Алмазы Борнео
У темной воды едва мерцают огоньки свечей. Последние блики вечерней зари растаяли в потускневшем небе. Кажется, что и лохматые водоросли ирон, весь день носившиеся по воде, успокоились и теперь опустились куда-то на дно реки, ушли на ночлег… Тишина такая, что еле слышный скрип руля маленькой яванской лодки-танпагана с неприятной отчетливостью разносится в воздухе. Тихий плеск воды проникает в душу, будя в ней скорбь и нестерпимую тоску по людям. Только изредка по листве деревьев, которые здесь называют вздыхающими, пробегает шелест.
Тамаэ голая лежит под белым сетчатым пологом — он предохраняет ее от москитов. Положив ноги на борт узкого голландского ялика, она лежит лицом вниз, похожая на распластанную лягушку. Массажистка яванка массирует ей спину, крепкими ладонями мягко кружит по телу, густо смазанному кокосовым маслом. Уткнув лицо в большое полотенце, Тамаэ думает о брошенном ребенке. Боже, в какую даль она забралась! Наверно, никогда уже не попасть ей на родину.
Жарко, душно, а тут еще это назойливое кваканье лягушек. Мысли Тамаэ смутны, она не может сосредоточиться, и воспоминания, выплывающие одно за другим, туманны, не хотят облечься в плоть зримых образов… Шел дождь или не шел, когда они покидали Хиросиму? Нет, кажется, дождя не было. А когда пароход вошел в устье широкой реки Барито, как будто спускались уже сумерки… Лениво текут мысли.
…И судно легко скользило по мутной, красноватой воде вдоль насыпи, густо заросшей магробом…
В этих краях нет времен года, тут нет сезонов, и воспоминания Тамаэ подобны странному течению здешнего времени — они текут беспорядочно, из яви в дрему, крутясь изо дня в день на одном месте, как волчок.
Четыре месяца уже прошло, как она попала сюда, на юг Борнео, в Банджармасин[1]. И все эти четыре месяца почти беспрерывно идет дождь. С неба падают струи воды, толстые, как канаты, и жестокая жара тотчас превращает их в туман, окрашивающий все вокруг в молочно-белый цвет. Большинство женщин, приехавших сюда на работу, уже повидало на своем веку всякого. Но она, Тамаэ, не из таких, она оказалась здесь случайно, ее завлекли обманом. Ее мать работала дамским парикмахером, старший брат попал в армию в начале войны с Китаем и погиб при высадке на Усун. Другой брат сумел избежать мобилизации: он поступил на военное предприятие и уехал в Мито.
Тогда Тамаэ еще училась в гимназии. Правда, они совсем не учились, вместо занятий они всей гимназией должны были работать на заводе. Такая жизнь пришлась Тамаэ не по душе. И вот, когда до конца ученья оставался всего год, она бросила гимназию и, не сказав ни слова матери, устроилась официанткой в столовую при вокзале Уэно. Тут она и познакомилась с Мацудани — он работал, кажется, поваром, — и они стали встречаться в номерах, неподалеку от вокзала. Кончилось тем, что Тамаэ забеременела. Она была тогда еще молода и неопытна; целых пять месяцев она не догадывалась о своем положении. И лишь когда Мацудани обратил внимание на ее фигуру, она забеспокоилась и почувствовала, что в организме у нее что-то изменилось. И все же тогда она не очень волновалась — ей было всего семнадцать лет.
Только потом, когда Тамаэ ушла из дому и стала жить с Мацудани в гостинице, она вдруг поняла, что жизнь ее складывается не так, как ей хотелось бы, и на нее напала тоска.
В восемнадцатую весну своей жизни в маленьком родильном доме на Мацубатё Тамаэ родила девочку. Она еще лежала в больнице, когда Мацудани, даже не посоветовавшись с ней, отдал ребенка в чужую семью, в маленький городок Одзи. Тогда, по молодости лет, Тамаэ еще не чувствовала материнской привязанности к дочке, и все-таки ей было жаль ребенка, попавшего в чужие руки. Но она ничего не могла поделать, ведь с родными она не жила, и у нее не было даже продовольственных карточек. А Мацудани, хоть редко, но приносил ей добытые где-то продукты.
С тех пор как родился ребенок, ей стало еще тоскливее. Скучно целыми днями валяться в одиночестве и ждать, когда явится с работы Мацудани. И однажды она решилась: вышла на улицу и отправилась к посреднику по найму прислуги, жившему как раз неподалеку. Там она познакомилась с женщиной, которая назвалась хозяйкой гостиницы в Атами. Эта особа так ловко расхвалила Тамаэ жизнь на юге, которую-де и сравнить нельзя с убогим существованием на родине, что Тамаэ тут же решила уехать. Женщина дала ей денег на сборы — две с половиной тысячи иен. Тысячу иен Тамаэ отослала матери, другую тысячу оставила в номере гостиницы для Мацудани. И вот, ни с кем не посоветовавшись, вместе с пятью женщинами, завербованными, как и она, Тамаэ выехала в Хиросиму.
У каждой из этих женщин была своя горькая судьба, и каждая хотела рассказать другим историю своей жизни. И в течение трех недель плавания от Хиросимы до Борнео Тамаэ поневоле по нескольку раз выслушивала печальные рассказы своих спутниц. Она была среди них самой молодой, а самой старшей еще не исполнилось и тридцати. Всего их было восемь человек: хозяйка Фукуи, шесть завербованных женщин и прибывший за ними с Борнео мужчина в черных очках, по имени Саката.
Чем дальше на юг, тем жарче становилось на море, женщины томились от однообразной жизни и духоты корабельного трюма. Судно считалось санитарным, посторонних на нем возить не полагалось, поэтому Тамаэ с другими женщинами должна была целыми днями прятаться в трюме. По той же причине их участь разделяли несколько солдат. Перед тем как выйти на палубу, пассажиры по очереди облачались в измятый, чем-то испачканный больничный халат. По ночам на корабле загорались красные бортовые огни — опознавательные знаки санитарного судна. С утра до позднего вечера Тамаэ валялась в трюме на грязном одеяле и все время читала журналы. Когда читать становилось невмоготу, она вытаскивала из вещевого мешка какую-нибудь еду и принималась лениво жевать, а когда и это занятие надоедало — закрывала глаза и отдавалась воспоминаниям о покинутом ребенке и о Мацудани…
Сейчас он, наверное, еще разыскивает ее. Глаза Тамаэ под сомкнутыми ресницами наполняются слезами. Ей уже хочется немедленно вернуться, чтобы снова хоть раз посмотреть на родной Токио…
Два года, по условиям контракта, предстояло Тамаэ работать на Борнео, и она гадала: как встретит ее Мацудани, когда пройдут эти два года и она снова вернется к нему. Бедный Мацудани, он все беспокоился, что его мобилизуют и пошлют на фронт, он говорил, что непременно дезертирует, но когда однажды Тамаэ спросила, как же он тогда проживет без продовольственных карточек, Мацудани горько улыбнулся и махнул рукой: «Да, нам негде укрыться под этим небом…»
Четыре месяца, проведенные на острове, тянулись долго, дни текли однообразно, не будоража сознания, и жизнь на родине уже казалась Тамаэ каким-то давно виденным сном. Первые дни после приезда Борнео она испытывала нестерпимые угрызения совести. На деле все оказалось не так, как ей сулили в Токио: здесь, оказывается, нуждались не в ее крепких руках, а в ее молодом теле. Ее поселили в доме, где в каждой комнате пол был покрыт дешевой циновкой и стоял грубо окрашенный столик. Для старших офицеров, приезжающих на Борнео, было оборудовано что-то вроде японской гостиной с ее обязательной принадлежностью — широкой нишей токонома. В ней на стене висела картина с изображением Фудзиямы, а рядом стояла скульптура, напоминающая химеру. Скудная обстановка японских комнат здесь, в тропиках, выглядела особенно убого.
Когда массажистка закончила процедуру, Тамаэ прошла в яванскую купальню «Мандэ» и несколько раз облилась теплой водой. В этом доме, где, казалось, нет ни утра, ни ночи, беспрерывно толпились офицеры, солдаты и вольнонаемные армейские служащие.
Уже несколько раз за Тамаэ приходил слуга. Черт знает что, при такой работе двух лет не выдержишь! Она нехотя села перед зеркалом — надо же хоть накраситься. В последнее время у Тамаэ работы действительно прибавилось; виновата в этом была Сумико, ее соседка по комнате, которая вот уже неделю как сказалась больной, заперлась в комнате и к гостям не выходила. Вот и сейчас она давно уже сидит на темной веранде и, задумавшись, отгоняет комаров яванским веером, сделанным из листьев кокосовой пальмы. Но как только Тамаэ уселась перед зеркалом, Сумико вошла в комнату и сказала:
— Не хочешь ли освежиться, покататься на танбагане[2]?
Приток Барито рядом с устьем реки превращает город Банджармасин в подобие треугольного острова, а река Мартапура течет по его центру. В любое время по реке снуют лодки, их беспрестанное мелькание напоминает поток такси на улицах довоенного Токио, и желающий прокатиться всегда может выбрать лодку по вкусу.
— Может быть, легче станет, если побудем на речном ветерке.
— Ну, и снова попадет. Не самовольничайте, скажут, вы на фронте.
— Да не обращай ты внимания на эту болтовню. Сами-то они делают все что вздумается.
У Сумико длинная яванская юбка-саронг, а грудь стягивает белая крахмальная блузка. Ее губы что-то уж очень припухли, и цвет их какой-то нездоровый. А на лице разлита грусть. Но, может быть, это так кажется из-за плохого освещения. Только глаза Сумико блестят, словно от слез, отчетливо выделяясь на бледном лице.
Тамаэ в одной сорочке уселась на джутовую циновку и закурила сигарету. Ее лицо оживилось, что-то волнует ее душу. Она выглядит года на два старше своих лет — как-никак, а условия жизни изменились, да и манера одеваться стала иной. Теперь она под стать всем этим женщинам, которые развлечение мужчин сделали своей профессией. Но вот Тамаэ облачилась в черное накрахмаленное кимоно, приколола к волосам белый, пряно пахнущий цветок бунга, купленный на базаре служанкой, и глянула в зеркало. Теперь снова она казалась себе очень привлекательной.
— Послушай, ну давай сходим на реку хоть ненадолго. Ведь темно, никто не увидит, — попросила опять Сумико.
— Прямо не знаю, что делать… Ма-тян сейчас должен прийти.
— Да подождет твой Ма-тян. Уж очень тоскливо бродить одной, составь компанию, ненадолго же… Ведь мы и сюда приехали вместе, и погибнуть могли…
— Ну хорошо, хорошо…
Подруги сунули ноги в сандалии и спустились в сад. Небо совсем потемнело, и силуэты пальм, едва выступавшие на его фоне, безжалостно напоминали женщинам о том, как далеко они от родной земли. Уже начался прилив, и дорожка у берега была залита водой; поэтому идти пришлось по травянистому пригорку, едва возвышающемуся над потоком.
— Танбаган! — позвала Сумико.
— Я, — отозвался глухой голос лодочника из-под аспидно-черной тени деревьев на другом берегу. И длинная крытая лодка, скрипя рулем, появилась у их ног. Они прыгнули почти наугад, лодка закачалась, словно плавучая беседка. Над водой стояла тихая прохлада, противоположный берег смутно чернел, утопая в ночной мгле.
Вдруг Сумико сказала:
— Домой хочу. Невмоготу здесь!
Это было сказано как-то внезапно, Тамаэ даже не нашлась что ответить. О тоске по родине тут говорили часто, но в неожиданном восклицании подруги Тамаэ послышалось отчаяние. Лодка выплыла на середину реки. Лодочник был понятлив: он бросил грести, и танбаган медленно заскользил по течению. В домах, что тянулись по обоим берегам, мелькали огоньки кокосовых светильников, перемежаясь с летучими огоньками светлячков.
Тамаэ лежала на циновке. Легкий ветерок разносил вокруг сладкий аромат бунга, белевшего в ее волосах.
— Спойте песню! — кокетливо-просительно сказала она лодочнику. И он, смущенно улыбнувшись, вдруг запел неожиданно молодым и приятным голосом. Он пел короткие народные песни, и его хорошо поставленный голос звонко отражался от поверхности воды.
— А правда, пусть ничего хорошего не ждет нас на родине, все равно хочется вернуться. Там, может быть, я буду тосковать по Борнео, но хоть бы раз еще побывать дома.
Это сказала Тамаэ, хотя как раз сейчас она не так уж и хотела возвратиться домой.
— Нет, я не так… я бы… вплавь рискнула добраться домой. Зачем я сюда приехала? Хозяйка ругается, говорит, что я истеричка. Неправда это. Я даже когда тропической лихорадкой болела, только об одном и думала: не хочу здесь умирать, дома хочу. И уехала бы, если б не эта война.
— Не нужно так, Сумико. Просто ты сейчас потому так настроена, что погиб… ну, этот… твой друг… вот и горюешь.
Тамаэ знала, что у Сумико был возлюбленный из солдат. С месяц назад его отправили в глубь острова, на нефтепромыслы Моронбутак; там он попал в какую-то аварию и погиб…
…Неизвестно когда смолкла песня лодочника. Опять заскрипел руль. Хорошо бы провести всю ночь на этой прохладной лодке. Заснуть, растянувшись на циновках, и чтобы никто не тревожил до самого утра…
Они вернулись в свою комнату часов в девять. Когда Тамаэ вошла в залу, там, как всегда, толпились захмелевшие гости, распевая песни или шумно, по-пьяному споря. Сумико осталась у себя, к такому обществу она не выходила. После двух рюмок крепкого бренди к Тамаэ вернулось ее обычное веселое настроение. Зачем расстраиваться? Ее тело, казалось, источало сверкающие эфирные волны. Ей нигде не страшно, при любых обстоятельствах она сможет найти свое место. Уплыли куда-то невеселые думы о жизни. «Ну что же, будем считать, что жизнь меня раздавила, надо свыкнуться с этой мыслью, тогда нетрудно сохранять спокойствие при любых обстоятельствах», — подумала Тамаэ. И стыдно ей тоже не было: ведь любой мужчина, стоит ей только пожелать, встанет перед ней на колени. А это все-таки приятно.
Поздней ночью из алмазных копей Мартапура приехал на машине Манабэ. Когда они остались одни, Тамаэ в одной короткой сорочке стала перед вентилятором. Растопырив руки, как ребенок, она что-то пьяно лепетала. Манабэ снял легкий тропический костюм и скользнул под сетчатый полог. А из коридора, как всегда, доносилась ругань: там подвыпившие мужчины спорили из-за женщин.
Вентилятор вращался безостановочно и лениво, и Тамаэ все стояла перед ним, тихо напевая какой-то старинный мотив. С наивным бесстыдством она показывала Манабэ свою белую, молодую наготу.
— Почему ты не идешь ко мне?
— Жарко.
— А ты разве не знаешь, что после обдувания будет еще жарче? Ну, иди же.
Тамаэ повернула вентилятор к пологу и послушно подошла к кровати. Она уткнулась головой в грудь Манабэ и по привычке сжала зубами пальцы его правой руки.
Они часто спали вот так, рядом, и все-таки между ними еще ни разу не было близости. Они лежали обнявшись, и Манабэ, подавляя поднимающуюся в нем страсть, лишь крепче обнимал Тамаэ. Но зато утром ему казалось, что они с невыразимо ясным чувством могут смотреть друг другу в глаза.
— По-моему, вы меня не любите. Неужели вы ничего не чувствуете?
— Ну что ты, очень люблю, поэтому и прихожу сюда. По-твоему, я веду себя неестественно, а мне кажется, что сама судьба выбрала такое место для наших встреч. Эх, если бы за нами не следили, если б не было войны, женился бы я на тебе, честное слово. Что же делать, подумай: если кто-нибудь увидит, что нас связывает серьезное чувство, нас тут же разлучат, вышлют в разные стороны.
— Но ведь есть выход. Можно, например, открыто обвенчаться.
— Тамаэ, милая, здесь фронт, я и сам, хоть и вольнонаемный, а все-таки служу в армии. Не будь этого, все было бы просто… а так… ничего и не придумаешь.
— Еще бы, тем более что у моего Манабэ-тян ведь и жена есть, и ребенок… И вообще — нехорошо изменять… так ведь?
Манабэ не ответил. Он протянул руку к костюму и вытащил из кармана маленький сверток, похожий на аптечный пакетик.
— Это я сам откопал. Если когда-нибудь вернешься на родину, сделай себе кольцо.
На влажную ладонь Тамаэ лег небольшой камешек, сияющий желтоватым светом. Он блестел, будто смоченный водой. В прямоугольнике светлого окна Манабэ видел пальму, растущую на лужайке; может быть потому, что Манабэ смотрел лежа, пальма казалась ему плоской, словно нарисованной на стене. Утренний воздух был еще пропитан ночным туманом и казался липким.
Несколько минут Тамаэ крутила в пальцах алмаз, любуясь игрой света на его гладких гранях. Она была слегка разочарована. Алмаз, оказывается, не такая уж необыкновенная вещь.
— Алмазы Борнео — не самые лучшие, но для кольца этот камень будет хорош.
— А сколько денег можно за него получить?
У ворот любого японского завода можно, наверное, увидеть множество таких обыкновенных, как у Тамаэ, лиц: ничем не примечательных, плосковатых. Лишь пухлые губы выделяются на ее лице резче, чем у других, да ласковей светятся глаза. Но всем, кто знал Тамаэ, ее лицо с постоянным выражением доброжелательности казалось уже где-то виденным, неуловимо знакомым. И вот эта самая Тамаэ, оказывается, при любых обстоятельствах сохраняет трезвый взгляд на вещи. Спросить о стоимости подаренного алмаза!
Манабэ чувствует неприятное отрезвление. Чтобы удивить расчетливую Тамаэ, он говорит, слегка помедлив и как бы прикидывая:
— Пожалуй, пять-шесть тысяч за него дадут.
— Ну что вы, такой камушек — и столько стоит? Удивительно! Тогда, значит, вы подарили мне целое состояние! Да нет, неужели он такой дорогой?
Тамаэ внимательно и с уважением глядит на алмаз. А Манабэ лежа смотрит в окно, и душа его на мгновение словно отрывается от тела. И вдруг Тамаэ обнимает его за шею и несколько раз крепко целует в щеки, влажные от пота…
Вот уже почти два года Манабэ работает в армии на алмазных приисках Борнео. Его направила сюда промышленная фирма, в которой он служил после окончания минералогического факультета. Живет Манабэ в городе Мартапура в маленькой казенной квартире. Он встретился с Тамаэ впервые на банкете, устроенном гражданской администрацией острова, и понравился ей с первого взгляда. И вот однажды Тамаэ пешком пришла к Манабэ. Первое время он подозревал, что Тамаэ влечет к нему любопытство, но потом увидел, что это не так, и сам увлекся искренним чувством молодой женщины, и все-таки присущее Манабэ чувство чистоплотности не позволяло ему довести обоюдное влечение до естественного конца. Это не допускалось и учением буддийской секты, к которой принадлежал Манабэ. Свести чистые отношения с женщиной к наслаждениям одной ночи означало бы, по учению этой секты, познать ничтожное. Нужно только приложить усилие, дать пронестись мимо шквалу нечистой страсти, и тогда гармоничный мир следующего утра принесет Манабэ безграничное спокойствие.
«Коль скоро целеустремленная воля выходит на путь блужданий, она себя унижает, низводит с вершины духа и делается заурядной. В тот миг обладатель воли не ведает, что в душе его буйствуют три отравы и пять прихотей: смертоубийство, алчность, воровство, прелюбодеяние, двуличие, сквернословие, злоязычие и ложь. Демоны эти губят сопротивление воли, и вот ее обладатель уже погружается в бездну, завидуя, ревнуя и возжаждавши…»
Еще в университете Манабэ изучил заветы третьего ученика Мусококуси, старца-монаха секты Дзэн, и с тех пор постоянно помнит о них.
«…жестоко порвать с привязанностями, всей силой воли стремиться к познанию светлой истины — в этом высшая участь; быть слабым в совершенствовании, без жара любить науку — в этом средняя участь; но тот, кто сам затемняет сияние личного духа и полагается лишь на мысли и изречения великих апостолов древности, — тот выбрал низшую участь».
Да, конечно, здесь фронт, но щепетильный Манабэ не может, не имеет права оплачивать любовь Тамаэ, как это делают другие, оплачивая любовь ее подруг. Сколько раз он с тревогой спрашивал себя: а правильны ли нынешние, мучительные для него отношения с Тамаэ? И сам отвечал: какая же разница, все самообман, он и так заслоняет сияние своего духа. Да и фронт не шутка, и вдвойне осмотрительно нужно вести себя здесь, где на тебя устремлены бесчисленные глаза соотечественников. И потом — что скрывать, — бывший студент Манабэ может рассчитывать на неплохую карьеру, если ему не помешает какой-нибудь необдуманный, глупый поступок.
Но все-таки в тоскливые ночи на чужбине какое утешение слушать этот только ему предназначенный шепот, сладкие нежные слова, слетающие с губ женщины!
В одной квартире с Манабэ живет молодой человек, недавно женившийся. Каждый день он пишет письма жене, это заменяет ему дневник, и Манабэ ловит себя на том, что завидует чистоте его тоски. Пока армия наступает, ей некогда думать о чем-либо другом, кроме своего продвижения. Но вот местность занята, армия остановилась, и ее прославленная дисциплина начинает терять устойчивость, рушится под натиском соблазнов мирной жизни. И чем прочнее этот мир, тем неустойчивей дисциплина в остановившихся полках.
Примерно то же произошло и с Манабэ. В горячке работы, когда он восстанавливал только что захваченные копи, для него не существовало ничего, кроме дела. Он трудился без устали, не жалея ни сил, ни даже жизни. Но когда работа на копях была налажена и труд его дал реальные результаты, Манабэ затосковал. Скука начала угнетать. Он ловил себя на том, что чересчур уж внимательно разглядывает фигуру проходящей мимо служанки родом из племени дайа, очень похожей на японку; или неожиданно замечал, что ищет глазами среди малаек и яванок, промывающих песок на копях, женщин с красивыми фигурами, и краснел от собственных желаний.
Нельзя сказать, чтобы у него было мало работы. Армии для технических надобностей требовалось много алмазов, и это создавало на приисках напряженную обстановку, но Манабэ не переставал размышлять о своем. Чистый блеск алмазов, игра света на их гранях постоянно напоминали ему о нежности женской кожи. Ему не хотелось думать о технической пользе алмазов, о том, в каких механизмах и как они используются. Гораздо приятнее было представлять себе эти сверкающие камни в виде украшений на груди и руках красивых женщин.
Непрерывно трудились десятки тысяч рабочих, и вот из песка, как звезды на куполе неба, постепенно появлялись пылающие камни всевозможных оттенков: желтого, голубого, лилового и розового. И эти ослепительные кристаллы, добываемые с таким трудом, безжалостно поглощались военной промышленностью. И бесследно исчезала, растворялась в кровавой росе фронта романтическая красота алмазного камня, лишь только он расставался с копями. Прелесть его становилась эфемерной, подобно огненному метеору, падающему на землю черным, обгоревшим комком.
Однажды Манабэ послал жене великолепный голубой алмаз. Вскоре он получил от нее письмо, неприятно противоречившее его собственным чувствам и мыслям. «Присланный Вами алмаз, — писала жена, — я через несколько дней пожертвовала в фонд обороны, после чего преисполнилась чувством честно выполненного патриотического долга. Похвалите же меня за то, что я не обманула Ваших ожиданий!»
Самодовольная тупость жены рассердила Манабэ. Тем более что камень был очень хорош и он не рассчитывал найти еще один такой. Но он пожалел и жену, так банально распорядившуюся необычайным кристаллом, будто это было что-то вроде типографской литеры, какую можно употребить с пользой для дела.
Нет, японские женщины не понимают ни истинной красоты драгоценных камней, ни их ценности. Наверно, им страшно увидеть сверкающие алмазы на своих огрубевших от постоянной работы руках. Такие женщины напоминали Манабэ воителя, который на чужой земле устанавливает свою тиранию и презирает завоеванный народ, в ослеплении не видя его достоинств и надменно именуя его стадом.
Эти мысли все чаще стали приходить Манабэ в голову, с тех пор как он начал присматриваться к неразумным действиям военной администрации. И Манабэ после этих размышлений стало почему-то приятно, что Тамаэ так наивно поинтересовалась стоимостью подаренного ей камня…
Прислуга, посланная Тамаэ на базар, принесла жареных цыплят и горчицу, и они позавтракали вдвоем, укрывшись от комаров сетчатым пологом. Сегодня, как и всегда, стояла жара. Совершенно безоблачное, кобальтового цвета южное небо слепило, тысячами невидимых игл впиваясь в глаза. На знойных улицах Банджермасина пусто. Лишь изредка покажется велосипед или автомашина. Трудно поверить, что совсем рядом по мутной водной глади безостановочно снуют лодки, то узкие, похожие на перевернутые коробки из-под игрушек, то огромные, напоминающие чаши, и яркие, как цветы. А между ними движутся причудливые сплетения страшных мохнатых водорослей, теснимых приливом. Если долго глядеть на этот поток, почти скрывающий воду, начинает казаться, что сам скользишь куда-то по этой ленте или что наблюдаешь движение земли.
В домах, что теснятся по обоим берегам, лавки обращены в сторону реки. Можно остановить лодку и, не сходя на берег, купить все необходимое. Здесь, у воды, расположены рисовые, бакалейные и мануфактурные лавки. Есть и плавучие лавчонки: продавец кофе или папирос тихо гребет в ожидании покупателей, товар у него прямо в лодке. Голые ребятишки плавают среди водорослей, отгребая от себя скользкие длинные стебли. И люди, и природа будто забыли о войне. Здесь все резвится и играет. Так резвится щенок, выскочивший из дому на лоно природы. Что может быть более ненужным и беспокойным для народа Борнео, чем эта нелепая война?
— Знаете, Сумико-сан говорит, что готова добираться до дому даже вплавь… А вы как?
— Лучше скажи, как ты? Вероятно, хочется увидеть маму?
— Еще бы, даже во сне ее иногда вижу. Но стоит ли огорчаться, раз так сложилась жизнь… Мне кажется, Сумико-сан скоро сойдет с ума. Что-то неладное с ней творится с тех пор, как умер ее возлюбленный. Тает на глазах… Неужели можно так сильно любить?.. А знаете, по-моему, все это из-за здешнего климата: жарко, а голову остудить негде.
Развязно опершись о грудь Манабэ и наполовину свесившись с кровати, Тамаэ в такой акробатической позе курит сигарету. Вентилятор, всю ночь вяло вращавшийся из-за недостатка энергии, громыхает, как пустая консервная банка.
— Да, твоя подруга выглядит немного утомленной. И вид у нее какой-то печальный.
— Ведь правда? Но, по-моему, это ее не портит. Черты лица обострились, и оно стало красивее. А ей ведь уже двадцать семь лет…
— Уже так много?
— Да. Она рассказывала, что родилась в Кобэ. Была официанткой, потом гейшей… Ну, в общем, все испытала.
— А она не выглядит такой…
— Знаете, вчера вечером мы с ней катались на танбагане. Она даже заплакала, когда вспомнила о доме, ей так хочется вернуться…
От этого разговора Манабэ становится грустно. Ему жаль Сумико. Всем здесь невмоготу от жары. Жара, жара… Кто знает, до чего это пекло может довести человека. Манабэ решительно отстраняет Тамаэ и выходит за сетчатый полог. В зеркале он видит мутно-коричневое, маслянистое лицо, на щеках щетину. Как оброс за одну ночь!
Он облачается в липкий от сырости костюм и говорит:
— Ну, будь здорова, скоро снова приеду.
Он целует Тамаэ в лоб через сетку полога. При этом он чувствует запах дешевых духов.
Лежа в постели, Тамаэ взглядом провожает Манабэ. Вскоре до нее доносится шум мотора, а немного погодя раздается сирена отъезжающей машины. Тогда Тамаэ достает из-под подушки пакетик с алмазом и еще раз, на свету, внимательно осматривает камень. Неожиданно, без всяких ассоциаций, в ее памяти возникает образ покинутого ребенка. Холодным блеском сверкает на ладони чуть желтоватый кристалл. Впервые в жизни она держит в руках настоящий алмаз, и в этом прикосновении к драгоценному камню ей чудится что-то таинственное и странное. Примерила камень, приложив к пальцу. Кажется, для ее пухлых, в ямочках рук с короткими пальцами этот камень не подходит. Говоря по совести, ей больше пошел бы ярко-красный рубин. Но неужели такой маленький камушек так дорого стоит? А ведь, несмотря на огромную цену, он не так уж красив. Вот хозяйка любит драгоценные камни, к ней часто заходит ювелир. Хорошо бы продать ей этот алмаз… Так текут мысли Тамаэ.
— Тамаэ-сан, какой ужас!
В дверях появляется растерянное лицо Масаки.
— Знаешь, Сумико-сан все-таки сделала…
— Что? Что она сделала?
Зажав в кулаке пакетик с алмазом, Тамаэ соскальзывает с кровати.
— Вот что.
Масаки высовывает язык, руки ее повисают как плети.
— Боже, когда? Когда?
Тамаэ сует ноги в сандалии и в одной рубашке бросается вслед за Масаки в комнату Сумико. Там уже находится военный врач и несколько солдат морской пехоты. Тамаэ не отрываясь смотрит на труп подруги и вдруг чувствует на своих обнаженных плечах, руках, икрах внезапно нахлынувшее кипучее ощущение жизни, резкое, как удар электрического тока.
— Говорят, под утро. Она это сделала в купальне.
Взволнованно шумят, окружив хозяйку, заполнившие комнату женщины. Военный врач и солдаты ушли, и служитель яванец переносит в угол комнаты завернутый в простыню труп. После смерти лицо Сумико неожиданно и жалко увяло. Голые ступни кажутся неестественно плоскими и стали как будто больше. Саката пробует скрестить руки покойницы на груди, но окоченевшие члены не поддаются. Над изголовьем мертвой висит ее купальный халат.
«В чем вчера вечером была одета, в том и осталась», — вдруг подумала Тамаэ. Невозможно вынести это зрелище — мертвая Сумико в белой накрахмаленной блузке, в ситцевом саронге, с чуть прикрытыми глазами и высунутым языком.
В этот день женщинам неожиданно разрешили отдохнуть. Захватив с собой еду, они отправляются на взморье в машине, которую вместе с шофером малайцем выпросили у гражданской администрации. Если бы шофер не курил папиросы из пальмовых листьев, обдавая всех вонючим дымом, эта прогулка была бы даже приятной. И все-таки на душе у Тамаэ тяжело. Как могла она дойти до такого отупения, что прошлой ночью до самого последнего момента не догадалась о смертельном страдании подруги и бросила ее одну?
Смерть Сумико никого особенно не потрясла. Удивительное дело, только хозяйка, известная своей жадностью к деньгам, всплакнула, слегка касаясь глаз платком.
— А хозяйка плакала… — Это произносит в машине Масаки, словно только что вспомнив.
— А, это она просто так, от своенравия, — бессердечно отвечает долговязая Сидзуко, получившая за свою удивительную смуглость кличку Чернушка.
Около полудня они приехали в Такисон, в гостиницу, по-явански «пасангурахан», стоящую на возвышенности у взморья. Увидев широко раскинувшееся, с красновато-коричневым оттенком море, женщины словно оживают и начинают болтать. Но разговоры их невеселы: странный, ржавый цвет морской воды около Такисон наводит на грустные мысли: все привыкли видеть море ярко-синим. Этот ржавый цвет как бы символизирует их горестную судьбу, их незавидное положение. Тамаэ, очистив яйцо, принимается за еду. Перед ней снова возникает лицо Сумико с застывшим на нем выражением нестерпимой муки. «Неужели, — думает Тамаэ, — я плохой человек?..»
Она с отвращением вспоминает свое недавнее душевное состояние, стремление забыть обо всем, погрузиться в бездумную пустоту.
В ветхом зале с деревянным полом, который, кажется, вот-вот рассыпется у всех на глазах, женщины садятся за обед. Заведующий гостиницей, родом из племени зусун, подает им тепловатый кофе.
— Ну и тишина. Просто не верится, что где-то сейчас идет война. — Это говорит Масаки, закуривая и глядя на море. В своем кимоно она похожа на официантку из ресторанчика в Асакуса.
— Сумико-сан очень хотела вернуться на родину. Прошлой ночью мы с ней катались на танбагане, и это была ее последняя прогулка. Но зачем же все-таки ей было умирать!
— Нет, Тамаэ-сан, ты еще ребенок, не понимаешь ничего, да и не знаешь, наверное, почему возлюбленного Сумико выслали в Моронбутак. Как это у них называется, штрафная рота или что-то в этом роде — вот что он получил, и все из-за Сумико. Они даже собирались вдвоем бежать, замаскировавшись под туземцев, а ты понимаешь, что это значит? Случись что-нибудь, этого солдата казнили бы как дезертира. Но и там он все равно умер. Так зачем же ей было жить после этого, да еще на чужбине? Нет, видно, такая уж судьба. — Так говорит Судзуки притихшей Тамаэ.
Подул тяжелый, порывистый, пахнущий дождем ветер. Далеко внизу в листве тропических деревьев прячется машина. Сверху видно, как деревенские ребятишки сбегаются со всех сторон поглядеть на нее. Издали фигурки бегущих против ветра детей напоминают креветок.
[1] Крупнейший город индонезийской провинции Южный Калимантан.
[2] Длинная крытая лодка.