлетнему поступать в университет? Когда он закончит учиться, ему стукнет уже тридцать шесть, разве он еще сможет найти себе в жены такую красавицу, как Хэ Сяоцинь? Ведь как оно у мужиков — состоялась жизнь или нет, определяется четырьмя пунктами: удачей в деньгах, удачей в карьере, возможностью вкусно покушать и успехом у женщин. Из этих четырех пунктов на первом месте стоит успех у женщин. Тому, кто успешен в любви, позавидуют и высокий чиновник, и богач. «Да если этот великовозрастный холостяк Чжан Цзягуй сможет жениться на Хэ Сяоцинь, то лучшего и желать нельзя, надо знать меру!» — рассуждали про свадьбу моей сестры и Чжан Цзягуя деревенские мужики, особенно холостые. А вот что думала по этому поводу старшая сестра, была ли она довольна таким раскладом или действовала по принуждению, о том я никогда вторую сестру не пытала, сама она тоже об этом не заговаривала. Расспрашивать отца мне казалось худшей идеей, сам он тоже не поднимал подобного разговора, поэтому я до сих пор остаюсь на сей счет в полном неведении. Впрочем, вот что отец как-то сказал мне: «Те, кто носит фамилию Хэ, втайне радуются, что Чжан Цзягуй не смог стать первым в нашей деревне студентом, а все потому, что фамилия у него не Хэ, а Чжан. Если бы первый студент вместо фамилии Хэ носил любую другую, то большинство жителей Шэньсяньдина с фамилией Хэ потеряли бы лицо, это у всех бы вызвало досаду. Даже Хэ Гуантай так считает, даром что партсекретарь». С одной стороны, люди не хотели, чтобы Чжан Цзягуй стал первым в истории Шэньсяньдина студентом, а с другой — все как один продвигали его в деревенские старосты и возлагали на него разного рода надежды. Иной раз мысли у людей и правда странные, такие же странные, как те самые шашлычки на бамбуковых шпажках, что торчали из щели нашего старого кухонного стола. Глядя на закопченные кусочки, без подсказки вы бы никогда не догадались, что это такое. Партсекретарь подошел к столу и, заложив руки за спину, нагнулся, чтобы повнимательнее рассмотреть шашлычки. — И что, прямо на всех лягушачье мясо? — спросил он. — На нескольких — змеиное, — ответил отец. — Чжан Цзягуй убил длиннющую, в полтора метра, змею, запек ее и принес мне в подарок как будущему тестю. Однако вторая сестрица мне потом пояснила, что Чжан Цзягуй доставил гостинец не ему — он хотел расположить к себе мою старшую сестру. Партсекретарь уселся на табурет и сказал, что уж и не помнит, когда в последний раз ел мясо. — Змеиное мясо — тоже мясо, самый настоящий деликатес, который и гурманы-то себе не часто позволяют, — заметил он. Произнося это, он вытянул шпажку с шашлычком и принялся жевать, как ему показалось, змеиное мясо; еще и попросил вторую сестру подать ему соль, сказав, что с солью это лакомство гораздо вкуснее, а без соли и самое вкусное покажется ерундой. Отец сказал, что соль в доме закончилась. Вообще-то в тот день он собирался за ней в сельский магазин, но никак не ожидал, что на их поле приземлится десантник, поэтому соль так и не купил. Отец попросил вторую сестру зачерпнуть в блюдечко рассола из горшка с соленьями, чтобы партсекретарь макал мясо в него. К слову сказать, партсекретарь не был старым, ему стукнуло-то всего пятьдесят три года, но поскольку на своем посту он находился уже долгое время, то люди в обращении к нему добавляли слово «почтенный», тем самым показывая свое уважение к нему как к представителю партии. Он пришел к нам по поводу той самой куртки десантника. По его словам, наша семья не могла распоряжаться подобной курткой единолично. Если такую вещь, всю из натуральной кожи, увезти на продажу в город, то за нее легко можно получить полсотни юаней. Поэтому у многих возникли претензии к тому, что куртку захватила наша семья. Услыхав такое, вторая сестра тут же вспылила. Отбросив кочергу, она выпрямилась во весь рост и, воткнув руки в боки, заявила: — Эту вещь братец-десантник лично подарил моей сестре, о каком захвате тут может идти речь? Пусть каждый думает, что ему хочется, вам как партсекретарю не пристало приходить к нам и читать всякие непристойные проповеди! Партсекретарь нисколько на нее не обиделся. Он понимал, что ему при его-то должности неприлично опускаться до уровня какой-то глупой малолетки. Глядя на отца, он продолжал втолковывать свое: — Если бы деревня Шэньсяньдин сейчас по-прежнему называлась производственной бригадой, то все, что десантник подарил кому-то одному за помощь, оказанную ему всей бригадой, следовало бы рассматривать как подарок от лица НОАК и расценивать как коллективную собственность… Отец попробовал мягко возразить: мол, сейчас время-то уже другое, но партсекретарь, вздохнув, продолжал отстаивать свою точку зрения: — Да, время другое. Но ты же должен признать, что больше всего этому десантнику помогли те, кто, обливаясь потом, бегал туда-сюда! Парни сделали свое дело, но ничегошеньки за это не получили. Разумеется, они будут недовольны, так уж устроены люди. Вторая сестрица лишь открыла рот, не зная, что и ответить. Отец на какое-то время оцепенел, после чего выдавил из себя: — Неужели ты собираешься забрать эту куртку, продать ее и потом разделить выручку? В этот момент из комнаты родителей с тазиком в руках вышла старшая сестра и сердито заявила: — Когда братец-десантник подносил мне свою куртку, то совершенно ясно сказал: «Дарю тебе на память». Он не сказал: «Дарю вам», и вы, партсекретарь, это прекрасно слышали. А раз так, то никто не посмеет унести ее из нашего дома! Партсекретарь попал в щекотливое положение. Он принялся объяснять, что пришел вовсе не за курткой и что тем более не собирался ее продавать и распределять вырученные за нее деньги. Не выпуская из рук шашлычок из змеиного мяса, он встал из-за стола, подошел к очагу и, присев на корточки, обратился к отцу: — Эх, Юнван, да я же для вас свой в доску, неужто не знаешь, как я отношусь к твоей семье? Мне ничего от вас не надо, я всего лишь хотел предупредить тебя. То, что всегда найдутся недовольные, — обычное дело, так не лучше ли их просто уважить, купить, к примеру, тех же сигарет? Так уж принято. Хотя сейчас значение коллектива уже не то, да и власти у меня как таковой нет, но я все-таки в ответе за то, чтобы наш народ жил сплоченно… Выслушав его монолог, старшая сестра не нашлась с ответом. Он говорил разумные вещи, да и посыл был с его стороны самый что ни на есть искренний, он ведь желал добра. Отец мельком глянул на мою старшую сестру, опустил голову, на какой-то миг задумался, после чего отчетливо произнес: — Хорошо, партсекретарь, послушаюсь тебя и куплю сигарет, а ты потом от лица нашей семьи раздашь их кому нужно. Сказав это, отец снова глянул на мою сестру. Та, не проронив ни слова, вышла во двор и выплеснула там воду. В это время отец тихонько обмолвился, что у него на данный момент напряженка с деньгами, покупать сигареты не на что, но тут же добавил, что сигареты ведь может купить Чжан Цзягуй. Партсекретарь на это сказал, что ему без разницы, кто их купит, в конце концов, Цзягуй — тоже свой человек. Ведь в любом случае, на Праздник весны у него со старшей сестрой будет свадьба, и, переезжая, она все равно прихватит эту куртку с собой, а значит, куртка станет их общей собственностью. Перед уходом он вытянул из столешницы еще один шашлычок со змеиным мясом и как следует с двух сторон обмакнул его в рассол. Очевидно, обмакивание еды в какую-нибудь приправу уже превратилось в его страсть. После ужина старшая сестра надела кожаную куртку и принялась крутиться перед зеркалом с отколотым уголком. В нашем доме были всего две маленькие комнаты. В одной жили родители, в другой — мои сестры. Средних размеров зеркало с отколотым уголком стояло поверх старого сундука. Сундук входил в приданое моей матери, зеркало из-за попадавшей в него влаги уже давно пошло пятнами, поэтому в нем все отражалось как в тумане. По словам второй сестры, старшая сестра очень редко смотрелась в зеркало — она знала, что красива, смотрись не смотрись, красота все равно при ней остается. А вот вторая сестра, по ее же собственным словам, наоборот, проводила у зеркала куда больше времени, и при этом всякий раз ей хотелось его разбить. Она признавала, что одно время завидовала старшей, однако когда был решен вопрос свадьбы старшей сестры с Чжан Цзягуем, завидовать перестала. К чему тогда вообще сдалась красота, если все равно придется пропадать в Шэньсяньдине да еще и выходить замуж за самого заурядного человека? Потом вторая сестра рассказала, что в тот вечер 13 сентября 1982 года, когда старшая при свете малюсенького огарка свечи облачилась в короткую куртку из тончайшей натуральной кожи, то заворожила своей красотой даже ее. Как сказали бы современные пользователи сети, полный отпад. Старшую сестру ее собственная красота, похоже, тоже застала врасплох, тем не менее на ее лице не отразилось ни малейшего признака самолюбования; наоборот, оно оставалось совершенно каменным. По словам второй сестры, «она выглядела так, словно ее покинула душа». Родители перед сном заперлись в своей спальне, что выглядело более чем странно. У них была настолько тесная комнатка, что при закрытой двери в ней сразу становилось очень душно. Дверь на ночь в ней всегда держали открытой — разве что зимой затворяли. Такая странность в их поведении привлекла внимание второй сестры. Она словно кошка подкралась к двери и услышала, что родители о чем-то разговаривают. Мой отец, Хэ Юнван, был единственным ребенком в семье; мой дед — тоже, то есть в каждом поколении имелось всего по одному наследнику. Родители оба носили фамилию Хэ, и, поскольку у них уже имелось две дочери, третья была бы перебором. Ведь девочки обычно уходят в другую семью. Отец переживал это обстоятельство всем сердцем. Мать мучилась не меньше. В итоге они решили завести меня. И вот я пребывала в утробе матери, готовясь вот-вот появиться на свет. В те годы политика планирования рождаемости в деревнях позволяла иметь двоих детей, иначе говоря, в отношении крестьян учитывались такие моменты, как наличие или отсутствие сына и количество в семье наследников. Как там было в других местах, я говорить не берусь, но в нашем уезде дела обстояли именно так. Однако несмотря на разрешение иметь двоих детей, если в семье так и не рождался сын, то тут уж следовало пенять на себя, политика и сочувствие — вещи несовместимые. Отец как мог молился о ниспослании ему сына и даже выработал стратегический план. Мать считала этот план не иначе как гениальным: когда шел разговор о свадьбе старшей сестры, ей едва исполнилось шестнадцать, через год, то есть в сентябре 1982 года, ей будет семнадцать; на момент свадьбы, которая планировалась на Праздник весны, до полных восемнадцати лет ей не хватало бы всего каких-то двух с лишним месяцев. В Шэньсяньдине такая ситуация считалась нормальной: сперва разрешалось сыграть свадьбу, а спустя два с лишним месяца — уже законно оформить отношения. И тогда по факту в нашей семье должна была остаться лишь одна дочь, а именно моя вторая сестрица. Таким образом, мое появление на свет никаких планов по рождаемости не нарушало, более того, предполагалось, что в семье будут дочь и сын. Партсекретарь Хэ Гуантай как человек безусловно свой очень за нас переживал. Ведь как гласит древняя пословица, «из трех видов непочитания предков самый серьезный проступок — отсутствие потомства». И хотя в этой пословице под словом «потомство» вовсе не подразумеваются исключительно сыновья, в Шэньсяньдине под отсутствием потомства имелось в виду именно отсутствие сына, и смиряться с этим было нельзя. Благодаря должности Хэ Гуантая местные жители сквозь пальцы смотрели на то, что моя мать забеременела снова. Оставался лишь один-единственный вопрос: кто же родится — сын или дочь? И тогда мои родители обоюдно решили, что им безо всякого промедления требуется это выяснить. Они уже заметили перемены в настроении моей старшей сестры и теперь боялись, как бы она не разорвала помолвку — ведь тогда мое рождение, неважно, кем я окажусь, мальчиком или девочкой, превратилось бы в щекотливую проблему. Поэтому родители решили, что с утра пораньше направятся в город. Там жил один «полусвятой», который, по слухам, мог точно определить пол будущего ребенка и при этом брал за услуги совсем немного; единственным условием было не афишировать его деятельность, и, получив такое обещание, он никому не отказывал. У отца не то чтобы совсем не было денег, по крайней мере, на сигареты хватало, поэтому десять с лишним юаней он решил взять с собой. Если бы гадание вдруг показало, что я — девочка, то меня, согласно заранее утвержденному плану, тут же отдали бы другим людям. Об этом они заранее договорились с двумя семьями из поселка у подножия горы. Одна семья согласилась выложить за меня два мешка батата; а другая — тридцать — сорок плиток черепицы. Крыша в нашем доме протекала практически полностью, так что новая черепица требовалась позарез. Но в итоге родители решили, что более выгодно договориться с семьей, которая предлагает батат, в таком случае они бы сэкономили свое зерно, а продав зерно, купили бы уже не тридцать — сорок плиток черепицы, а больше. Поскольку уже несколько месяцев родители с теми семьями не встречались, то теперь беспокоились, не поменяли ли те намерений. — А что, если они передумали? — забеспокоилась мать. Отец тяжело вздохнул, потом помолчал и наконец выговорил: — Тогда отдадим за просто так тем, кому ребенок действительно нужен. — Я столько намучилась, вынашивая дитя, не слишком ли жирно? — Другого выхода все равно нет! Как ни крути, а растить для других еще одну невестку выше моих сил. Тебе самой-то это еще не надоело? Мать тихонько заплакала. — Чего ревешь? — принялся успокаивать ее отец. — К чему переживать о том, чего еще не случилось? Вдруг на этот раз будет пацан? Спустя двадцать шесть лет, усевшись вечером напротив меня, двадцатишестилетней, вторая сестра пересказывала эту историю, с улыбкой смакуя детали тайного плана, который в тот год задумали мои родители. А вот мне было не до смеха. Хотелось бы посмеяться, но не получалось. Сердце то и дело сжималось, словно по нему пропускали разряды тока. Меня снова обуяло чувство жалости. Я жалела себя. Жалела за то, что еще до появления на свет моей судьбой успели распорядиться; а еще я жалела жителей Шэньсяньдина, которые в те годы так сильно мучились от нищеты… 2 Путь от Шэньсяньдина до волостной управы составлял около четырнадцати ли по горному серпантину, и все это под уклон. Поскольку дорога пролегала вокруг горы, то уклон был пологим. В тот год управа находилась аккурат на том месте, где прежде располагалось управление коммуны. Прямо за канцелярией в несколько рядов выстроились общежития, в которых проживали кадровики и работники. Канцелярия, равно как и общежития, находилась в серой кирпичной одноэтажке с красной крышей. Местным не нравилось строить здания из красного кирпича, для них это считалось плохой приметой. На самом деле народные обычаи ничего подобного не говорили, просто люди к такому не привыкли. Если бы дома целиком были серыми, это выглядело бы слишком монотонно, вот и решили все как один класть красную черепицу. «Культурная революция» уже завершилась, написанные известью на стенах лозунги исчезли за ненадобностью, стены отштукатурили, и теперь они снова стали сплошь серыми и выглядели как новенькие. В здании волостной управы разместились парикмахерская, общественная баня, медпункт и даже книжная лавка. Соответственно, рядом появились стоянка, небольшой садик и несколько цветочных клумб. В 1982 году на стоянке еще не было ни автомобилей, ни грузовиков, зато там уже имелись ручные тракторы-культиваторы. Через каждые три дня в поселке проводились ярмарки, и тогда стоянка заполнялась велосипедами, трехколесными тачками, ослиными упряжками, иногда здесь появлялись телеги, запряженные волами; на всем этом транспорте в поселок стекались крестьяне из близлежащих деревень. В местных деревнях лошадей практически не держали: поскольку они располагались в горной местности, то гораздо удобнее было перемещаться на ослах или волах. По сравнению с деревней Шэньсяньдин волостной поселок выглядел красивым и людным. Поскольку Чжан Цзягуй являлся человеком образованным, то в некоторых вопросах намного переплюнул деревенских мужиков. Когда-то он купил старый велосипед, затем подкопил деньжат, поменял велосипед сперва на один, потом на другой и наконец собственноручно собрал трехколесную тачку. И хотя она была самодельной, но отличалась прочностью и легким ходом. Когда отец решил одолжить у Чжан Цзягуя его велотачку, тот расценил это не иначе как большую честь и с превеликой радостью как следует накачал все три колеса. Помогая отцу усаживать мою мать, а точнее — мою мать и меня, сестры хранили молчание. Конечно же, они знали, зачем родителям вдруг срочно понадобилось в город. Поскольку все прекрасно понимали друг друга без слов, к чему было что-то говорить? К чему сыпать соль на рану? Прицеп заблаговременно застелили матрасом, а чтобы маме было еще комфортнее, вторая сестра подложила ей под поясницу две подушки. Разумеется, мне эти подушки пригодились тоже. В этом смысле мне повезло случайно, потому как обо мне уж точно не беспокоились. Сестры стояли на пороге, провожая тачку взглядом. — Надеюсь, будет мальчик, — сама себе сказала вторая сестра. — Мне все равно скоро съезжать, так что без разницы, — равнодушно заметила старшая. Вторая сестра, раскрыв рот, повернулась к старшей. Не находя слов, она глядела на нее так, словно видела впервые. Отец аккуратно нажимал на тормоза, а накачанные колеса по инерции катили тачку вперед. Ширина дороги составляла три метра, с одной стороны ее защищал горный массив, а с другой она обрывалась глубоким ущельем; поверхность была отсыпана щебнем. Эту дорогу на добровольных началах построили члены народной коммуны, когда деревня находилась в статусе производственной бригады. По тем временам эта горная дорога считалась очень даже неплохой. Когда тачка отдалилась от деревни всего на какую-то половину ли и скрылась за поворотом, со склона посыпались мелкие камешки. Отец обладал сильным инстинктом самосохранения и к тому же был сметлив, поэтому тут же затормозил. Задрав голову, он заметил на вершине человека — одной рукой тот обнимал кривой ствол дерева, а другой пытался что-то поддеть ломом. Это был не кто иной, как его будущий зять Чжан Цзягуй. — Цзягуй! — закричал отец. — Как ты тут нарисовался? Какой леший тебя туда занес? Смерти моей захотел? Чжан Цзягуй крикнул, что собрался убрать валун. В селе ему пообещали несколько саженцев плодовых деревьев, он подыскивал для них место и вот наконец нашел. Если ему удастся убрать валун, то на его месте можно будет пристроить саженцы. Еще он добавил, что тем самым заботится о моей старшей сестре, а заодно и о будущих детях, которые смогут лакомиться фруктами. Он прекрасно ладил с людьми, в каждой из деревень у него имелись друзья, готовые с радостью оказать ему помощь по первому зову. — Это все замечательно, но надо быть аккуратнее! — гаркнул отец. — Будет большая беда, если упадешь сам или придавишь других. Не думаю, что детям так уж необходимы фрукты, а вот если сможешь обеспечить их рисом, я как дед буду рад. — Не беспокойтесь, это не проблема! Времена нынче другие, теперь и у нас, крестьян, жизнь постепенно наладится. Вы главное никому не говорите, я ведь только что стал деревенским старостой, если народ узнает, что я вытворяю, так тут же на смех поднимет. Перекинувшись таким разговором с Чжан Цзягуем, отец продолжил путь. В тот день ярмарки в поселке не было, поэтому кругом царила тишина. До дня образования КНР оставалась половинка с лишним месяца, после «культурной революции» ассортимент товаров на ярмарках год от года становился все богаче, да и народу на них заметно прибавилось. В 1982 году крестьяне ждали этот праздник как никогда. Ведь земля теперь перешла к крестьянам, и народ наконец-то получил долгожданную свободу на частный труд. Что касается торговли сельхозпродукцией, то ее уже не душили как прежде, разрешалось даже устраивать распродажи зерна. Поэтому накануне дня образования КНР крестьяне попросили проводить ярмарки не один раз, а два раза в три дня. Другими словами, завтра и послезавтра намечались ярмарочные дни; само собой разумеется, в это время родители мелькать там не хотели. Хотя ярмарки в тот день и не было, отец все равно постарался поставить тачку подальше от чужих глаз; как ни говори, светиться они не желали. Отец сходил в туалет, выкурил дешевую сигаретку, передохнул и снова сел за руль. От поселка до города дорога шла по равнине и не требовала столько усилий, как наполовину проделанный путь. С самого утра моя мать ничего не пила и не ела. Выпятив большой живот, она старалась особо не шевелиться, переживая, как бы не доставить отцу хлопот прямо в дороге. В конце концов, не я ли доставляла им все эти хлопоты? В преддверии моего скорого появления на свет в родителях бродили смешанные чувства. Если бы я оказалась мальчиком, то и я, и они сделались бы безмерно счастливы. А что, если я окажусь девочкой? Ведь тогда на меня ляжет слишком большая вина. Но мало того что сами они не знали, кто именно у них родится, мне это тоже было неизвестно! Отцу явно приходилось по вкусу то обстоятельство, что моя старшая сестра должна выйти замуж за Чжан Цзягуя. Хотя некоторым жителям Шэньсяньдина такая перспектива отнюдь не казалась радужной (в основном это касалось тех, кто мою сестру жалел), отец на полном серьезе полагал, что этот вопрос он, как человек прозорливый, продумал всесторонне. Во всем Шэньсяньдине, какую бы фамилию кто ни носил, среди неженатых мужчин Чжан Цзягуй в плане культурного уровня стоял выше всех. Обладая высокой образованностью, он и мыслил шире, и с людьми ладил гораздо лучше, чем парни помоложе. А то, что он был на целый календарный цикл старше, так и в том отец видел плюс — ведь благодаря этому Чжан Цзягуй будет любить его дочь еще сильнее. То, что Чжан Цзягуя избрали в деревенские старосты, тоже подтверждало прозорливость отца в отношении будущего зятя. Но больше всего его радовало, что фамилия у того Чжан, а не Хэ. Ведь в семьях, где оба супруга носили фамилию Хэ, рождались дети, которые по умственным способностям уступали сверстникам с любой другой фамилией, то же касалось и внешних данных. В Шэньсяньдине такое положение дел заметили лишь двое: мой отец и партсекретарь. Но хоть они и заметили это, говорить о своем открытии во всеуслышание не осмеливались, потому как опасались всеобщего гнева. Правда, можно сказать, что об этом знали не два человека, а два с половиной — половину составляла моя старшая сестра. Вторая сестра как-то обмолвилась, что старшая сказала по этому поводу буквально следующее: «Лучше остаться незамужней, чем выйти замуж за однофамильца». Доказывает ли эта фраза, что она тоже что-то просекла? Учитывая, какой умной она была, думаю, так оно и было. Стало быть, саму ее будущий брак также вполне устраивал. Крутить педали, передвигаясь по равнине, было гораздо тяжелее, чем съезжать с горы. Оставшиеся десять с лишним ли мой отец ехал, обливаясь потом. Добравшись до города, он едва переводил дух. Как-никак, ему тогда уже было под пятьдесят, и состояние его здоровья оставляло желать лучшего. В это время на небольшой площади уездного города как раз проводилось открытое судебное разбирательство. Куда бы вы ни направлялись, вам в любом случае приходилось огибать эту площадь. Обстановка здесь стояла накаленная, повсюду мелькали представители народной вооруженной полиции. Через громкоговоритель мощным потоком лилась обвинительная речь, несколько раз в ней прозвучало выражение «так называемые прорицатели». В 1982 году в канун праздника образования КНР по всей стране развернулось движение по искоренению феодальных суеверий и установлению нового стиля общества. У моего отца мурашки побежали по коже, он притормозил, чтобы узнать, кого именно тут судят. Прохожий, заметив в тачке полулежащую женщину на сносях, тут же обо всем догадался и с самыми добрыми намерениями принялся объяснять: — А вы никак к прорицателю Ма? Так вон он стоит теперь перед всеми! За последние два года обманом заполучил больше тыщи юаней и стал причиной трагедий сразу в нескольких семьях, таких-то карать надо по всей строгости! Уезжайте и больше никогда не доверяйтесь этому шарлатану! Не сворачивая, отец быстро направил свою тачку подальше от этого места: он думал только о том, как бы не навлечь на себя неприятности. Моя мать тоже слышала все это. Она насмерть перепугалась, словно их с отцом неожиданно настиг раскат грома. Но оставим ее в стороне и поговорим об отце, который по своей натуре был удивительно противоречивой личностью. Как можно было преклоняться перед культурой и в то же время верить каким-то «прорицателям»? Неужели мастерство всяких бродячих шарлатанов он тоже относил к категории культуры? Спустя двадцать шесть лет я по-прежнему недоумевала на сей счет, но за расспросами к отцу так и не обратилась. Едва отец миновал две улицы, как в тачке заголосила мать. Она собиралась родить меня прямо здесь. Отец растерялся и, не зная, что делать, заголосил: — Кто-нибудь, помогите, жена рожает! Тачку тут же окружили, какая-то женщина велела отцу следовать за ней, чтобы поскорее разместиться у нее дома. Отец весь обмяк, он больше не в силах был крутить педали, но нашелся мужчина, который ему помог. Оказалось, все остальные ту женщину знали и понимали, что в сложившейся ситуации роженице могла помочь только она. С помощью добрых людей мою мать определили в дом той женщины. Благодаря богатому опыту последней мать родила меня прямо у нее на кровати, испачкав кровью чужие простыни. Когда женщина вышла на улицу и объявила отцу, что у него родилась дочь, тот спиною прилип к стене. Сказать точнее, он сполз по стене на землю. Большими черными руками с узловатыми пальцами крепко-накрепко закрыл он худое лицо и разрыдался. Та женщина и все, кто стоял рядом, решили, что это плач долгожданного облегчения, что мой отец плачет от радости. — Земляк, мать и дитя в безопасности, принимайте поздравления! Сегодня переночуете у меня. Я попрошу соседку позаботиться о вас, если что-то понадобится, обращайтесь к ней. А я сегодня на дежурстве, с вами остаться не могу. Не переживайте, если что, соседка сразу меня позовет. С этими словами она быстренько заварила кашу из чумизы, добавила в нее пару яиц и бурый сахар, выложила на тарелочку сдобренные кунжутным маслом соленья, а еще попросила соседку сходить за кунжутными лепешками и паровыми пирожками. На следующий день, когда женщина вернулась с дежурства, моих родителей она уже не застала. В доме осталась лишь бабушка-соседка, на руках которой сладко спала я. — В жизни не видела таких людей! — принялась объяснять она. — Ранним утром наспех проглотили пару ложек и ни слова не говоря, словно немые, ушли! Но будь они даже немыми, могли хотя бы жестами выразить благодарность. Я было выскочила следом, да на кровати осталось же дитя. Где уж мне на моих маленьких ножках угнаться за трехколесной тачкой? Оторопев, женщина приняла меня из рук соседки и, пристально посмотрев, произнесла: — Бедное дитя, то есть твои родители тебя бросили. Да, мои родители меня бросили. Спустя двадцать шесть лет, то есть в 2008 году, у меня наконец-то появилась возможность задать отцу кое-какие вопросы. — Папа, на обратном пути в Шэньсяньдин моя мама плакала? Это то, что мне хотелось узнать больше всего. Для меня это значило очень много. Отец сказал, что, когда они выехали из города, на небе собрались тучи, вот-вот должен был полить дождь. Единственное, о чем он тогда думал, так это как бы побыстрее добраться до дома. Не оборачиваясь, он безостановочно крутил педали, поэтому и не знал, плакала моя мама или нет. В общем, для себя я так поняла, что не плакала. А вот я готова была разрыдаться в любую секунду. — Может, пока она ехала, то и плакала, — продолжил отец, — ведь порой на душе так тошно, что человек ни звука не издает, а слезы сами собой льются. Ты же все-таки ее кровиночка, она старалась, вынашивала тебя, а в итоге даже подержать на руках не пришлось — разве не горько? — А тебе было не горько? — спросила я. — Нет, — нисколько не колеблясь, ответил отец. Я даже оторопела. А отец важно продолжил: — Мы оставили тебя в городской семье. По одной только обстановке видно было, что та женщина — важная птица. Так что, на наш взгляд, мы поступили очень правильно и никакой вины у нас перед тобой нет, верно же говорю? Верно. Родители и правда оставили меня у важной птицы. Такой расклад был гораздо лучше, чем если бы меня отдали кому-то за два мешка батата или тридцать — сорок плиток черепицы, не говоря уж о том, если бы меня привезли обратно в Шэньсяньдин, после чего в нашей семье вместо двух девок стало бы три, а в деревне прибавилась бы еще одна крестьянка с фамилией Хэ. Лично для меня оказаться брошенным ребенком счастьем никак не назовешь, однако, разумеется, мне следовало благодарить родителей за их мудрость и решимость. Размышляя об этом, я не могла не признать, что дело обстоит именно так. Поэтому, чтобы больше не попадать в дурацкое положение, задавать подобные вопросы я перестала. По рассказу отца, едва они миновал поселок, вдруг полился дождь, да не абы какой, а настоящий ливень. Между тем они уже заехали на гору, дорога все время вела вверх, прятаться от дождя было негде. Они с матерью промокли до нитки, отец от усталости ехать никуда не желал. Когда они уже подъезжали к Шэньсяньдину, то натолкнулись на заглохшую полицейскую машину. Промокший, как и они, полицейский попросил отца подтолкнуть машину — под ее колесами почва просела, чего в прежние годы практически не случалось. Без лишних слов отец принялся помогать, иначе его тачке все равно было бы не проехать. Машина свое уже отработала, у нее даже заднего стекла не было. Пока отец толкал ее, сквозь ряд железных прутьев вдруг увидел полное отчаяния и безысходности лицо Чжан Цзягуя. Не дожидаясь, пока отец спросит, что случилось, Чжан Цзягуй заговорил сам: — Дядюшка, прости, не стать мне теперь твоим зятем. Пусть Сяоцинь забудет меня и найдет другого. Я человек конченый, на мне можно поставить крест… Когда полицейская машина выбралась из ямы, отец плюхнулся в лужу. Чжан Цзягую все-таки удалось выкорчевать лежавший на вершине валун. Образовавшаяся на его месте лунка и в самом деле прекрасно подходила под посадку фруктового дерева или нескольких кукурузных зерен. Однако сбыться его мечтам было не суждено. Скатившийся с горы валун попал в быка, тот свалился в ущелье и разбился насмерть. Когда в их бригаде распределяли общественное имущество, то с этим быком возникла загвоздка: кому следовало его отдать, было непонятно, а забить, чтобы распределить мясо и шкуру, деревенские не решились. Поскольку бык так и остался общей собственностью, кормили его по очереди, соответственно, по очереди использовали и для тяжелых работ. На тот момент он был в самом расцвете сил… 3 За свою историю уезд Юйсянь дважды менял название — во времена династии Мин он назывался уездом Юсянь . В уездных записках сообщается, что все его главы славились гостеприимством, начальству подражал и народ; гостеприимство простых граждан пошло на пользу чайной и винодельческой промышленности, однако день ото дня в уезде отмечалось падение нравов. Подумайте сами, каково оставаться гостеприимным, когда живешь в горной глуши! Вполне вероятно, что так называемое падение нравов было всего лишь предлогом для тех, кому не нравился означающий гостеприимство иероглиф «ю». В середине династии Цин очередной глава уезда подал доклад императору, в котором настойчиво просил переименовать «уезд Юсянь» в «уезд Юйсянь» . Император счел прошение оправданным и название одобрил. После того как уезд сменил имя, в рост пошли чайная и винная промышленность; так мало того — теперь все, от верхов до низов, не только об экономике пеклись, но начали еще и придавать значение образованию и культуре. Образованных и воспитанных людей становилось все больше, появилось немало ученых цзюйжэней , год от года возрастала среди населения доля сюцаев . К великой досаде прежних жителей уезда Юйсянь, никто из них не попал в разряд цзиньши . И все-таки им было чем гордиться, ведь вплоть до распада династии Цин из их рядов вышло целых три сяоляня . Звание сяоляня соответствовало образцу национальной нравственности. Для расположенного в горной глуши уезда это и правда было большой честью. Ведь как ни крути, а степени сюцая, цзюйжэня и даже цзиньши давались раз — и на всю жизнь. А вот звание сяоляня требовало участия в многоуровневой системе выборов, при этом каждая последующая ступень была строже предыдущей. Последний вердикт выносил император, который лично знакомился с материалами дела. Если звание сяоляня не соответствовало реальности, то это бросало тень на самого правителя и его подчиненных. После образования КНР, когда по всей стране унифицировали названия провинций, городов и уездов, «уезд Юйсянь» снова поменял имя. Теперь слог «юй» записывался иероглифом «нефрит». Это произошло потому, что прежний иероглиф «юй», имея приятные значения типа «благоухающий» или «роскошный», в некоторых случаях имел и неприятные значения типа «мрачный» или «печальный». Ну а новое название уезда должно было наилучшим образом повлиять на все его сферы, включая экономику, образование, культуру, стиль управления и народные обычаи. После утверждения нового названия жители уезда обожали рассказывать о том, что из их числа вышло несколько основателей государства — и генералов, и управленцев самого высокого звена. В 1982 году в уезде Юйсянь насчитывалось шестьдесят — семьдесят тысяч человек. Эти данные касались сугубо городского населения и не включали в себя обитателей окрестных горных деревушек вроде Шэньсяньдина. С трех сторон уездный городок окружают холмы, а одной стороной он обращен к реке Цзинцзян . Круглый год ее поверхность сохраняет зеркально ровную поверхность, однако, несмотря на название, она достаточно широка и глубока. По ее фарватеру запросто проходит двухпалубный корабль. Спускаясь вниз по течению, за полдня можно добраться до города окружного значения под названием Линьцзян. Ну а если в Линьцзяне сесть на поезд, то через десять с лишним часов можно оказаться в Гуйяне . Уезд Юйсянь завораживает волшебными пейзажами. Женщину, которая помогла мне явиться на свет, звали Фан Цзинъюй, тогда ей было тридцать семь лет. Ее мужа звали Мэн Цзысы, он был на пару лет моложе, детей у них на тот момент не имелось. Род Фан, из которого происходила Фан Цзинъюй, не только имел многовековую историю, но еще и славился на весь уезд. Из этой семьи вышло много цзюйжэней, не говоря уж о сюцаях. Кроме того, как-то раз один из его предков занимал пост главы уезда Юйсянь, и в записках уезда сообщается, что его достижения заслуживали похвалы. Среди населения он оставил о себе хорошую память как усердный, любящий народ, неподкупный начальник. Еще среди предков семейства Фан было сразу два сяоляня — и это при том, что за сто пятьдесят с лишним лет из этого уезда сяоляней вышло всего трое! Благодаря всему вышеперечисленному в записях уезда семье Фан уделялось большое внимание. В памяти нескольких предыдущих поколений юйсяньцев она также была окружена ореолом немеркнущей славы. В новейшей истории представители семейства Фан главным образом посвящали себя делу народного образования. Со стороны деда Фан Цзинъюй по отцовской линии имелись предки, которые встречались и вели активную переписку с такими видными деятелями просвещения, как Хуан Яньпэй, Тао Синчжи и Янь Янчу, они обменивались с ними идеями спасения страны с помощью образования. Самый большой вклад членов семьи Фан состоял в том, что благодаря их финансированию в уезде Юйсянь была основана школа медицинских сестер. Вплоть до 1982 года эту сестринскую школу знали во всей провинции Гуйчжоу. Среди кадров, подготовленных этим заведением, числились не только медсестры, но и акушерки самого высокого уровня. Основной причиной того, что в свое время предки Фан Цзинъюй основали именно такую школу, была низкая выживаемость младенцев в горных деревнях — таким образом, они проявили заботу о простом народе. Долгие годы директором этого заведения служил отец Фан Цзинъюй, а ее мать всю жизнь проработала там преподавателем. Если говорить о том, скольким городским и деревенским детям ее родители помогли появиться на свет, можно чуть утрированно сказать, что их было несметное количество. Окончив это заведение в девятнадцать лет, Фан Цзинъюй осталась преподавать там, а помимо этого, вела постоянный прием в горных деревнях, поэтому количество принятых ею младенцев тоже приближалось к сотне. К 1982 году Фан Цзинъюй уже занимала в сестринской школе пост директора. Во время «культурной революции» Мэн Цзысы учился на историческом факультете Гуйчжоуского университета, куда его рекомендовали как представителя пролетариата. После окончания университета он начал было вести там занятия, но вскоре из-за участия в деятельности против «банды четырех» его заклеймили как действующего контрреволюционера и отправили в деревню на перековку. Как-то раз, перетрудившись, он внезапно потерял сознание. На его счастье, мимо проходила Фан Цзинъюй, она-то и спасла ему жизнь. После этого они тайно поддерживали связь, а как только закончилась «культурная революция», так сразу и поженились, как и мечтали. В 1982 году, когда центральное правительство Китая проводило курс по повышению образованности и омоложению кадровых работников, Мэн Цзысы стал самым молодым заместителем мэра города Линьцзяна. Каждую неделю он как минимум один раз приезжал в Юйсянь, чтобы встретиться с женой. Когда же работы оказывалось невпроворот, их встречи случались раз в десять дней, а то и раз в полмесяца. Поскольку руководящий пост Мэн Цзысы был выше, чем руководящие посты в Юйсяне, то его перевод в Юйсянь стал бы противоречием установленному порядку, к тому же из Линьцзяна его бы никто и не отпустил. Понимая, что переезд в Юйсянь повлечет за собой трудности, он отказывался от этой идеи. Когда на этот счет он советовался с женой, та тоже была против. Так или иначе, Линьцзян предоставлял гораздо больше возможностей, для роста карьеры Мэн Цзысы там были сплошные плюсы. В начале восьмидесятых годов прошлого века появились интеллигенты, которым посчастливилось безо всякой политической подоплеки оказаться в административных кругах, что считалось важным достижением политики реформ и открытости, поэтому личные предпочтения в данном случае выглядели бы неуместно. В этом смысле его жене, Фан Цзинъюй, перебраться в Линьцзян было гораздо проще. Пожелай она сделать это, ей бы тут же пошли навстречу и в родном уезде, и в Линьцзяне, требовался лишь приказ о переводе — и всё. Но она переезжать в Линьцзян не хотела. Слишком уж глубока была ее привязанность к сестринской школе. Ее дед являлся основателем демократической лиги в Юйсяне, а отец — до того, как началась «культурная революция», — постоянным председателем этой лиги, что также делало его фигурой номер один. Фан Цзинъюй к 1982 году также стала председателем демократической лиги Юйсяня, что позволило ей занять пост зампредседателя уездного собрания народных представителей и стать единственной женщиной на этом посту. Все эти официальные должности мало ее волновали, но в 1982 году возродилась пострадавшая во время «культурной революции» демократическая лига Юйсяня — драгоценное наследие, оставленное уезду семейством Фан, поэтому она как единственная в роду женщина-руководительница не могла не взять на себя ответственность за активную роль лиги в новый исторический период реформ и открытости. К счастью, и Фан Цзинъюй, и Мэн Цзысы — оба ставили работу во главу угла, поэтому их личные отношения от такого подхода к жизни не пострадали. Постепенно они к подобному образу жизни привыкли и получали от этого наслаждение, их чувства стали даже краше и крепче, доставляя обоим большую радость. В 1982 году в Китае много пар жили порознь, и, похоже, для китайцев это не являлось большой трагедией. Фан Цзинъюй нисколько не упрекала моих родителей за то, что те оставили меня в ее семье, можно даже сказать, это отвечало ее желаниям и доставляло радость. Учитывая, что лица моих родителей запомнила не только она, но и другие, с ее обширными связями отыскать их можно было безо всяких проблем. Но, похоже, делать этого она совершенно не собиралась. Своей пожилой соседке она сказала так: — Пускай пройдет три месяца, тогда и решим, как поступать дальше. Если эти люди одумаются, то придут за ребенком сами. А если нет, значит, они приняли твердое решение отказаться от него. Раз так, какой толк искать их? В последующие три месяца мои родители так и не объявились. Тогда она сказала: — Подожду еще три месяца. Прошло еще три месяца, родители по-прежнему не объявились. Ну а я к тому времени из новорожденной оформилась в полугодовалого младенца. Однако что новорожденная, что полугодовалая — я не имела собственного мнения относительно того, как сложится моя судьба, меня можно было либо бросить, либо приютить. Я уже начала гулить и смеяться. Заботились обо мне лучше некуда — а как могло быть иначе, если за мной с обоюдным рвением присматривали директор сестринской школы, которая считалась настоящим экспертом по вскармливанию, и добросовестная старушка, которая до меня уже воспитала несколько чужих детей. Мое питание тоже радовало разнообразием, я получала все что нужно и в полном объеме. Можно сказать, что в те годы во всем Юйсяне было крайне мало младенцев, о которых бы пеклись столь тщательно. Наверное, именно поэтому мне так нравилось смеяться. Самыми родными лицами в этом мире для меня стали не лица родителей, а лица Фан Цзинъюй и той старушки. И пускай по возрасту они отличались, их объединяло общее — лучившийся из них свет, благодаря которому я чувствовала, что меня любят. Я нисколечко вас не обманываю: в свои полгода, взглянув на лицо, я прекрасно могла почувствовать, любят меня или нет. В объятиях этих женщин мне было тепло, уютно и безопасно, как нигде. Стоило мне увидеть их лица, как я начинала смеяться, причем совершенно непроизвольно и весело. Да-да, будучи еще совсем маленькой, я без учителя начала познавать, как радовать тех, кто меня любит. Была ли то с моей стороны благодарность, я сказать не могу. Пожалуй, что нет. Но кто знает? Кто бы из них ни брал меня на руки, я тотчас засыпала. Со временем старушку-соседку я стала называть бабушкой Юй, поскольку у нее была такая фамилия. Как-то раз она мне сказала: — В детстве ты была такой милашкой, когда улыбалась. Бывало, мама как увидит твою улыбку, так сразу берет тебя на ручки потискать. А плакать ты вообще не плакала, ну, может, и было пару раз, но разве что несколько всхлипов. Тогда я еще не знала о том, что меня бросили, но уже слышала истории про ангелов. Я считала, что мне несказанно повезло, ведь с детства меня окружают любовью эти похожие на ангелов женщины, у меня не имелось никаких причин для слез. Спустя полгода, а если быть точнее, в марте 1983 года, я получила статус горожанки, проживающей в уезде Юйсянь. Меня прописали по адресу моей матери Фан Цзинъюй, указав на предыдущей страничке имя — Мэн Цзысы. В документе о прописке указывалось, что я — их дочь, соответственно, они стали моими родителями. Мать настояла на том, чтобы я взяла ее фамилию, отец подобрал мне имя, и меня стали звать Фан Ваньчжи. Датой моего рождения указывалось 14 сентября 1982 года, мать не хотела придумывать ненастоящую дату. Спустя двадцать шесть лет мое рождение ставило меня в тупик. Я никак не могла определить, кто именно дал мне жизнь — моя биологическая мать или же мать, которая меня вырастила. Ведь если бы не своевременное появление последней, которая благодаря богатому опыту помогла мне появиться на свет — в ее доме, на ее кровати, — то, возможно, я, не успев родиться, тут же и умерла бы, да еще и забрала бы с собой свою биологическую мать. Как я потом узнала, мое расположение в утробе было неверным, выражаясь медицинским термином, я заняла «поперечное положение». У всех акушерок такое положение плода вызывает большую головную боль, самым безопасным в подобной ситуации является кесарево сечение. Однако в тот момент сделать это было совершенно невозможно — для того, чтобы я появилась на свет, моя мама-директор пошла на огромный риск. В тот момент ей показалось, что ради спасения двух жизней рискнуть так все-таки стоит. Таким образом, не означает ли это, что жизнь мне дала именно приемная мать? Я ласково звала ее «мама-директор». Со своим приемным отцом я стала сближаться, лишь когда мне исполнилось три года — впрочем, раз уж в прописке указывалось, что я «дочь», а не «приемная дочь», то я должна называть его просто отцом. В большинстве случаев отец возвращался домой вечером, на следующий день к нему непрерывным потоком стекались какие-то люди, чтобы обсудить разного рода взрослые проблемы, поэтому сосредоточиться на мне у него не очень-то и получалось. Хоть я и называла его папой, причем ласково, мне все же думалось, что в основном он появляется дома из-за мамы и что любит он меня главным образом потому, что меня любит мама. Тогда мне казалось, что бабушка Юй гораздо ближе, чем папа. Я не знала правды о себе, и благодаря этому мои детские годы прошли очень счастливо. Много позже я поняла одну жизненную истину — количество знаний зачастую обратно пропорционально уровню счастья. Чем больше человек знает, тем, скорее всего, меньше он счастлив. Соответственно, меньшее знание или даже вовсе незнание чего-либо иной раз делает людей гораздо счастливее. Подумайте сами, если человеку известна какая-то правда, но он не может или боится говорить о ней, намереваясь унести ее с собой на тот свет, — что он должен чувствовать на пороге смерти? А если человек не в состоянии спокойно умереть, о каком вообще счастье может идти речь? В Юйсяне все были рады тому, что я стала дочерью директора Фан Цзинъюй и заместителя мэра Мэн Цзысы. Когда мама-директор оформляла мою прописку, то представила пояснительную записку, в этой записке она давала обещание: независимо от того, в какой момент со мной захотят познакомиться мои биологические родители, она будет с ними приветлива и не станет препятствовать нашей встрече. Помимо работников полиции, которым была известна правда о моем происхождении, о ней знали всего лишь несколько человек, среди них и бабушка Юй. Все они держали язык за зубами. Наверняка им было нелегко хранить эту тайну, но это был тот редкий случай, когда знание не влияло на собственный уровень счастья. В народе к таким людям всегда относились положительно, говоря, что они «своими устами накапливают добродетель». Они уважали и мою маму-директора, и моего папу — заместителя мэра, доказывая это тем, что держали язык за зубами и разделяли с родителями их счастье от подобного дара небес. И в самом деле, с моим появлением эта семья разрослась сразу до четырех человек (родители относились к бабушке Юй как к члену семьи, да и сама она уже с ними сроднилась), я принесла радость и смех, которые редко встретишь в семьях без детей, да и разговоры с гостями зачастую тоже крутились вокруг меня. Когда мне исполнилось три года, я пошла в детский сад. В то время в нашем городе работал лишь один детский сад, его открыли для семей руководящих работников и известных личностей. Будучи госучреждением, он подчинялся административному отделу уездного правительства. Разумеется, те руководители, которые уже вышли на пенсию, также относились к числу руководящих работников. Во время больших праздников по заведенному обычаю их навещали руководители самых разных подразделений. Что касается известных личностей, таких тоже хватало — среди представителей Единого фронта из ведомств культуры и народного образования было немало жителей Юйсяня. Кроме того, поскольку раньше в городе имелась своя театральная труппа, то во время «культурной революции» в ее составе выявили сразу несколько реакционных авторитетов из мира искусства. Что же касается мамы-директора, то она из всех знаменитостей считалась самой знаменитой. Все в нашем городе, от руководящих лиц и знаменитостей до самого простого люда, обращаясь к моей маме, называли ее директором Фан; я впитала это с самого детства, поэтому уж и не припомню, с какого возраста в разговоре с другими я также козыряла выражением «моя мама-директор». Я говорила так для того, чтобы другие сразу поняли, с кем имеют дело. Когда до людей доходило, кто я такая, они тотчас начинали смотреть на меня другими глазами, их отношение ко мне менялось — взрослые отвешивали мне комплименты, а дети исходили завистью. Мне это очень нравилось. Мое тщеславие было полностью удовлетворено. Тщеславие имеется у всех, и никакие доказательства тут не требуются. Мне кажется, что так называемое тщеславие есть не что иное, как эмоция. Если сами вы ничего не сделали, но на вас смотрят какими-то другими глазами, или же если вы все-таки что-то сделали и на это обращают внимание, хотя ваш поступок того не заслуживает, и вы этому вниманию радуетесь, — вот это-то и называется тщеславием. Спрашивается, с какого же возраста человек может ощущать тщеславие? Разумеется, это индивидуально. Конкретно у меня оно появилось, когда я пошла в детский сад. Поскольку детский сад был особенный, то всех родителей он полностью устраивал — а родители являлись людьми непростыми. Директором этого заведения работал вышедший на пенсию директор начальной школы, а воспитателями — исключительно выпускницы средней школы высшей ступени, которые соответствовали определенным критериям. В детском саду ко мне проявляли повышенную заботу. Такую особую заботу директор и воспитатели проявляли к детям секретаря парткома и начальника уезда, но обо мне заботились ничуть не меньше. У каждой семьи имелась няня, которая приводила детей в сад, а потом уводила их домой. В то время никто в Юйсяне не возил детей на машинах — кроме принадлежавших парткому и уездной управе пары-тройки машин марки «Шанхай» да военного джипа с брезентовым верхом в городе не имелось ни одного личного автомобиля. Без джипа городу было никуда, ведь руководству приходилось ездить по горным деревням, джип с большим дорожным просветом в этом смысле вещь незаменимая, никакой легковушке с ним не сравниться. Ну а няни доставляли ребятишек кто как: кто — на закорках, кто — в охапке, кто — на велосипеде, кто — в коляске. В любом случае расстояния у нас были небольшие, так что добраться куда-либо не составляло труда. Каждый день, когда наступала пора забирать детей, перед воротами детского сада выстраивался целый ряд колясок, которые одним своим видом создавали весьма привлекательный пейзаж. Коляску, на которой меня возила бабушка Юй, по просьбе папы нам привезли из Шанхая, она отличалась чудесной расцветкой и необычной формой — по крайней мере, по дизайну и красоте в те годы ей не было равных. И покуда я восседала в своей коляске, бабушка Юй неторопливо катила ее перед собой, попутно делая какие-то покупки, и где бы она ни проходила, повсюду привлекала к себе внимание. И надо сказать, это обстоятельство бабушку Юй весьма радовало. Дом, в котором я росла, совершенно справедливо подходил под описание усадьбы. Он располагался в тихом переулке и являлся собственностью семейства Фан, во время «культурной революции» его конфисковали, но после ее окончания вернули моей матери. Мой дом занимал площадь более половины му , высокие и узкие двустворчатые деревянные ворота, которые прекрасно сохранили крепость, открывали вход во двор, и пусть украшавшие их медные уголки свой блеск уже потеряли, два медных кольца-колотушки, за которые хватались входящие, сияли как новенькие. Петли на воротах неоднократно меняли, поэтому они никогда не скрипели. Никакой стены-экрана на пути к дому не стояло, так что за воротами сразу открывался вид на главную комнату. Она представляла собой гостиную размером около тридцати квадратов, где стояли ротанговые и деревянные стулья, — за беседой здесь могли разместиться человек восемь. К гостиной примыкала другая комната размером около четырнадцати квадратов, то был общий кабинет родителей. В правом флигеле находилась их спальня с отдельным санузлом, туда я практически никогда не заходила. В левом флигеле располагалось сразу три маленькие комнатки — в одной из них в детстве жила я с бабушкой Юй; в другую я переместилась, когда пошла в школу, а еще в одной размещалась кухня. По обе стороны от ворот находились туалет и кладовка для всякой всячины. Все помещения в нашем доме, включая кладовку и туалет, были выложены из кирпича и дерева; до уровня окон шел серый кирпич, а выше подоконников дерево отменного качества; а вот крышу покрывала традиционная черепица. Она не только радует взор, но еще и выгодна с экономической точки зрения — в случае ремонта достаточно поменять всего одну или несколько плиточек, что не требует больших затрат. Вокруг дома располагался большой сад — по крайней мере, в детстве он казался мне именно таким, — где росли османтусы, яблони, бунгенвиллеи. Перед окнами главной комнаты и примыкающих флигелей красными или желтыми цветами распускались канны. Поскольку здесь имелся сад, я считала, что нашему жилью отлично подходит слово «усадьба». По правде говоря, дома с садами редкостью не считались — думаю, ими владела примерно треть горожан. Единственное, что отличало одну усадьбу от другой, — это размер и степень ухоженности. Полы во всех домах, включая наш, были кирпичными. В Юйсяне достаточно высокая влажность, поэтому деревянные полы здесь быстро портятся. Дома простых людей здесь в основном тоже из дерева и кирпича; единственное, в целях экономии нижнюю часть дома иногда выкладывают из камня. В те годы все здания с канализацией концентрировались в двух переулках. Переулок, в котором стоял мой дом, назывался Цяньсян. В народе эти места именовали цивильными переулками, а проживающих там горожан — цивильными людьми. Говорят, такие выражения появились еще в период Республики , в основном так сложилось из-за того, что там проживало много молодых людей, которые, отучившись в главных университетах Китая или даже за границей, получили прозвание культурных людей новой формации. Однако к жителям цивильных переулков простой народ испытывал сугубо зависть, а не ревность — в конечном счете, разница между ними была обусловлена историей, и память об этом передавалась уже несколько поколений подряд. Жители цивильных переулков, оставшиеся в своих домах после образования КНР, вне зависимости от возраста, вели себя крайне осмотрительно и старались ничем не выделяться. Кто иногда и выделялся, так это, наверное, моя мама-директор. Если она начинала на чем-то настаивать, то перед ней робело даже руководство уезда. Однако в таких случаях она всегда радела за интересы общества и народа и при этом, если дело касалось сугубо ее лично, никогда не скандалила. В детстве от людей, которые впервые приходили к нам в гости, я часто слышала самые лестные отзывы как о нашем доме, так и о цветущем саде. Особого значения я этому не придавала, тогда мне еще не доводилось видеть, как живут другие, я думала, что все дома точно такие же, как наш. К тому же для ребенка, который еще не ходил в школу, вопросы благополучия, размера и убранства дома, наличия сада и того, как он выглядит, практически не имели значения; самым важным было то, что меня безгранично любили папа, мама и бабушка Юй. Кроме того, меня волновало, насколько уважительно к ним относятся другие. Не знаю почему, но этот пунктик имелся у меня с самого детства. В общем, как и для большинства детей, которые никогда не бывали в гостях у других, дом для меня являлся тем местом, где прежде всего царила теплая атмосфера. Совершенно естественно, что я пошла в самую лучшую начальную школу уезда. Мне очень хорошо запомнилось, как, став ученицей, я любила на все лады расхваливать свою маму-директора перед одноклассниками. В итоге мама об этом узнала. Как-то раз она мне сказала: — Ничего плохого в твоих словах нет, но при других лучше так не говорить. Лучше расскажи про это папе или бабушке Юй, вот этим ты меня очень порадуешь. В общем, такие разговоры можно вести только дома. И хорошенько запомни, доченька, категорически нельзя расхваливать перед кем-то своего папу — заместителя мэра — ка-те-го-ри-чес-ки! Запомнила? Напуганная серьезным тоном мамы, я смотрела на нее, широко раскрыв глаза и забыв, что следует как-то отреагировать. — Что, выросла и не желаешь слушаться? — строго спросила она. Опомнившись, я закивала, готовая вот-вот разрыдаться. — Так и скажи, что запомнила. На вопросы взрослых следует отвечать. Мама, видимо, намеревалась дождаться от меня четкого ответа. — Запомнила, — сказала я, и в тот же миг из моих глаз, словно жемчужинки с оборванной нитки, покатились слезы. — И не будь такой обидчивой. Нехорошо плакать, когда с тобой разговаривают взрослые. И тем более нехорошо хвастаться родителями. Это отвратительно, такие дети противны, поняла? — Поняла. Поцеловав меня, мама вышла из комнаты, при этом дав знак стоявшей за дверью бабушке Юй, чтобы та не смела меня успокаивать. Я чувствовала себя обиженной. Мне, второклашке, было трудно понять, что же такого плохого в том, что ребенок гордится своей мамой и хочет рассказать про нее другим. Наверное, это требовало слишком сложных объяснений, поэтому мама решила донести свою мысль в такой категоричной форме. С того дня я больше никогда в присутствии других не употребляла выражение «мама-директор», даже при папе и бабушке Юй. Хоть мама и разрешила говорить так дома, для меня эти слова обретали значение лишь в разговоре с посторонними людьми, что толку произносить их перед папой или бабушкой Юй? Ну разве не глупо говорить о том, что не имеет значения? Поэтому я уже ни перед кем так не высказывалась. Когда я начала учиться в средних классах, то всё уже понимала с полуслова. До меня быстро дошло: те ученики, которые хвастают высоким положением родителей, на самом деле вызывают у окружающих лишь неприязнь. До меня дошло это благодаря возрасту и жизненному опыту. Поэтому во мне проснулась благодарность маме за предостережения, которые она сделала мне-второклашке. Для детей большое счастье, когда родители способны своевременно привить знания о том, чем они могут раздражать окружающих. Как бы то ни было, а учителя младшей школы практически все относились ко мне с особым вниманием — самой молоденькой учительнице моя мама когда-то помогла родиться на свет. Что касается одноклассников, то едва они где-то замечали мою маму, как тут же приветствовали ее словами «здравствуйте, тетя-директор». Практически у каждого из них среди родственников имелся хоть один человек, кому мой дедушка, или моя бабушка, или их ученики помогли явиться на свет. Из-за этого они просто права не имели относиться ко мне плохо. Моя мама совершенно точно была самым известным человеком нашего города, в Юйсяне ее знали намного лучше, чем папу. Естественно, имея такую известную маму, ребенок тоже греется в лучах ее славы. Но где есть свет, там наблюдается и тень, другими словами, можно сказать, что я выросла в тени знаменитости. В третьем классе я проявляла лучшие успехи по языку и литературе. И знаменитость мамы тут была совершенно ни при чем. Я умела грамотно излагать мысли, поэтому учитель часто зачитывал мои сочинения перед всем классом. Конечно же, за такое стоило благодарить мою семью, ведь у нас имелось много книг — не только взрослых, но и детских, их насчитывалось больше сотни, этого бы вполне хватило, чтобы открыть магазин детской литературы. Одним из увлечений моего папы было коллекционирование детских книжек, а еще по меркам того времени он очень много читал. Папа окончил исторический факультет и при этом просто обожал читать художественную и философскую литературу, потому-то наши разговоры — в отличие от обычной пустой болтовни — незаметно и тонко влияли на мое образование и воспитание. Пойдя в школу, я начала понемногу привязываться к папе. Всякий раз, когда он приезжал домой, я приставала к нему со всякими вопросами. Меня притягивало все, что он рассказывал, все казалось интересным и увлекательным. Он знал наизусть много древних стихов, а чтобы я могла прочувствовать всю их прелесть, рисовал картинки. К примеру, я помню такую строчку: «Вершину пагоды сокрыли облака, / Мост под дождем поперек разрезал лодку». Тогда в моей голове никак не укладывалось, каким же образом мост мог разрезать лодку? Но сами строки казались мне красивыми, они будто сами ложились на язык. Из разговоров с папой я узнала много чего удивительного: например, что Солнце, Луну и еще пять планет — Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер и Сатурн — древние китайцы объединили в словосочетание «семь светил»; что небо, земля и человек именуются тремя началами; что слово «вихрь» состоит из иероглифов, буквально означающих «бараний рог»; что молния образно называется «кнут Грома»; что Бога-громовержца зовут Люйлин, а богиню, которая правит его колесницей, — Асян… Больше всего мне нравилось, как папа учил меня стихотворному ритму, — «где туча, там дождь, где снег, там ветер, закат всегда дружит с рассветом», «гуси прилетают, ласточки улетают, птицы спят, насекомые трещат», «длинный меч супротив тяжелого лука, горы на севере, реки на востоке», «утром в путь-дорогу гость в летах спешит, под моросью в плаще старик в тиши удит»; последние две строчки папа просто обожал — читая их нараспев, он всегда восклицал: «Здорово, здорово!» Иногда мне хотелось, чтобы к нашим занятиям присоединилась и мама, но она лишь смеялась: «Не думай, что папа такой одаренный, он просто жульничает, зная, что тебя легко провести». Позже я узнала, что у нас дома сохранилось несколько детских книжек в старинном переплете. Обнаружив этот клад, папа сперва «готовился к уроку», а потом уж приходил поболтать со мной. Мне захотелось почитать эти книжки самой. Но мама объяснила: — Все самое интересное папа тебе уже рассказал. Современным детям такие книжки не подходят. Если уж очень хочется, лучше прочесть их, когда пойдешь в школу. Маме тоже нравилось читать что-нибудь развлекательное, она любила китайские и иностранные рассказы. Но поскольку она очень ценила время, то основные силы отдавала чтению медицинской литературы. Позже, когда я стала бывать в гостях у одноклассников, я поняла, что далеко не у всех имеется такой прекрасный дом, некоторые жили в столь стесненных условиях, что я и не знала, как поступить — ведь мне тоже хотелось приглашать к себе ребят. Я спросила об этом маму. — Если я никого ни разу не позову к себе домой, то никаких отношений у меня с ребятами не сложится. Маму эта проблема тоже поставила в тупик. Она долго думала и наконец предложила такой вариант: — И правда нехорошо, если ты ни разу никого не примешь в гостях. Давай сделаем так: выбери какое-нибудь воскресенье и скажи мне заранее, сколько придет человек. Сперва я проведу медосмотр, а потом ты предложишь ребятам посмотреть книжки с картинками, тогда они не будут особо разглядывать наш дом. А еще ты должна будешь заранее им сказать, что часть наших комнат принадлежит сестринской школе, поэтому мы в них не живем. Разве это не ложь? У меня появились сомнения, но возражать я не стала. В одно из воскресений, когда ко мне пришли одноклассники, папа тоже находился дома. Как и мама, он облачился в белый халат и выступил в роли ее помощника. У каждого из ребят мама проверила зрение, зубы, уши, горло, нос, у каждого с помощью стетоскопа прослушала сердце, а нескольким даже выдала лекарства. Закончив с медосмотром, она провела урок по личной гигиене. Потом она вместе с папой куда-то ушла, поручив дальнейший прием гостей бабушке Юй. Незадолго до этого у кошки, которую подобрала на улице бабушка Юй, родился целый выводок, так что все внимание одноклассников заняли котята. Вдруг один мальчик помимо своей воли выпалил: — Какой у вас замечательный дом! Вот бы и мне такой. Несколько ребят тут же повернулись ко мне, ожидая реакции, по которой можно было бы судить, свой я человек или нет. Позже, наблюдая подобную сцену в фильмах, я вспоминала слова этого мальчика, и у меня тут же начинало щемить сердце. Хотя здесь я говорю про себя как про взрослую, на самом-то деле тогда я была третьеклашкой, и ребята относились ко мне превосходно. Думаю, такое стало возможным благодаря трагедии, и трагедия эта касалась не только моих одноклассников, но и меня, поскольку впервые в жизни я солгала. Причем солгала еще ужаснее, чем предлагала мама, можно сказать, что это было «вранье до небес», а еще для таких случаев подходит выражение «несусветная чушь». А сказала я буквально следующее: — Нам временно разрешила здесь пожить сестринская школа, а так у нашей семьи своего дома пока нет! — Да-да, пока нет. Как бы хорошо тут ни было, а дом-то ведь не наш, очень жаль, — помогла мне выкрутиться бабушка Юй. В это время одна девочка перевела разговор на другую тему: — Нехорошо сравнивать, кто как живет, пусть лучше Ваньчжи покажет нам книжки с картинками! Я тотчас вытащила коробку с детскими книжками, и внимание ребят переключилось. Угощаясь принесенными бабушкой Юй фруктами и сладостями, все с головой ушли в книжки. В комнате воцарилась полная тишина. Когда родители вернулись домой, гости уже ушли. Я рассказала, как все прошло, и тут папа, неодобрительно глядя на маму, строго произнес: — Разве хорошо учить дочь лгать? Мама посерьезнела и беспомощно спросила: — А у вас, товарищ мэр, есть соображения получше? Папа только открыл рот, но так ничего и не сказал. Повзрослев, я много чего испытала — не только увидела, насколько тяжело живется людям, но и ощутила всю тяжесть всякого рода личной ответственности, иной раз это просто удручало! Реальный мир колет глаза категоричной правдой; прекрасно понимая, что некоторые вещи делать нельзя, мы все же их делаем. А все потому, что другого, правильного, выхода из ситуации попросту не существует! Тем более простительно, когда человек обманывает, потому что не хочет кому-то навредить; и я предпочту держаться на почтительном расстоянии от тех, кто принципиален в своей правоте. Мне даже кажется, что, если бы людям довелось прожить в этом мире всего лишь день, они бы и тогда столкнулись с разного рода сложным выбором. Когда я окончила пятый класс и настала пора летних каникул, маме потребовалось ехать в горную деревню и вести там прием больных. Мне еще ни разу в жизни не доводилось бывать в горах, и, преисполненная любопытства, я снова и снова умоляла маму взять меня с собой. Сначала она была категорически против, но потом почему-то согласилась. Шел 1993 год. К тому времени в горах уже проложили бетонную дорогу, необходимость в велосипеде отпала, и нас с мамой доставили в горную деревню на городском джипе. Для меня это путешествие оказалось очень волнительным, и на протяжении всего пути я читала стихи и распевала песни. И вот мы с мамой прибыли в Шэньсяньдин. Благодаря маме эта деревушка уже обзавелась небольшим медпунктом, в котором имелись лекарства первой необходимости. Теперь если кому-то из крестьян нездоровилось или кто-то получал легкую травму, необходимость ехать в село уже отпадала, приобрести лекарства или перебинтоваться можно было прямо на месте. Медпунктом заведовали в основном девушки, прошедшие профподготовку в городе, — этим они напоминали некогда популярных «босоногих врачей» ; мама часто курировала их работу. Мы поселились прямо в медпункте — в небольшой комнатушке имелась кровать с постельными принадлежностями и москитной сеткой, мы с мамой ютились на одной кровати. В деревню мама привезла детские книжки, портфели со школьными принадлежностями, мыло, полотенца, обувь, лапшу, сухое молоко и еще много-много чего. Все эти вещи она собирала лично, а помогали ей товарищи из демократической лиги. Однако участвовать в раздаче материальной помощи мама мне не разрешила. — Ты ничего не покупала, поэтому и раздавать не можешь, — объяснила она. — Вот вырастешь, захочешь кому-то помочь, тогда пожалуйста. Днем мама ходила из дома в дом, занимаясь медосмотром и лечением местных жителей. Она в совершенстве владела иглоукалыванием и массажем, слава о ее мастерстве докатилась даже до города Линьцзяна. В Шэньсяньдине все, кто был в преклонных годах, заранее брали номерки, лишь бы только попасть к ней на лечение. Ну а я тут же слилась с местной детворой. Хотя правильнее было бы сказать — «пыталась слиться и обзавестись новыми друзьями». Ребята все как один сохраняли дистанцию, сближаться со мной никто не хотел. Это не было бойкотом — бойкот подразумевает неприязнь, — в их глазах я не наблюдала никакой неприязни. Не было это и предосторожностью, поскольку я не представляла для них никакой опасности и даже проявляла дружелюбие. Просто меня воспринимали как чужака. Никогда в жизни эти дети не видели городского ребенка — с какой стороны ни посмотри, я во всем от них отличалась. Круглый год деревенские ребята проводили на открытом воздухе, даже девочки тут были закоптелые, словно трубочисты, я же напоминала нежнейший белый цветочек. Практически все они ходили в заплатках, а у некоторых так и вовсе зияли дыры безо всяких заплаток. Моя же одежда, как бы сильно я ее ни пачкала, все равно выглядела слишком красивой и чистенькой. Некоторые ребята, несмотря на возраст, еще не ходили в школу — не в пример мне, на рукаве которой уже красовалась нашивка с двумя полосками . Следует признать — нашивку я носила специально, чтобы показать, что я лучшая из учениц. Мне казалось, это поможет быстро завоевать к себе расположение, но эффект оказался совершенно обратным — кто бы мог подумать! Однажды, прогуливаясь после дождя по лужам в розовых резиновых сапожках, я вдруг заметила, что вокруг собралось несколько местных ребят и среди них девочка примерно моего возраста, на закорках у которой сидел братик. Все они стояли совершенно босые, с высоко закатанными штанинами. То, как они смотрели на меня, напомнило оцепенелые взгляды одноклассников, которые впервые оказались у нас дома. Конечно же, эти деревенские ребята вовсе не помышляли сообща объявить мне бойкот; опасаться меня они тоже не опасались. Чем я могла им навредить? Да просто я для них казалась слишком непонятной, а непонимание вкупе с завистью привело к тому, что у них не получалось со мной подружиться. Они были вроде своры дворовых котят, которые вдруг повстречали домашнего котенка. Исходящий от меня странный «запах» превращал меня в непонятное для них существо, водиться с которым они считали ниже своего достоинства. В общем, тогда я предпочла от них улизнуть. В другой раз, когда я стояла в сторонке, наблюдая, как мальчишки играют в петушиный бой, ко мне подошла молоденькая женщина на сносях и сказала, что кое-кто хочет со мной познакомиться. Задав несколько вопросов про городскую жизнь, она пригласила меня следовать за ней. Помедлив, я поинтересовалась: — «Кое-кто» — это мальчик или девочка? Она засмеялась и ответила, что это женщина. — Я должна отпроситься у мамы, — предупредила я. — Мы просто хотим тебя послушать. — И тут же она обратилась к мальчишкам: — Только посмейте ее обидеть! Она под моей защитой, кто обидит, будет иметь дело со мной! Мальчишки пообещали меня не трогать. Убедившись, что среди ребят у этой женщины большой авторитет, и заручившись ее защитой, я смело отправилась за ней. Всю дорогу она ласково поглядывала на меня, легонько потягивая за руку. Это была моя вторая сестра Хэ Сяоцзюй, в том году ей исполнилось двадцать шесть. Она тоже вышла замуж за человека с другой фамилией и уже носила второго ребенка. В 1993 году бум поездок крестьян на заработки докатился и до деревни Шэньсяньдин, так что ее муж Чжао Дачжи уехал зарабатывать деньги. В то время она жила одна или на несколько дней приходила к свекрови, где получала должную ее положению порцию заботы. Беременная вторая сестрица, которая была старше меня на пятнадцать лет, вела меня, свою сестричку-пятиклассницу, к нашей старшей сестре Хэ Сяоцинь. Как ни крути, а для обеих я была родной сестрой! После того несчастья с Чжан Цзягуем у старшей сестры случилось психическое расстройство. Пару лет спустя она вышла замуж за другого мужчину, которого звали У Ци. У Ци был старше ее на три года, имел лишь начальное образование, выглядел каким-то болезным и, в отличие от Чжан Цзягуя, ничем выдающимся не отличался. Зато он не придавал большого значения недугу жены и относился к ней как к сокровищу. Он тоже отправился на заработки. А вот его родственники мою старшую сестру презирали. Хотя от болезни она в целом оправилась, у нее теперь частенько наблюдались психические отклонения, так что У Ци приходилось обращаться к моему отцу, чтобы тот присматривал за моей старшей сестрой, которая запросто могла куда-нибудь забрести и заблудиться. С тех пор как старшая сестра стала чураться людей, вторая сестрица, пусть и была младшей, взяла над ней опеку. И хотя на тот момент она принадлежала другой семье, она по-прежнему регулярно следила за бытом старшей сестры, за ее питанием; иной раз, несмотря на протесты свекрови, оставалась у старшенькой на несколько дней. Я увидела старшую сестру в тот момент, когда та работала с тяпкой перед своим жалким жилищем. Дом и правда выглядел убого, крыша у него почти обвалилась, дверь покосилась, дорожка, ведущая ко входу, утопала в грязи, повсюду разрослись сорняки и валялись кучи птичьего помета. — Сестрица, кончай работать, пусть прояснится да земля просохнет, тогда и прополем. Старшая сестра оперлась на тяпку и, уставившись на меня, спросила: — Это она? Вторая сестра кивнула, осторожно подтолкнула меня к старшей и ласково сказала: — Дай-ка сестрице внимательно тебя осмотреть. Одежда на старшей сестре была совершенно чистой, но почему-то исключительно мятой. О прическе тоже говорить не приходилось — она, видимо, уже давно не расчесывала свои спутанные волосы. Но ее лицо оставалось прелестным, изящная фигурка тоже сохранилась. Слова второй сестры вызвали у меня замешательство. Я подумала, что с моей стороны было бы правильнее обращаться к ним, используя такие слова, как «тетя» или «тетушка». Обе они уже были замужем, и называть их сестрами казалось более чем странным. Пребывая в некотором недоумении, я стояла как вкопанная, позволяя старшей сестре рассмотреть меня как следует. В какой-то момент ее рука скользнула по черенку, и она присела на корточки, внимательно вглядываясь в мое лицо. Наконец она встала и произнесла: — Ошибки быть не может. Это точно она. Пускай идет. — И всё? — удивилась вторая сестра. Старшая лишь угукнула и возвратилась к прополке. Вторая сестра глупо взглянула на нее и, вроде как извиняясь передо мной, сказала: — Ну вот и все, ступай. Только никуда больше не ходи, сразу возвращайся к медпункту. Ее рука нежно опустилась на мою голову. Не дождавшись, пока она меня погладит, я, словно пойманный олененок, которого вдруг отпустили на свободу, выскользнула из-под ее руки и побежала обратно. Дом старшей сестры был не единственным ветхим домом — вся деревня Шэньсяньдин выглядела обветшалой. Молодежь и люди постарше все как один подались на заработки. Мои сестры остались в деревне только потому, что у них на то имелись причины. Поскольку весь молодняк, особенно мужчины, разъехался кто куда, то заниматься строительными работами в деревне было особо некому. Хоть мужики и оставались основной рабочей силой, однако, возвращаясь домой, совсем не спешили приводить свои жилища в порядок. Теперь у них появилось новое видение жилого идеала — они мечтали построить на заработанные деньги добротные кирпичные здания, которые впоследствии унаследуют их дети и внуки. А на свои старые домишки они уже давно смотрели свысока. Просто на данный момент им пока что не хватало средств, чтобы осуществить мечту. Царившая вокруг разруха представляла собой останки прошлого на площадке, которая вот-вот собиралась преобразиться и напоминала неубранную театральную сцену между двумя актами спектакля. Хотя на тот момент я училась всего лишь в пятом классе, я ощутила ту разницу в скорости, с которой менялись город и Шэньсяньдин. Пускай наш Юйсянь в те годы развивался небыстро, все равно каждый год он преображался и выглядел уже иначе, чем прежде. А вот в Шэньсяньдине за десять с лишним лет произошло лишь одно изменение — он стал совсем заброшенным: выглядело так, словно жители решили от него отказаться. На следующее утро, едва я вышла из медпункта, как увидела стоявшего у ворот мальчика, ростом он был чуть выше меня. — Хочешь половим вьюнов? Наконец-то хоть кто-то из деревенских сам пригласил меня в свою компанию! Разумеется, я ухватилась за такую возможность. Меня нисколько не смущало, что это был мальчик, и я тут же с радостью последовала за ним. За сельскую работу в большинстве семей теперь отвечали женщины и старики, а некоторые поля отдавались в аренду. Земля перестала цениться так высоко, как прежде, поэтому некоторые жители принялись высаживать у себя перед окнами и на участках цветы. Сразу после уборки рисовое поле было очень влажным, в некоторых местах даже оставалась вода. Там водились вьюны и угри, их было совсем немного, и к тому же мелких, толщиною с мой палец. Чтобы хоть что-то там выловить, приходилось целую вечность копаться в грязи. Всякий раз извлекая добычу, мальчик сперва показывал ее мне, как будто я являлась инспектором, после чего клал рыбешку в бамбуковую корзинку. Я же, боясь перепачкаться, сама никого не ловила. Оказалось, этот симпатичный на мордашку мальчик учился в третьем классе. Я предложила ему называть себя старшей сестрой. Он смущенно засмеялся, после чего вполне охотно принялся кликать меня этим именем. Только спустя десять лет я узнала, что он был сыном моей старшей сестры и таким образом приходился мне племянником — и это именно полоумная старшая сестрица попросила его поиграть со мной. Таким образом, будучи пятиклассницей, я сделалась тетей. Всякий раз вспоминая об этом, я не могла удержаться от смеха; порой это был смех сквозь слезы — ведь какие-то обязательства даются человеку свыше. Но в то время я ни о чем не ведала, мой племянник — тоже. Когда мне надоело смотреть, как паренек ловит вьюнов, я отправилась на край поля собирать цветы. Там распустились целые гроздья мелких фиолетовых цветочков, которые манили своей красотой. Вдруг я услышала жуткий крик племянника. Подняв голову, я заметила гнавшегося за каким-то мужчиной козла. Чей это был козел и что его так разозлило, я понятия не имела. Огромный и задиристый, он напоминал небольшого бычка. В глаза бросались его длиннющие острые рога. В основном у козлов рога загнуты назад, а у этого они были направлены точно вперед. Испугавшись преследователя, мужчина запрыгнул на рисовое поле. Тогда козел остановился и уставился на меня. Вдруг он опустил голову и, нацелив рога вперед, что есть мочи побежал прямо в мою сторону. Стоя на краю поля, я смотрела на него, не в силах сдвинуться с места. Если бы он и правда меня боднул, то наверняка бы проткнул насквозь. В самый критический момент я почувствовала, что меня кто-то схватил. Спасавший меня мужчина потерял равновесие и повалился навзничь, а я упала на него сверху. Этим мужчиной был мой настоящий отец Хэ Юнван. Он трудился в поле неподалеку и время от времени посматривал на меня. Он знал, что я была его дочерью, от которой он когда-то отказался. После уборки риса из земли торчала острая стерня. Хэ Юнван сильно поколол себе стопы, исцарапал себе руки и ноги. В результате у моей мамы прибавилось работы. Спустя несколько дней она спросила меня: — Пойдешь благодарить того дядюшку, что спас тебе жизнь? — Я все время думаю об этом, — ответила я. Тогда мама-директор отвела меня к моему родному отцу. Его дом, или, лучше сказать, наш дом в Шэньсяньдине, был ненамного лучше жилища старшей сестры; более того, он весь протекал. Прямо над кроватью нависала полиэтиленовая пленка, где скопилась дождевая вода. Сыновей в нашей семье Хэ так и не уродилось, отцу на тот момент исполнилось почти шестьдесят, поэтому найти дополнительный заработок ему было сложно. Его будущее зависело исключительно от двух зятьев, при этом он весьма сомневался в их способности заработать, равно как и в их желании помочь, поэтому, увидав на пороге меня и маму, тут же принялся извиняться: — У меня не дом, а развалюха, ужас как неудобно перед вами, директор Фан. — Все еще у вас наладится, — успокоила его мама и, наклонившись ко мне, шепнула: — Поблагодари дядюшку. Я произнесла слова благодарности и поклонилась. — Как зовут-то? — спросил он. Мама произнесла мое имя. Он не разобрал, поэтому попросил пояснить, что оно значит, это имя. Мама неестественно засмеялась и, желая разрядить атмосферу, попросила меня рассказать о смысле, заключенном в имени Ваньчжи. Разумеется, я имела представление о том, что означает мое имя, поэтому принялась смущенно объяснять. — Какое красивое имя. Вы — люди образованные, умеете подбирать имена, не то, что мы, крестьяне. Единственное, на что нас хватает, так это придумать что-то типа Сяоцинь или Сяоцзюй… Он выглядел забитым дальше некуда. Между тем моя мама-директор снова неестественно засмеялась. — А можно я ее обниму? — неожиданно попросил он. На какую-то секунду мама остолбенела, но тут же взяла себя в руки и чинно отозвалась: — Можно. Отчего же нельзя? Мне будет очень приятно. Сидя на кровати со свешенными ногами, мужчина тут же протянул ко мне руки. Но у меня не возникло никакого желания подходить к нему. Я его не боялась — он же был моим спасителем и к тому же маминым пациентом, да и мама стояла рядом, так что никакого страха перед этим пожилым мужчиной я не испытывала, — но меня отталкивал исходящий от него ужасный запах: из-за своих ран на ногах он наверняка уже несколько дней не мылся. Поэтому я топталась на месте. Мама положила мне руки на плечи и, легонько подтолкнув, ласково прошептала: — Дядя тебя любит, пусть дядя тебя обнимет. В тот момент меня прямо поразило, почему мама вместо того, чтобы сказать, что я ему «нравлюсь», сказала «любит». Но не успела я еще предаться своему удивлению как следует, как мужчина уже крепко стиснул меня в своих объятиях. Отпускать меня он, похоже, вовсе не собирался. Я слышала его сбивчивое дыхание и то, как сильно бьется его сердце. Еще никто в жизни не обнимал меня так крепко, поэтому мне было очень непривычно. Казалось, он вот-вот заплачет. Мысленно прося о помощи, я повернула голову к маме. — Дядюшка Хэ, давайте-ка сделаем перевязку, — вмешалась она. Он ослабил хватку, я тут же вырвалась из его объятий и со всех ног бросилась подальше от его дома… Вечером, накануне нашего отъезда из Шэньсяньдина, мама паковала вещи, когда кто-то с улицы позвал ее: «Директор Фан!» Выглянув в окошко, я увидела на пороге старенького дедушку, у него была длинная борода, почти вся белая. Выйдя за порог, мама почтительно приветствовала его, назвав партсекретарем. Кроме двух моих сестер и родного отца, он был четвертым взрослым жителем Шэньсяньдина, с которым мне довелось сблизиться. Под словом «сблизиться» я имею в виду, что я могла этих людей расслышать и разглядеть. Если первые трое произвели на меня несколько странное впечатление, то этот вызвал любопытство. Что касается остальных взрослых здешней деревни, они смотрели на меня лишь издалека — соответственно, и я наблюдала за ними издалека; приближаться друг к другу мы не приближались. Партсекретарь мельком взглянул на меня и тихонько сказал маме: — Меня не проведешь. — Какие будут указания? — так же тихо спросила мама. — Как партсекретарь я кое-какую власть еще имею, но в остальном от моих указаний толку мало. Директор Фан, мы с тобой знакомы уже почти тридцать лет и понимаем друг друга с полуслова. Кое-что я должен высказать тебе прямо. — Говорите, все приму к сведению, — почтительно откликнулась мама. — Эх! Ну как мне тебе еще объяснить? Таких замечательных женщин, как ты, не найдешь во всем уезде, но то, что ты натворила, а ты прекрасно знаешь, о чем речь, это просто безумие!.. Партсекретарь так разволновался, что хотел уже было ткнуть маме-директору пальцем в лицо, однако, задрав руку, на полпути опустил ее и заложил за спину. — Я догадывалась, что вы будете ругаться, но подумала: ведь в один прекрасный день она может оказаться здесь сама… поэтому… Первый раз в жизни я видела, как мама потеряла уверенность. — Будто не понимаешь, что представляет из себя Шэньсяньдин? Думаешь, в один прекрасный день тут и правда поселятся небожители ? Тоже мне… У нас тут скотина на свободном выгуле — или прикажешь для нее специальные места выбирать? Знаешь, как в народе говорят: раз уж взялся помогать, так помогай до конца, раз уж кого спасаешь, так спасай до конца! Надеюсь, директор Фан, ты хорошенько подумаешь над этими словами!.. Сказав это, он широкой поступью зашагал прочь, одна его рука была заложена за спину, а другой он размахивал в такт шагам. Когда мама зашла в дом, я ее спросила: — Мама, а что ты натворила, что он так сильно на тебя рассердился? Вернувшись к сборам, мама ответила: — Он не рассердился, просто немного перенервничал. Ничего ужасного мама не сделала, да и он, считай, не ругался. Просто иногда взрослые по-разному смотрят на одни и те же вещи, такое бывает. — Это из-за меня? — тихо уточнила я. Мама замерла, поглядела на меня и строго произнесла: — Это сугубо взрослые дела, при чем тут ты? Не выдумывай ерунду. Тебя все эти деревенские распри никак не касаются. На обратном пути из Шэньсяньдина я пристроилась у заднего окошка джипа и наблюдала, как деревня и все, что было вокруг, постепенно уплывают вдаль. Единственное, что меня сильно впечатлило в этих местах, так это полная разруха, второй раз я бы сюда уже не поехала. Никакой симпатии к странным местным жителям у меня не зародилось, разве что только к тому мальчику, который пригласил меня половить вьюнов; я немного жалела, что перед отъездом не сходила к нему и не попрощалась. Через несколько дней после возвращения в город я абсолютно забыла и о Шэньсяньдине, и о людях, что в нем живут. Собственно, как долго ребенок должен удерживать в голове это захолустье и его чудаковатых обитателей? И лишь изредка в моей памяти всплывал тот мальчик…