Отрывок из романа Тэру Такакура «Воды Хаконэ»
Глава 1
У подножья Фудзиямы
Быстро, как стрелы, выпущенные из лука, мчатся по небу тяжелые тучи. Кажется, будто и вершина Фудзиямы, и серп луны стремительно бегут, катятся по небосводу в сторону моря.
Порой сквозь тучи пробивается лунный свет, и тогда далеко внизу выступает из мрака сосновый лес и длинной белой полосой поблескивает песчаная отмель. Неистовый рев волн разносится по окрестности.
Кругом, насколько хватает глаз, расстилается равнина, заросшая камышом. Под порывами ветра камыш колышется и бушует, словно морские волны.
Изредка луна, выглянув из-за туч, освещает тропинку, которая вьется среди зарослей камыша.
По тропинке движутся человеческие фигуры. Все кругом погружено в сон — и купы криптомерий, и разбросанные кое-где хижинки, — мертвым сном спит равнина у подножья Фудзиямы. И кажется, будто сейчас в целом мире живут и движутся только эти люди.
Какое странное шествие! Человек десять, с ног до головы закутанные в черное. Черные одежды, черные маски на лицах; даже лошадь, которую ведет на поводу человек, замыкающий эту процессию, — и та черная. Царит непроглядная тьма, и, если бы не белые султаны камыша, глаз не отличил бы в редких проблесках лунного света фигуры людей от камышовых зарослей.
Вся группа движется вперед бесшумно и быстро, несется как ветер, с беззвучной скоростью. Да это и не удивительно — у всех поверх обычной обуви надеты соломенные сандалии, морда лошади обмотана тряпками. Люди свернули с дороги, ведущей от перевала Отомэ к городу Нумадзу, и переправились через речку. Здесь расположена деревня Фукара.
Среди заросшей камышом равнины виднеются крестьянские хижины, окруженные тощими полями. Дорога постепенно становится все более каменистой.
Предгорье Фудзиямы осталось позади. Отсюда начинается подъем к пику Умидзири — одной из вершин горной цепи Хаконэ, на крутом юго-западном склоне которой прилепилась деревня Фукара.
Пришельцы очутились, по-видимому, в самом центре деревни. Покосившиеся крестьянские хижины, сбившись в кучу, смутно чернеют во мраке. Нигде ни огонька, и только слабый лунный свет озаряет полуразрушенные стены, оголенные стропила.
В стороне от деревни, на небольшой возвышенности, виднеется усадьба. Дом в усадьбе куда больше крестьянских лачуг. Он обнесен оградой, посредине ее — ворота. За домом тянется большая роща.
С первого взгляда видно, что это усадьба старосты. Здесь люди в черном одеянии остановились, вспыхнул фонарь. Луч света выхватил из мрака ворота и часть ограды, в которой зияет большая дыра.
— Вот и хорошо. Здесь можно пройти, — словно обращаясь к самому себе, заметил широкоплечий человек, по виду старший. Не теряя времени, один из пришельцев проскользнул в пролом. Вскоре с легким скрипом распахнулись ворота, и вся группа проникла во двор. Затем ворота закрыли изнутри на засов.
Луч фонаря, очерчивая круг, снова прорезал мрак.
— Ну и дом! Да живет ли кто здесь? — усомнился старший.
В самом деле, сени совсем развалились, двор зарос сорной травой, кругом полное запустение, и все же откуда-то доносился чуть слышный аромат цветущей сливы.
Пришельцы остановились у двери. Один из них сильно постучал.
— Эй, эй, открывай! Срочное сообщение от наместника из Нумадзу. Открывай!
В доме послышался шорох, очевидно, там проснулись.
— Кто там еще? В такую-то пору? Это дом старосты, Гэннодзё Оба… — откликнулся сонный голос.
— Вот старосту нам и нужно. Сказано тебе, срочное известие из Нумадзу. Открывай скорей!
— Что? От господина наместника? Сию минуту, слушаюсь…
По голосу чувствовалось, что человек за дверью перепугался до смерти.
Тотчас же послышались шаги, и со стуком распахнулась дверь.
— Простите великодушно, что заставил вас ждать…
Не договорив, человек зажмурился, внезапно ослепленный ярким светом фонаря.
— Молчать!
Человек не успел и ахнуть, как двое незнакомцев схватили его за руки, и мгновенье спустя он был крепко-накрепко связан.
— Будешь молчать — останешься цел!
Свет фонаря обшаривал стены, перебегал с пола на потолок. Сени были завалены охапками соломы, и тут же в беспорядке валялись соха, ступка, седло и всевозможная крестьянская утварь.
— Ты кто такой?
— Я… я… я…
Связанный человек был необычайно малого роста; разинув рот и выпучив глаза, он дрожал всем телом. Казалось, от страха он вовсе потерял способность соображать. Кто его связал, зачем его связали — он ничего не понимал, видел только, как вокруг него движутся во мраке какие-то тени.
— Ты кто, слуга?
— Нет… Я ста… ста…
— А-а. Ты — староста Оба?
— Д-да.
— Ладно. Показывай дорогу.
С грохотом распахнулась дверь, пришельцы прямо в грязной обуви ввалились в комнату.
Однако в первую минуту даже эти отчаянные люди в нерешительности остановились и как бы застыли на месте. В комнате громко заплакал младенец.
Тускло светит стоячий бумажный фонарь. Разбуженная криком ребенка, женщина лет тридцати, поднявшись на постели, торопливо набрасывает на себя одежду. Одной рукой она придерживает у пояса распахнувшееся кимоно, а другой поспешно сует грудь ребенку. На полу в два ряда, заполняя всю комнату, спит под рваными одеялами целый десяток ребятишек.
Один малыш во сне сбил одеяло, открыв голый животик и ножки, другой забросил ногу на спящего рядом, третий, уткнувшись ничком, раскинул ноги и руки, точно пловец. Десять ребятишек, развалившись на циновках вдоль и поперек, спят в самых причудливых позах, какие только возможны для спящего человека. В комнате и шагу нельзя ступить.
— Ты жена старосты?
— Да.
Женщина внимательно оглядывает черные фигуры. Она держится гораздо спокойней, чем ее муж. Староста необычно мал ростом, зато жена — женщина рослая, чуть ли не на две головы выше мужа.
— Что же, это все твои дети?
— Мои.
— И все родные дети?
— А что ж особенного? Я три раза подряд рожала двойню!
Пришельцы дружно захохотали.
— Ладно, довольно разговоров. Ты, староста, сам, наверное, уже догадался, кто мы такие? Открывай амбар и доставай рис. Если есть золото, серебро, драгоценности — тоже подавай сюда. Хочешь остаться живым — отдавай все без утайки.
Староста Оба все время трясся как в лихорадке. Услышав это приказание, он задрожал еще сильнее.
— Ри… ри… риса нет… Золота и серебра тоже… Ни… ничего нет.
— Что? Как это ничего нет?
— Т-так оно и есть… Проса, гре-гречихи есть немножко.
Староста, стуча зубами, с трудом выговаривал слова.
Тем временем один из пришельцев отворил боковую дверь, ведущую в кухню. В тусклом свете фонаря смутно виднелись тарелки, чарки, бутылки из-под сакэ, стоявшие на грязных, почерневших от копоти досках.
— Э, да никак у тебя была пирушка?
— Так точно. Гость из Эдо приехал… хотел поближе познакомиться с нашими деревенскими…
— Этот гость у тебя остановился?
— У меня.
Люди в черном переглянулись.
— Самурай?
— Нет, горожанин. Он горожанин, но только…
— Где он?
— Нет, нет, не ходите туда! Пустите, я сам…
В наружной галерее послышались шаги. Кто-то резко раздвинул фусума[1].
— Ох, Томоно-сан!
Староста метнулся было к вошедшему, но, стянутый веревками, тяжело плюхнулся на пол. Вся шайка разом насторожилась.
В комнату вошел хорошо сложенный человек лет тридцати пяти, в богатой одежде самурая; в руках он держал два великолепно украшенных меча — большой и малый. Приблизившись к незнакомцам, он опустился на пол и поклонился.
— Разрешите представиться — Ёэмон Томоно, мещанин из квартала Асакуса в Эдо. Мне разрешено иметь фамилию и носить мечи[2], и по одежде меня можно принять за самурая. На самом же деле я занимаюсь торговлей. Сегодня я причинил беспокойство хозяевам этого дома, ибо остановился у них на ночлег. Но я не спал, занимался своими чертежами, поэтому слышал, как вы пришли, и знаю, что вам нужно. Так уж начинайте с меня, я готов вам отдать все, что у меня есть.
Сказав это, Томоно достал из-за пазухи увесистый кошелек.
— Здесь больше пятидесяти рё.
— О-ох, Томоно-сан!
Староста со стоном забился в своих путах, но Томоно спокойно продолжал:
— Молчите, Оба-сан! К тому же этот кошелек сделан из гобеленовой ткани — такую вещь нелегко достать даже в Нагасаки. Вот мои мечи — лезвия их из простой стали, но зато рукоятки, как видите, украшены золотом. Если они вам нравятся — возьмите, — непринужденным движением Томоно протянул разбойникам оба меча.
— Теперь я вам скажу кое-что относительно этого дома. Здесь вы ничего не найдете. Ведь деревня Фукара, пожалуй, самая нищая во всей Японии. Пусть Оба-сан меня извинит, но вы ведь видите, как он живет. Если даже у старосты такое бедное жилище, то можно себе представить, как тут живут крестьяне. Поэтому я и приехал сюда… Да что говорить, ведь в этой местности рис совсем не растет. Здешние крестьяне даже не знают, каков он на вкус.
— Да ну? Неужто?
Приезжий из Эдо явно возбудил интерес к себе со стороны предводителя шайки. Оба они были примерно одних лет, только разбойник ниже ростом и коренастей. Когда главарь шайки улыбался, лицо его неожиданно принимало мягкое выражение.
— Да, это так. Видите, вон там, на алтаре, лежит полое бамбуковое коленце? Вы думаете, для чего оно? В нем хранится несколько зернышек риса. Когда кто-нибудь тяжело заболеет и лежит при смерти, это бамбуковое коленце подносят к изголовью постели больного, машут им и приговаривают: «Смотри, здесь рис, рис!» Бедняки верят, что это поможет человеку обрести после смерти вечное блаженство. Вот чушь какая!
Томоно засмеялся. Главарь шайки тоже.
— Ха! Неужели это и впрямь такая нищая деревня? Тогда, выходит, нам здесь нечего делать! А ведь верно, я сам, когда зашел сюда в дом, удивился. Мы к бедным людям не ходим, зато частенько навещаем богачей или старост, но у такого нищего старосты мне еще ни разу не случалось бывать. Что же, значит, мы зря прогулялись?
— Как видите.
— Ну а ты зачем притащился из Эдо в такую нищую деревню?
— Да дело вот в чем: хочу попытаться наладить здесь жизнь к лучшему. За этим и приехал.
— То есть как это — наладить?
— Мне уже удалось однажды помочь кое-чем такой же вот деревне. Мы провели там воду из реки Абэгава и устроили заливные поля на равнине Тэкосигава. В этих краях тоже можно наладить жизнь, если удастся провести воду и заливать ею поля. Но только здесь это нелегко сделать. Придется вести воду из озера Асино в Хаконэ. Другого выхода нет.
— Как ты сказал? Провести воду из озера Асино?
— Вот именно. Мы со старостой сегодня обследовали эти места.
— Да ведь здесь горы! Кругом высокие горы! Что-то я не слыхал, чтобы вода могла перескочить через горы!
— Вот-вот, в этом-то все и дело. Конечно, вода через горы не пройдет. Но зато можно прорыть гору у подножья и сквозь тоннель пропустить воду.
— Как ты сказал? Прорыть гору? Прорыть эти горы Хаконэ?
— Конечно. А когда здесь появится вода, то, даже по самым скромным подсчетам, можно будет возделать не меньше трехсот тё земли под заливные поля. Пожалуй, даже больше. Тогда не только в этой деревне, но и во всех других бедных деревушках на равнине внизу люди вздохнут свободнее. Только провести сюда воду будет очень нелегко.
Главарь шайки пристально разглядывал Томоно.
— Заливных полей здесь нет, — продолжал Томоно, — кругом безводная равнина, и поэтому чуть не каждый год бывает засуха и неурожай. Постоянно кто-нибудь из крестьян попадает в тюрьму за то, что не может уплатить подать. Вот и в прошлом году во многих семьях забрали взрослых работников в тюрьму, а дома остались одни лишь малые дети. Староста здесь натерпелся горя. Но как только появится вода, вся эта местность, до самой Фудзиямы, совершенно преобразится.
Главарь шайки внезапно разразился смехом.
— Прорыть гору? — говорил он сквозь смех. — Однако ты порядочный хвастун! Сам подумай, разве это возможно?
— Хвастун? Может быть, иногда я и хвастаюсь, но только тут уж мои слова не пустое хвастовство. Это вполне можно сделать.
— Для того ты и собирал сюда крестьян и угощал их сакэ? Бывают же чудаки на свете!
— А по-моему, наоборот, это ты чудак, если не понимаешь, в чем выгода. Что до меня, то я и сам рассчитываю иметь определенную прибыль, когда жизнь в этих местах станет лучше.
Послышался отдаленный раскат грома.
— Ну, пойдемте. Дождь собирается. Ладно уж, отпустим этого горемыку старосту. Можешь считать, что мы отпускаем его в награду за твои побасенки. Пошли, ребята, живо!
Разбойники вышли в сени. Вдруг один из них, споткнувшись, вскрикнул.
— Какая это свинья бродит здесь прямо по головам? — проворчал кто-то пьяным голосом, и из соломы поднялась чья-то голова. Запахло перегаром сакэ. — Кто здесь? Кто смеет? Не знаете, видно, Гэмбэя из деревни Фукара.
При тусклом свете фонаря видно было, как из соломы поднялся, пошатываясь, крестьянин лет сорока, приземистый, грузный. Заплатанное кимоно сбилось, открывая голое плечо. Нетвердыми шагами крестьянин подошел к разбойникам.
— Ну, говорят вам, отвечайте, кто такие? Чего молчите? — допрашивал он, еле ворочая языком, и с храбростью пьяного протянул руку к фонарю.
В тот же миг раздался окрик: «Прочь!» — и в воздухе мелькнула дубинка. Истошно завопив, крестьянин рухнул на землю. Брызнула кровь.
Снова донесся раскат грома, на этот раз поблизости. Капли дождя с шумом забарабанили по крыше
Глава II
Храм Будды в Хаконэ
Дождь, зарядивший после полуночи, превратился в настоящий ливень. Вдобавок поднялся сильный ветер, и капли дождя барабанили в закрытые ставни так громко, будто кто-то пригоршнями бросал камешки в окна. Оглушительно грохотал гром.
Незадолго до рассвета дождь и ветер стихли. Послушник Рангику-Мару пошел в комнату, чтобы раздвинуть сёдзи[3], выходящие в галерею. Он выглянул в сад и, всплеснув руками, закричал с таким видом, словно чему-то ужасно обрадовался:
— Ох, беда! Ваше преосвященство! Все камелии осыпались, и сад красный от лепестков.
Сколько ни бранит этого озорного мальчишку отец эконом, преподобный Сёсё, тот никак не приучится говорить тихо, по галереям не ходит, а бегает вприпрыжку!
Редкостные камелии, гордость сада, кажется, действительно пострадали из-за дождя. Через открытые сёдзи доносится тревожный щебет дроздов.
— Ах, бедные птички! Слышите, ваше преосвященство? Дрозды-то, бедняжки, как встревожились!
Сам, наверное, встревожился больше, чем птицы… Этот озорник Рангику-Мару только и знает, что украдкой обрывать камелии и потихоньку высасывать сладкий мед из их чашечек!
Размеренно падают капли с вершин криптомерий, и чудится, что все еще идет дождь. А небо такое ясное и так тихо вокруг, что кажется, будто этот ночной ураган, этот ливень были только сном.
Внизу, сразу за галереей, примыкающей к отдаленным покоям настоятеля храма Хаконэ, начинается озеро Асино. Сейчас озеро и вся окрестность окутаны густым утренним туманом. Кроны гигантских криптомерий смутно вырисовываются в мглистой дымке. Солнце, должно быть, уже взошло — небо вверху постепенно светлеет, и весь пейзаж как будто просвечивает сквозь тонкую, прозрачную бумагу.
— Весна! Ранней весной так всегда бывает… — прошептал, лежа в постели, настоятель, преподобный Кайтё. Он знал, что после каждого дождя быстрее тает снег на вершинах окрестных гор, от Фудзиямы до Хаконэ, и лишь кое-где остается снежный покров. Настоятель тихонько повернулся в постели.
В постели? Да, несомненно, это была постель, но такая удивительная, какую вряд ли еще где-нибудь увидишь. В этой странной постели преподобный Кайтё провел целых тридцать лет — из них двадцать в обители Омуро, в столице, и десять лет здесь, в Хаконэ. Двадцатидвухлетний юноша Кайтё, не поднимаясь с постели, незаметно превратился в старого преподобного Кайтё, которому теперь за пятьдесят.
Он лежит, весь закутанный в белоснежную ткань. Постельные принадлежности — и матрац, и одеяло — все из белой шелковой ткани. И сам он одет в белое шелковое кимоно.
Верхняя часть туловища этого человека в белоснежном одеянии покоится на деревянном возвышении треугольной формы, на котором положен матрац. На первый взгляд кажется, что только форма этой постели необычна. По краям ее нечто вроде поручней для опоры. С одной стороны — так, чтобы можно было дотянуться рукой, — стоят шкафчик с книгами и столик, на котором лежит священная сутра. С другой — полочка с посудой.
Такова эта странная, единственная в своем роде постель прославленного праведника и мудреца, преподобного Кайтё. За все эти годы он поднимался с нее только тогда, когда нужно было пойти в уборную или принять ванну.
Рангику принес воду для умыванья, положил на поручни постели доску, покрытую ярко-красным лаком, а на нее поставил такой же ярко-красный лакированный таз. Святой отец, чуть приподнявшись, пополоскал рот, умыл лицо.
Рангику убрал таз, привел в порядок комнату, зажег ароматические курения в курильнице и вышел. После его ухода Кайтё всегда читает сутру[4], перебирая четки. Чтение длится недолго. Настоятель протянул руку и взял с полки колокольчик с алым шнурком, выцветшим от времени. Чистый звон серебряного колокольчика мелодично разнесся в прозрачном утреннем воздухе.
Тотчас же появился Рангику с завтраком. Опять положил на поручни постели доску и поставил на нее чашку. Как всегда, настоятель выпил две чашки рисового отвара.
Как только настоятель кончил завтракать и Рангику ушел, в комнате появился отец эконом Сёсё.
— Доброе утро! — и отец эконом, приветствуя настоятеля, распластался на полу в земном поклоне. — Какие будут распоряжения?
Настоятель чуть покачал головой в знак того, что ему ничего не нужно.
Обычно утренний визит отца эконома на этом заканчивался. Но сегодня он медлил. Высказав замечание: «Кажется, будет хороший день!» — он опустил неплотную бамбуковую штору. В самом деле, туман постепенно рассеялся, сверкнула ярко-синяя гладь озера. Мандаринские утки, покачиваясь на воде, не двигались с места, точно уснули.
— Зачем вы опускаете штору?
Настоятель не сказал этого вслух. Он лишь вопросительно посмотрел на Сёсё.
— Видите ли, святой отец, в обители нежданные гости. Сейчас они отдыхают в покоях для посетителей, а после отдыха собирались пройти в сад…
Внизу под галереей вьется узенькая тропинка. Здесь, на берегу озера, находится так называемый «сад настоятеля», и обычно сюда никого не пускают. Правом входа в этот сад пользуются только особы начиная от даймё[5] и выше.
Настоятель молча взглянул на Сёсё.
«Кто эти гости?» — означал его взгляд.
— Изволила пожаловать госпожа О-Нана, супруга Сакаи, князя Ута, главы Совета старейшин[6].
Глава Совета старейшин Тадакиё Сакаи — фактический властитель всей Японии. Третий сёгун из дома Токугава — во все дела входил сам, но сын его Иэцуна — четвертый сёгун, был человек болезненный и недалекого ума. Когда в Совете старейшин обсуждались важные вопросы и князь Ута предлагал: «А что, если мы поступим вот так?», сёгун сейчас же отвечал: «Вот-вот, так и сделай!» Он напоминал заводную игрушку, умеющую произносить только эти слова. Вот почему народ прозвал князя Ута — Второй Сёгун, а сёгуна Иэцуна — Господин Так и Делай.
— Госпожу О-Нана сопровождает вассал князя Ута — Ясабуро Хаями, — продолжал отец Сёсё. — Он сказал мне, что прибыл от имени высокочтимой госпожи О-Ман, матери сёгуна, якобы для того, чтобы по ее поручению отслужить молебен в храме. Разумеется, ваше преосвященство, эти посетители прибыли сюда неспроста.
Взгляды настоятеля и отца эконома встретились.
Можно подумать, будто кто-то нарочно свел сейчас в этой комнате двух человек, столь противоположных друг другу. Лицо настоятеля спокойно — он как будто совсем не понимает, о чем речь. У отца эконома, напротив, весьма озабоченный вид, он стремится, чтобы смысл каждого его слова был усвоен настоятелем.
Настоятель Кайтё не худощав и не толст, не красив и не безобразен. Рост у него тоже обыкновенный — средний. Как ни рассматривай, внешность его ничем не примечательна. Его полное белое лицо кажется бесцветным, как это часто бывает у стареющих людей. Верхние зубы немного выдаются вперед.
Отца эконома Сёсё послушники недаром прозвали Наковальней. У него смуглое угловатое длинное лицо, мохнатые, похожие на гусениц, брови и выпуклые, как у птицы, глаза. Вся его сухощавая фигура дышит энергией здорового сорокалетнего мужчины.
— Я и прежде, кажется, имел честь докладывать вам, ваше преосвященство, о том, что в провинции Муцу в семействе Датэ разгорелась междоусобная распря[7]. Нынешний глава рода Датэ господин Цунамунэ истощает свое бренное тело, предаваясь мирским утехам; невзирая на высокое звание даймё, он посещает квартал Иосивара. И вот семья разделилась на два враждующих лагеря — Датэ-Хёбу и Датэ-Аки. Сейчас между ними идет борьба не на жизнь, а на смерть за то, кому быть безраздельным властителем пятидесяти четырех уездов. Но сторону Датэ-Хёбу, кажется, поддерживает князь Ута. Возможно, у них существует договоренность с князем. Вчера в здешнюю гостиницу прибыл некий Кай Харада — один из главных вожаков группировки Датэ-Хёбу. Я догадываюсь, что госпожа О-Нана намерена сегодня утром встретиться с этим Харада здесь у нас, в саду. В Эдо им было бы очень трудно устроить встречу, это могло бы привлечь внимание. Как видно, они хотят обсудить свои дела. Ведь дочь князя Ута, как я слышал, замужем за сыном и наследником Датэ.
Настоятель смотрел на отца эконома с таким видом, как будто тот рассказывал ему о событиях, происходящих на Луне.
— И кстати, мне хотелось бы, ваше преосвященство, знать вашу волю по одному вопросу. Дело в том, что госпожа О-Нана поднесла обители богатые дары и просит разрешения хотя бы ненадолго повидаться с вами, чтобы приветствовать вас. Как прикажете ответить ей?
Все даймё — и те, которые едут в Эдо, и те, кто возвращается оттуда, — по дороге непременно заезжают помолиться в храм Хаконэ и подносят ему дары. По традиции настоятель храма встречал таких посетителей в покое для приезжающих и приветствовал их. В первый год своего пребывания в Хаконэ Кайтё тоже следовал этому обычаю. Но случилось так, что однажды он заболел и не смог принять Симадзу, князя Сацума с острова Кюсю. Вместо него к гостю вышел отец эконом. После под предлогом болезни Кайтё перестал выходить к посетителям, какого бы звания они ни были. С тех пор разнеслась неизвестно кем пущенная молва: «Настоятель Кайтё, если ему не угодно, даже даймё не принимает».
И странное дело — популярность Кайтё вдруг необычайно возросла. В 1658 году минская династия в Китае подверглась нападению маньчжур и через Тэй Сэйко попросила помощи у Японии. Распространились странные слухи, что вот-вот начнется война, что Япония захватит Китай. На следующий год, когда эти волнения стихли, в Японию приехал китайский ученый Чу Шунь-суй[8], его приютил у себя Мицукуни Токутана; ко всеобщему удивлению, преподобный Кайтё, который уже в течение восьми лет ни с кем не встречался, вдруг принял китайского ученого, когда тот проезжал через Хаконэ.
— Настоятель Кайтё не принимает даймё, зато принимает ученых! — сказал тогда Мицукуни, и его слова быстро распространились в народе. «Этот священник — умница!» — говорили о Кайтё.
К этому времени скончался Тэнкай. Умер Такуан. Из знаменитых священников никого не осталось в живых. И вот в конце концов за Кайтё утвердилась слава «первого праведника и мудреца Японии». С этих пор Кайтё стал еще упорнее избегать встреч с кем бы то ни было. В последнее время он уже совсем не поднимается со своей странной постели. Но сегодня особые посетители. Что ни говори, ведь это супруга самого Второго Сёгуна.
— Так как же прикажете поступить? — Сёсё вопросительно посмотрел на Кайтё. Тот слегка покачал головой.
— Прекрасно, я передам, что ваше преосвященство весьма сожалеет, но по причине нездоровья не может принять госпожу О-Нана.
И отец эконом поспешно вышел из комнаты.
Туман окончательно рассеялся, день выдался погожий, ясный. В такие дни вода в озере блещет яркой синевой. Белоснежной тенью маячит над озером пик Умидзири, и дальше за ним вырисовывается на горизонте вершина Фудзиямы. Даже после такого сильного дождя горные вершины по-прежнему одеты снегом. Лазурное небо сверкает, словно умытое. Прекрасный день!
Еще звонче защебетали птички. Тепло, как весной. Лежа на атласной подушке, Кайтё глубоко, всей грудью, вдыхал утренний воздух.
Какая бы ни была погода, Кайтё всегда приказывает настежь открывать сёдзи и смотрит на озеро Асино, смотрит на вершину Фудзиямы. В этом вся его жизнь. Жизнь, в которой нет желаний, нет радостей, нет горя, нет страданий — нет ничего. Ему нет дела до людей, до их жизни. Ему нет дела до учения Будды. Даже то, что происходит в храме Хаконэ, ничуть его не интересует. Всем ведает Сёсё. То немногое, что Кайтё когда-то знал, он забыл, а сейчас нет ничего, что ему хотелось бы вновь узнать. Лежать бы так, в этой странной постели — вот и все, что ему нужно.
Но удивительное дело, теперь в однообразную жизнь Кайтё проникло нечто новое.
Вдоль противоположного берега озера проходит узкая тропинка. С некоторых пор Кайтё стал внимательно наблюдать за этой тропинкой, протоптанной по глубокому снегу.
Там, на этой тропинке, каждое утро появляется человек. Как бы ни бушевала метель, какой бы ни был снегопад, он обязательно приходит сюда, чаще всего один. Иногда Кайтё видит на тропинке двух человек, а то и трех. Во всяком случае, один бывает непременно.
Человек этот с виду похож на самурая. Он высок ростом, хорошо сложен и всегда одет в кимоно желтого цвета. Должно быть, это его любимый цвет. Двое других очень малы ростом, по-видимому, это его слуги. Чаще всего они приходят утром. Однажды, когда после сильного снегопада внезапно проглянуло солнце, заливая ослепительным светом всю окрестность, Кайтё как будто разглядел даже румянец на щеках высокого человека.
С озабоченным видом эти люди расхаживают по тропинке, как будто что-то исследуют. Иногда они взбираются на вершину горы, ступая прямо по глубокому снегу.
Здесь, в Хаконэ, стоит застава, по значению самая важная в Японии. Все окольные дороги строго охраняются. За обход заставы грозит смертная казнь: распятие на кресте, отсечение головы. Такие строгие законы направлены в первую очередь против ронинов[9]. Ведь смута в Симабара[10], вспыхнувшая четверть века назад, восстания Юи Сёсэцу и Бэкки Сёдзаэмон[11], возникшие одиннадцать-двенадцать лет назад, — все это дело рук ронинов. Что делать с ронинами — вот самый трудный вопрос, над которым ломает себе голову нынешнее правительство Токугава. А теперь люди, похожие на ронинов, слоняются в окрестностях заставы, что-то изучают, что-то обследуют, и, конечно, неспроста.
Кроме отца эконома Сёсё и послушника Рангику, этот одетый в желтое кимоно незнакомец — единственный человек, которого за последнее время видит Кайтё. Чем же он все-таки занимается? Во всяком случае, он исследует что-то весьма усердно. Даже Кайтё проявляет некоторое любопытство.
Однако сейчас человека в желтом почему-то не видно. Обычно, когда Рангику открывал сёдзи, тот уже обязательно бывал на месте и с сосредоточенным видом занимался своим делом. А вот сегодня он еще не появлялся; как это ни странно, Кайтё ощутил нечто вроде легкого беспокойства.
Вдруг чья-то тень скользнула по бамбуковой шторе. Кто-то показался внизу на дорожке. Глаза Кайтё расширились от удивления.
В самом деле, сколько же времени прошло с тех пор, как он в последний раз видел женщину? Пожалуй, он вообще позабыл, что такое женщина. Сюда, в этот «сад настоятеля», случалось, изредка заходили дайме, но их супруги никогда еще здесь не появлялись.
На этой женщине поверх нижнего белого кимоно надето синее, черный пояс охватывает талию, на ногах черные лакированные гэта[12]. Она кажется очень красивой. Красив не только ее наряд. И лицо, и фигура, в особенности белая как снег шея, исполнены той красоты и привлекательности, которые свойственны женщинам в расцвете лет. Глянцевитые волосы убраны в высокую прическу, украшенную большими черепаховыми шпильками. Несомненно, это и есть супруга князя Ута — госпожа О-Нана.
Следом за ней в саду появился молодой мужчина, немногим старше двадцати лет. На нем черное кимоно, за поясом — большой и малый мечи в черных ножнах; все вместе придает ему изысканный вид. Это и есть, должно быть, вассал князя Ута — Ясабуро… Как, бишь, там его дальше…
Женщина и мужчина прошли в беседку и стали тихо разговаривать, с озабоченным видом нагнувшись друг к другу.
Кайтё на мгновенье закрыл глаза — он почувствовал, как что-то дрогнуло в самой глубине его сердца. И все-таки он продолжал наблюдать. Вот молодой вассал достал сложенный веер и указывает им на вершины гор. Женщина повернулась и смотрит туда же. С того места, где они сидят, хорошо видна вся окрестность — от пиков Рюдзингасаки и Умидзири — на севере до заставы и горной цепи Хаконэ — на юге. Вассал что-то разъясняет женщине.
Внезапно оба оглянулись. Мужчина тотчас же встал и ввел в беседку какого-то самурая. Заметив новое лицо, Кайтё удивленно раскрыл глаза.
Этот второй самурай был чрезвычайно высокого роста, в парадной одежде темного, мышино-серого цвета, украшенной гербами. С виду он не так уж молод, должно быть, ему за тридцать. Овальное худощавое лицо его необыкновенной белизны и кажется почти прозрачным. Такого белого лица настоятелю еще не приходилось видеть. Щеки и подбородок самурая гладко выбриты и отливают синевой, брови сдвинуты в прямую линию. Очевидно, это Харада — вассал семьи Датэ.
Женщина с удивлением глядела на него. Самурай приблизился к ней и почтительно поклонился. Она ответила легким кивком. Самурай сел рядом и заглянул ей в глаза, женщина заметно смутилась. Во всяком случае, с появлением этого самурая молодой красивый вассал как-то потускнел и поблек. И словно сам почувствовав это, он поклонился и ушел.
Свидание длилось недолго. Самурай что-то говорил, а женщина слушала, время от времени слегка кивая головой знак согласия. Вдруг он улыбнулся, сверкнув белыми зубами, засмеялась было и женщина, но самурай уже снова стал серьезным. Вскоре он поднялся, почтительно откланялся и удалился размеренным шагом. Женщина сидела, опустив голову, как будто о чем-то размышляя. В беседку вернулся молодой вассал.
— Феодальная смута? Так это и есть «феодальная смута»[13]?
Даже до Кайтё, полностью отошедшего от мирских дел, долетели эти два выражения. Одно из них — «феодальная смута», другое — «крестьянское восстание». «Где возникает крестьянское восстание, там обязательно существует феодальная междоусобица. Одно с другим связано», — торжественно провозгласил как-то раз Сёсё. Отец эконом прекрасно разбирается во всех этих глупостях. Но как бы то ни было, феодальная смута внезапно занесла в тихую жизнь Кайтё ту обольстительную женщину.
Теперь женщина и вассал сидели спиной к нему, тесно прижавшись друг к другу. Женщина склонилась головой на плечо вассала. Юноша осторожно поднял руку и обнял ее за плечи.
Настоятель невольно приподнял голову.
Несколько секунд Кайтё, не отрываясь, смотрел на них, потом закрыл глаза. Он протянул руку, ощупью взял колокольчик и позвонил.
Вошел Рангику.
— Что прикажете, ваше преосвященство?
Обычно послушник не отличался особой вежливостью, по сейчас он почтительно склонился перед настоятелем.
— Штору, — приказал Кайтё, не открывая глаз.
— Как вы сказали?
— Я сказал — штору.
— Штора опущена.
— Знаю, что опущена, поэтому и велю поднять. Подними штору.
— Поднять штору, святой отец?!
— Не слышишь, что ли? Говорят тебе, подними штору.
Рангику вытаращил глаза. Еще ни разу настоятель не отдавал приказания таким резким тоном. Рангику поднял штору.
— Так хорошо, святой отец?
Кайтё не отвечал. Глаза его по-прежнему были закрыты.
Рангику тихонько вышел.
Когда Кайтё открыл глаза, в саду уже никого не было. Еще ярче светило солнце, и на озере, озаренном его лучами, тихо покачивались на мелких, чуть заметных волнах точно уснувшие мандаринские утки.
Кайтё родился в аристократической семье, принадлежавшей к так называемой ветви Мородзанэ[14], — он был вторым сыном дайнагона[15] Асукаи. В семействе Асукаи исстари повелось, что второй сын принимает постриг и становится священником храма Ниннадзи в Омуро. Поэтому и Кайтё, едва ему исполнилось восемь лет, обрили голову.
До двадцати лет жизнь Кайтё могла служить примером самого заурядного существования. Он не был особенно религиозным ни в ту пору, когда жил дома, ни после, когда стал священником. Ежедневно бывая на утренней и вечерней службе, он постепенно усвоил обычные церемонии буддийского ритуала и выучил наизусть тексты из сутры. Вот и все, что он успел узнать в жизни. По правде же говоря, он ничего не понимал в буддизме.
Однако, поскольку Кайтё происходил из знатной семьи, продвижение его по ступеням духовных званий было весьма успешным. В двадцать лет он уже имел довольно высокий духовный сан. И вот тогда в его жизни произошло большое событие.
В то время столичные священники не отличались целомудрием, редко кто из них не имел любовниц. Распущенность нравов, возникшая со времен битвы при Сэкигахара[16], все еще царила в обществе, и среди духовных лиц почти никто серьезно не занимался изучением буддизма.
— Слыхали? Отец Сохо из храма Дайтокудзи в Мурасакино, говорят, прочел от начала до конца все священные книги. Должно быть, он спятил!
Вот какие взгляды существовали в то время. Хорошо еще, если священники ограничивались посещением кварталов Симабара или Гион[17]; были такие, которые имели в городе постоянных содержанок, заводили любовниц, а некоторые без стеснения приводили женщин в монастыри и храмы.
Кайтё не интересовался женщинами. А между тем он был аристократически изящным белолицым юношей и нравился женщинам, хотя некрасивые, торчащие вперед зубы несколько портили его внешность. Черная, как тушь, ряса, надетая поверх белого нижнего одеяния, или сверкающая парчой риза очень шли к нему, и нередко случалось, что при встрече с ним некоторые бойкие женщины провожали его взглядом. Но все это было нечто такое, к чему он никогда не решился бы протянуть руку. С самого детства, когда Кайтё еще жил дома, он всегда как будто находился в тени; существует ли он на свете, нет ли его — это никогда никого не интересовало. И позже, когда он стал священником, ничего не изменилось. Казалось, дни и месяцы проносятся мимо него без всякого смысла.
Был конец весны. Кайтё занимался перепиской рукописей в храме Такаяма-дэра. Вечерело, когда он, возвращаясь домой, подошел к реке Нарутаки. Вишни в столице уже отцвели, и только здесь, в Омуро, где они позже зацветают и осыпаются, деревья еще стояли в цвету. Повсюду мелькали фигуры гуляющих — люди пришли полюбоваться весенним цветением вишен.
Послышались чьи-то торопливые шаги. И вдруг перед ним остановилась незнакомая молодая женщина.
— Не вы ли будете господин епископ Кайтё?
— Совершенно верно, меня зовут Кайтё. Но только я еще не епископ, — удивленно глядя на женщину, ответил он.
В вечернем сумраке совсем рядом, на уровне его глаз, белело женское личико, оттененное воротом светло-голубого кимоно. Он уловил аромат духов.
— Вы меня не помните? Я дочь мастера музыкальных инструментов с проспекта Нидзё-Хорикава. А я вас знаю и помню еще с того времени, когда вы жили у себя дома.
Действительно, мастера музыкальных инструментов с проспекта Нидзё он знал. Это был старинный ремесленный дом, где занимались изготовлением флейт, кото[18], бубнов, свирелей и гонгов. Кайтё с детских лет обучали классической музыке — он играл на флейте[19]. После того как он поступил в храм Ниннадзи и переехал в Омуро, ему случалось несколько раз заходить к этому мастеру, когда нужно было заново отлакировать флейту. Потом мастерская закрылась, и в последнее время Кайтё обращался к другому мастеру. Девушку эту он не помнил.
— Как удачно, что я вас встретила! Я знаю, что останавливать вас на улице крайне неприлично, но у меня есть к вам просьба. Как-то раз, когда вы приносили лакировать свою флейту, отец сказал, что ваша флейта — верх совершенства, настоящее сокровище и что надо сделать еще одну такую же по образцу вашей. И он сделал точную копию с вашей флейты. Отец был очень доволен и говорил, что новая флейта нравится даже ему самому. Он так хотел, чтобы вы попробовали, как она звучит! Но в позапрошлом году отец умер во время морового поветрия. А вскоре после его смерти мастерская наша совсем захирела. Теперь я живу совсем одна в маленьком домике неподалеку от пруда Хиросава. Эту флейту — память об отце — я храню. Простите меня за смелость, но не могли бы вы как-нибудь зайти взглянуть на нее?
Девушка была, вероятно, чуть помоложе Кайтё, миниатюрная, с большими черными глазами; держалась она не по возрасту уверенно и серьезно, точно взрослая женщина. Кайтё на всю жизнь запомнился этот вечер и молодой, только что народившийся месяц, светивший над вершиной горы Атаго.
Так Кайтё познакомился с этой девушкой. Звали ее О-Сэн. Она действительно жила совершенно одна в маленьком, но очень уютном домике близ пруда Хиросава. Девушка объяснила ему, что этот дом раньше принадлежал наложнице ее отца.
Увидел Кайтё и флейту. Однако, кто бы ни изготовил ее, это был самый заурядный, ничем не примечательный инструмент.
О-Сэн, по-видимому, действительно любила Кайтё, и он от всего сердца полюбил ее. Едва наступали вечерние сумерки, он тихонько пробирался к О-Сэн и возвращался лишь глубокой ночью.
Как бы поздно Кайтё ни пришел, О-Сэн всегда ждала его. Иногда он оставался ночевать и уходил рано утром. И как же не хотелось им расставаться! Зато какое невыразимое блаженство испытывали они, когда при встрече снова бросались в объятия друг к другу! Кайтё впервые всем своим существом ощутил радость жизни.
Любовь к О-Сэн произвела в жизни Кайтё еще одну разительную перемену — он с необыкновенным жаром принялся за изучение буддийской философии. Рвению его удивлялись все священники храма Ниннадзи. А настоятель храма, доводившийся родственником Кайтё, однажды, смеясь, сказал ему:
— Кайтё! Уж не вселился ли в тебя тэнгу[20]? Впрочем, хотя бы и так, не все ли равно!.. Молодец!
Все улыбалось ему, все дарило счастье. Изведав радость любви, он впервые постиг и радость знания.
Казалось, их любовь будет длиться бесконечно. Однажды вечером, в ту пору, когда бледная молодая листва на деревьях уже сменилась густым зеленым покровом, Кайтё и О-Сэн, взявшись за руки, шли по темной дорожке среди бамбуковых зарослей. В легком летнем кимоно, облегавшем ее стройную фигурку, девушка казалась невыразимо обаятельной. О-Сэн провожала его чуть ли не до половины пути. Наконец они расстались. Кайтё пошел уже было вперед, вдруг позади него послышались быстрые шаги. Неужели она? Он не успел еще остановиться, как О-Сэн повисла у него на шее.
— Нет! Нет! Не хочу расставаться с тобой!
Девушка плакала, спрятав лицо у него на груди.
Как-то раз, сидя с Кайтё, она тяжело вздохнула. Ее блестящие ароматные волосы коснулись щеки Кайтё.
— Сколько же времени нам суждено так встречаться? Ведь я мешаю твоим успехам, да? — спросила она.
Кайтё удивленно взглянул на нее.
— Почему ты думаешь? Напротив, я стал очень много заниматься с тех пор, как узнал тебя. Даже настоятель заметил.
Теперь удивилась О-Сэн.
— В самом деле? Это правда?
— Конечно, правда. Раньше я был изрядным лентяем. Ровно ничего не делал, а сейчас совсем не то. Все говорят, что я как будто переродился. Вот увидишь, я непременно сделаю карьеру…
— А что это такое? Как это — сделать карьеру?
— Как бы тебе объяснить… Ну, стану, наверное, настоятелем.
— Неужели настоятелем? Ты будешь настоятелем?!
Глаза О-Сэн засверкали.
— Значит, я буду тогда любовницей настоятеля? — и у девушки навернулись слезы на глазах.
— А что ж тут особенного! Теперешний настоятель — мой дядя. И его дядя тоже был настоятелем. Ну а если я буду настоятелем — что тогда тебе подарить?
Он держал О-Сэн за руки и раскачивал их из стороны в сторону, как это делают с детьми.
Их крайне огорчало то, что они никуда не могли открыто ходить вместе. Им было до слез обидно смотреть, как молодые люди — мужья с женами и просто влюбленные пары — гуляют по вечерам или в праздники.
Как-то О-Сэн решила сшить Кайтё кимоно. Она усердно работала над ним с самого лета, но тогда Кайтё еще не знал, для кого предназначается эта одежда. И вот однажды поздней осенью, когда начали осыпаться красные листья кленов, Кайтё снял с себя одеяние священника и надел новое, светское платье. Дождавшись наступления темноты, он обмотал голову платком и вместе с О-Сэн пошел на праздник в храм Синнёдо.
Впервые они открыто шли вдвоем по улице. Взявшись за руки, они проходили по каменным плитам под сенью кленов в красочном осеннем уборе, освещенных колеблющимся пламенем свечей; пробирались сквозь шумную толпу, рассматривали товары, выставленные на прилавках ночных лавочек и на лотках уличных разносчиков. О-Сэн чуть-чуть нарумянилась и была удивительно хороша в своем светло-зеленом кимоно с черным атласным поясом; сиреневый шарф выгодно подчеркивал белизну ее лица.
К ночи похолодало. Возвращаясь домой, весь долгий путь они шли словно пьяные, не чувствуя холода, не замечая ни времени, ни расстояния. Крепко обнявшись, словно слившись в единое существо, перешли они через мост над рекой Камогава. И как бы ни сжимали они тесно сплетенные руки — им все хотелось сжать их еще крепче.
В темноте неумолчно кричали кулики.
Наконец они добрались до пруда Хиросава, и тут О-Сэн упала на грудь Кайтё и залилась безутешным плачем.
На праздник в храм Гион, что бывает в конце года, они опять ходили вместе. И так же, как и в первый раз, в упоении крепко держали друг друга за руки, пробираясь в толпе; было так тесно, что яблоку негде упасть. И опять, когда они вернулись домой, О-Сэн обняла Кайтё и плакала у него на груди.
С этого времени Кайтё стал замечать, что О-Сэн начинает плакать по малейшему поводу.
Однажды — это было на второй день Нового года — О-Сэн с чувством глубокого раскаяния сказала:
— Нет-нет, я дурная женщина! Я обманула тебя!
— Обманула меня? Ты?
Кайтё не понял тайного смысла ее слов. Конечно, вся эта история насчет флейты, которую якобы оставил ей на память отец, вызывала некоторое сомнение. Очевидно, Кайтё понравился ей тогда, и она искала повода сблизиться с ним. Но если бы она не обманула его, он так бы и не узнал ее.
— Ну что ж, я согласен — можешь обманывать! Обманывай так почаще!
И он засмеялся. О-Сэн молча потупилась.
Они сидели рядом, греясь у котацу[21]. В щелку чуть приотворенных сёдзи было видно, как на улице валит густой снег. На ветру трепетали цветные флажки, развешанные у ворот дома. Кайтё впервые приходилось греться у котацу, да и сидеть в доме О-Сэн среди дня тоже было как-то необычно и удивительно приятно.
— Хороший праздник Новый год! — воскликнул Кайтё, радуясь от души.
И вдруг О-Сэн, как безумная, припала к нему.
— Ни за что! Ни за что! Умру, а не расстанусь с тобой!
— Расстаться? Да что это тебе пришло на ум?
Несколько секунд О-Сэн молча смотрела куда-то вдаль, потом глубоко вздохнула.
— Знаешь, иногда у меня бывает такое настроение, что, кажется, и тебя бы убила, и сама бы умерла.
В ту пору было весьма распространено так называемое «двойное самоубийство». Незадолго до Нового года пошли слухи о том, что на горе Торибэяма и близ реки Сидзё находили трупы молодых мужчин и женщин. Они вместе кончали жизнь самоубийством и умирали в объятиях друг друга.
— А ты согласился бы умереть со мной?
Кайтё охватило странное чувство, как будто черные зрачки О-Сэн гипнотизировали его.
— Отчего же, согласился бы.
Они молча смотрели друг другу в глаза. Внезапно О-Сэн рассмеялась.
— Ха-ха-ха! Я пошутила, милый! Умереть, фу, гадость! — с этими словами она встала. Чувство необъяснимой тревоги охватило Кайтё. Он прилег на циновку и, опираясь на локоть, взялся за книгу, которую изучал в последнее время. О-Сэн вышла в кухню, затем вскоре вернулась и сказала:
— Постой-ка, сейчас я устрою так, чтобы тебе было удобно.
Она открыла стенной шкаф и достала оттуда какой-то странный деревянный предмет треугольной формы:
— Ну-ка, встань на минутку!
Попросив Кайтё приподняться, она поставила деревянный предмет на пол и положила сверху подушку.
— Вот так. А теперь попробуй лечь.
В самом деле, верхняя половина туловища получала как бы естественную опору, и лежать было очень удобно.
— Как удобно! Что это за штука?
Она объяснила, что подставку эту много лет тому назад приказал сделать ее отец, когда выздоравливал после долгой болезни.
С того времени Кайтё всегда опирался на эту треугольную подставку и, полулежа на ней, читал книги, дремал или смотрел, как О-Сэн шьет, сидя рядом с ним.
О-Сэн стала часто над чем-то задумываться, заметно похудела.
Однажды зимней февральской ночью, когда все кругом было покрыто инеем и жалобные крики куликов нагоняли тоску на сердце, Кайтё, полузакрыв лицо капюшоном, пряча замерзшие руки в рукава, в обычное время пришел к О-Сэн. Странное дело, ее не оказалось дома. От нетопленного котацу веяло ледяным холодом. Не зная, что и подумать, Кайтё в растерянности неподвижно сидел посреди комнаты.
Вскоре торопливо вошла О-Сэн. Стремительно бросившись к Кайтё, она чуть не утопила его в слезах.
— Ах, если я расстанусь с тобой, то непременно умру!
Сказав это, она бережно достала из рукава кимоно небольшой сверток. В свертке оказались два маленьких серебряных колокольчика, к ним были привязаны красные шелковые шнурки.
— Когда я вдали от тебя, у меня всегда так тяжело на сердце! Как будто на него что-то давит… Я хочу подарить тебе один колокольчик, а другой останется у меня. Когда тоска по тебе станет невыносимой, я достану его и буду вспоминать тебя. И ты тоже всегда вспоминай меня, как только возьмешь его в руки.
— Это ты хорошо придумала.
В самом деле, колокольчик, украшенный ярко-красным шнурком, издавал нежный, красивый, успокаивающий сердце звон.
— Этот колокольчик можно носить на груди за пазухой. Так что мы как будто всегда будем вместе!
— Как я рада! — и О-Сэн снова залилась безутешным плачем. — Если я умру раньше тебя, сохрани его на память обо мне.
В этот день на О-Сэн было новое кимоно, такого Кайтё у нее еще не видел. Тщательно набеленная, нарумяненная, она была так хороша, что казалась Кайтё какой-то чужой, незнакомой красавицей.
Праздник весеннего равноденствия обычно доставляет много хлопот священникам всех столичных храмов. Поэтому некоторое время Кайтё не мог видеться с О-Сэн. Наконец все церемонии были окончены, и, не дожидаясь, пока зайдет солнце, он поспешил к любимой. По дороге Кайтё живо представлял себе большие глаза О-Сэн, радостно выбегающей ему навстречу.
Когда он подошел к ее дому, дверь оказалась запертой. Кайтё обошел дом и открыл дверь с черного хода. Комнаты были совершенно пусты, все вещи вынесены. Холодный ветер, гулявший в доме, ледяным дыханием охватил Кайтё.
Кайтё вернулся в храм с таким чувством, словно у него вынули из груди сердце. После этого к жилищу О-Сэн он приходил еще три раза. И когда пришел в последний раз, оказалось, что в доме поселились незнакомые ему люди.
Кайтё не заметил, как миновали дни цветения вишен, как распустилась молодая зелень. Затем наступило лето, подошел праздник в храме Гион. Все молодые священники должны были пойти в храм Гион на молебен. Волей-неволей Кайтё тоже пришлось отправиться вместе со всеми. И вдруг среди богомольцев, непрерывным потоком тянувшихся от Наватэ до Сидзё, он заметил О-Сэн.
— О-Сэн-сан!
О-Сэн в упор смотрела на Кайтё пылающим взглядом.
— О-Сэн-сан!
Не заботясь о том, что подумают люди, он расталкивал окружающих, стараясь пробраться к О-Сэн. Но девушка, до сих пор не сводившая глаз с Кайтё, внезапно исчезла, словно растворилась в воздухе в тот самый момент, когда ему наконец удалось добраться до того места, где она стояла. Кайтё громко зарыдал, не заботясь о том, что подумают люди.
Вскоре после этого он серьезно заболел и долгое время был прикован к постели. Когда Кайтё наконец немного окреп, он заказал для себя треугольную деревянную подставку и лежал, опираясь на нее. Так началось его удивительное существование в постели. И постепенно как-то вышло, что Кайтё и вовсе перестал подниматься с этой постели. Все, решительно все в этом мире опостылело ему. Лень было даже приподнять голову с подушки.
Преподобный Сёсё в ту пору был послушником и питал необычайное уважение к Кайтё. Как ни странно, это уважение, казалось, еще больше возросло после того, как Кайтё перестал вставать с постели, и Сёсё прислуживал ему все старательней, все усердней.
Так прошло двадцать лет в обители Омуро. Затем Кайтё переехал в Хаконэ, где стал настоятелем. Когда он прибыл сюда, все его имущество составляли странная треугольная подставка и серебряный колокольчик. За двадцать лет красный шнурок, прикрепленный к колокольчику, поблек и выцвел.
Все эти годы делами храма ведал Сёсё. И постепенно его стараниями столь уважаемый им настоятель, не поднимавшийся с постели, превратился в «знаменитого праведника». Встреча с приехавшим в Японию Чу Шунь-суем тоже состоялась благодаря Сёсё. Он чуть ли не насильно заставил Кайтё принять китайского ученого.
— Хоть раз в жизни увидите иностранца, — говорил он.
Итак, Кайтё встретился с Чу Шунь-суем. Это был самый обыкновенный старик, с виду очень похожий на странствующего монаха.
* * *
— Нельзя, нельзя! Отец настоятель никого не принимает!
Кайтё сразу очнулся. Рангику спорил с кем-то на галерее.
— Ну что такое, право! Это ни на что не похоже! Да как же я вас пущу? Мне знаете как досталось бы за это от отца Сёсё!..
— Пустяки какие! Мне нужно на минутку увидеть настоятеля, вот и все. Что же тут особенного? — послышался чей-то низкий голос, и тут же раздвинулись сёдзи. От удивления Кайтё невольно вытаращил глаза. В комнату вошел тот самый незнакомец в желтом кимоно, который только что занимал его воображение.
— Святой отец! Этот человек никого слушать не хочет! Насильно ворвался сюда, и как раз в такое время, когда отец Сёсё занят в приемной… Я не пускал, да он меня не слушается!
Всегда такой бойкий, Рангику, растерявшись, стоял посреди комнаты, прижимая к груди какой-то объемистый предмет, завернутый в кусок белой шелковой ткани. Однако незнакомец — высокий статный мужчина, — не обращая на Рангику ни малейшего внимания, сказал:
— Разрешите представиться — я мещанин из квартала Асакуса в Эдо, меня зовут Ёэмон Томоно. В нашей семье из рода в род переходит должность цехового старейшины, и благодаря этому я пользуюсь некоторыми привилегиями, которые даются только самураям. Я пришел сюда потому, что у меня есть просьба, с которой я обязательно хочу обратиться именно к вам. А в этом свертке мой дар — хоть и ничтожный, но мне хотелось бы поднести его святой обители.
Услышав это, Рангику решился наконец положить на пол сверток, который прижимал к груди.
— Хотелось мне преподнести что-нибудь в дар и вам, отец настоятель, но ведь я здесь приезжий и ничего достойного у меня с собой нет. Поэтому я позволил себе захватить с собой вот это…
Незнакомец достал из другого свертка инкрустированную лакированную шкатулку и открыл крышку.
— Это кушанье называется «макигаки», родина его — остров Кюсю, хотя князь Сингэн упоминает об этом продукте в своих трудах по военному искусству в книге «Военная доктрина Косю». Он пользовался макигаки в качестве провианта для своих солдат. Готовят его так: из хурмы вынимают косточки, затем раскатывают в виде плоских лепешек, кладут их одну на другую, высушивают, так что мякоть становится, видите, какой прозрачной, а затем обсыпают мукой. Потом вот таким манером режут на кусочки и едят, — он ловко отрезал кусочек ножом и добавил: — С вашего разрешения, я отведаю первым. Так сказать, произведу пробу, дабы вы убедились, что кушанье не отравлено…
Томоно подхватил отрезанный кусочек лакированными, покрытыми инкрустацией палочками для еды, положил в рот и тотчас же предложил:
— Прошу вас, отведайте.
Теми же палочками он взял еще кусочек и непринужденным движением подал настоятелю. Рангику от страху вытаращил глаза. Никогда еще не появлялся здесь такой невежественный, не знающий приличий человек. Но юноша еще более удивился, когда настоятель молча взял этот кусочек и положил в рот.
— Вкусно, не правда ли? Ну-ка, ты тоже попробуй… — и незнакомец протянул Рангику зажатый в палочках кусочек макигаки.
— Теперь перехожу к моей просьбе. Все эти деревни здесь, в Суруга, к западу от Хаконэ, — Мисюку, Дзёриндзи, Сано, Намэри — самые бедные во всей Японии. Здесь ничего не растет — ни рис, ни пшеница. Только и есть на полях, что просо да гречиха. А все потому, что нет воды. Река Кисэгава течет далеко внизу, и здешние жители не могут ею пользоваться. Вот я и хочу поговорить с вами относительно того, нельзя ли провести воду из озера Асино? Если бы это осуществилось, то все окрестные деревни зажили бы по-другому.
Незаметно подошел и уселся в сторонке Сёсё. Он молча и пристально рассматривал Томоно, как будто хотел насквозь пронзить его взглядом.
— Однако возможно ли это? Вот в чем вопрос, — продолжал Томоно. — Я подробно исследовал местность вместе со старостой деревни Фукара — Гэннодзё Оба. Оказалось, возможно. Для этого нужно будет прорыть тоннель от пункта Ёцудомэ у подножья Умидзири — он пройдет как раз к деревне Фукара, что в Сугама. Половину тоннеля пророем, а там вода сама пробьет себе путь. Это нелегкая работа, но она осуществима — в этом мы теперь убедились. Конечно, надо будет хорошенько подумать и относительно воды в озере. На реке Сакасагава, которая протекает по равнине Сэнгоку, придется устроить плотину. Однако все дело в том, что озеро Асино — священный пруд, где по утрам совершает омовение сам святой Будда. Прежде чем обратиться к правительству за разрешением начать работы, нам необходимо получить согласие святой обители. Если мы дадим полям воду, то можно будет получать урожай риса по меньшей мере в две тысячи коку, десятую часть этого урожая, в знак благодарности, мы навечно отдаем обители Хаконэ. Ведь оросительная система принесет огромную пользу людям! Поэтому я считаю, что и святой Будда будет только радоваться этому… Для начала взгляните-ка на этот чертеж.
Он достал большой чертеж и, не смущаясь, развернул его прямо на груди Кайтё.
— Вот, видите, это обитель Хаконэ, тут вершина Умидзири, а здесь пункт Ёцудомэ. Отсюда начинаем проходку тоннеля и выводим воду вот сюда, в Сугама. Тут пройдет русло новой реки, а здесь будет спуск воды в реку Кисэгава. А это — устье реки Сакасагава. Землю и камень, которые будем вынимать при проходке тоннеля, относим сюда и возводим плотину. А вот в этом месте придется построить заградительный щит. Видите, как это все будет?
Отец Сёсё и Рангику невольно пододвинулись поближе.
— Ведь это озеро Асино, по правде сказать, не приносит сейчас ровно никакой пользы. Его воды обходят стороной равнину Сэнгокухара, потом впадают в речку Хаягава — только и проку от нее, что ежегодные наводнения в Одавара. Ну разве это не обидно? Столько воды пропадает зря. А если в Сугама появятся заливные поля, тогда эта вода впервые принесет пользу. Послушайте, отец настоятель! Давайте придем к согласию и осуществим это великое дело!
Небо совершенно очистилось. Белоснежная вершина Фудзиямы, как опрокинутая чаша, отражалась на ярко-синей глади озера.
[1] Раздвижная перегородка в японском доме.
[2] В феодальной Японии купцы были лишены права иметь фамилию; они могли иметь только прозвище. Постепенно, с ростом их богатства и общественного значения, правительство вынуждено было некоторым из них предоставить это право, что, однако, не означало официального возведения в дворянство.
[3] Сёдзи — раздвижная часть стены японского дома в виде рамы, затянутой плотной бумагой.
[4] Священный буддийский текст.
[5] Даймё — наименование феодалов в Японии.
[6] Совет старейшин — главное правительственное учреждение при сёгуне.
[7] Датэ — один из наиболее могущественных феодальных домов, владевших княжеством в северной части острова Хонсю. Сёгуны из дома Токугава, видевшие в лице князей Датэ возможных соперников, пользовались всякими средствами для ослабления их могущества, в частности провоцировали внутренние распри между отдельными членами этого дома.
[8] Чжу Шунь-суй — известный китайский историк и конфуцианец XVII в. После того как Китай подпал под власть маньчжур (1644 г.), Чжу Шунь-суй эмигрировал в Японию, где был с почетом принят японскими феодалами, особенно Мицукуни Токугава — владетельным князем Мито, представителем одной из трех ветвей правящего дома сёгунов Токугава. Мицукуни Токугава привлек Чжу Шунь-суя к работе над составлением истории Японии.
[9] Ронинами назывались самураи, ранее находившиеся, как вассалы, на военной службе у какого-либо феодала, но после падения этого феодала и перехода его владений к другому оказавшиеся вне феодальной системы вассалитета, которая определяла их социальное положение. Междоусобные войны, раздиравшие Японию в течение более 150 лет и прекратившиеся только в 1615 г., сопровождались падением многих старых феодальных домов, что привело к значительному увеличению числа ронинов, превратившихся в беспокойный элемент, готовый принять участие во всякой смуте; поэтому правительство Токугава всегда зорко следило за ними.
[10] Так обычно называется в японской литературе восстание, вспыхнувшее в 1637–1638 гг. на острове Кюсю в Симабара. В этом восстании приняли участие и ронины. Восстание в Симабара часто называют также «христианским», так как основная масса его участников были христианами. Правительство Токугава жестоко подавило это восстание; более 37000 восставших было перебито, причем большую часть их распяли на крестах.
[11] Юи Сёсэцу — ронин, происходивший из семьи наследственных деревенских старшин. Добившись получения дворянского звания, Юи Сёсэцу поселился в Эдо и открыл там школу военного искусства. Такие школы в те времена нередко становились средоточием недовольных и превращались в очаги заговоров против правительства. Недовольные режимом Токугава ронины старались воспользоваться всяким ослаблением власти, чтобы поднять мятеж. Это обычно бывало после смерти сёгуна, когда среди членов дома Токугава разгоралась борьба за власть. После смерти сёгуна Иэмицу в 1651 г. в стране создалась именно такая обстановка. Этим воспользовались ронины, объединившиеся вокруг рода Сёсэцу, для того чтобы поднять мятеж. Такой же мятеж подняли недовольные, группировавшиеся вокруг ронина Бэкки Сёдзаэмон. Мятежи были подавлены, и оба главаря казнены в 1651 г.
[12] Гэта — обувь, состоящая из деревянной подошвы с двумя поперечными подставками.
[13] Так назывались в феодальной Японии распри из-за наследства во владетельных княжеских домах. Этими распрями всегда пользовалось, а нередко прямо их провоцировало правительство Токугава, старавшееся всеми мерами ослаблять могущественные княжеские дома.
[14] Для японского читателя эта справка должна указывать на происхождение Кайтё из рода Фудзивара — одной из самых древних и самых знатных аристократических фамилий Японии, представители которой были в течение IX — XI вв. регентами или верховными канцлерами, то есть фактическими правителями Японии. Мородзанэ (1042–1101) — один из таких правителей, был основателем рода Фудзивара.
[15] Дайнагон — придворный титул.
[16] Имеется в виду борьба отдельных групп феодалов за власть в государстве, главным образом борьба лагеря, возглавляемого Токугава Иэясу, с лагерем сторонников дома Тоётоми Хидэёси, при котором было достигнуто первоначальное объединение страны. Борьба эта закончилась победой Токугава, ставших правителями Японии.
[17] Симабара и Гион — кварталы с увеселительными заведениями в Киото.
[18] Кото — щипковый тринадцатиструнный инструмент типа гуслей.
[19] Словами «классическая музыка» здесь обозначен тот род музыки, который был принят в знатных аристократических домах и при императорском дворе Японии VIII – XII вв. При этом из различных инструментов особенно распространенными были флейта и кото. Игре на флейте обучали мужчин. На кото играли женщины. После оттеснения старой аристократии от власти военными феодалами это искусство продолжали культивировать в семьях потомков древней аристократии, и игра на флейте и кото воспринималась как «классическая» или «аристократическая» музыка, в противоположность «простонародной» музыке — игре на сякухати (род кларнета) или сямисэне (род домры).
[20] Тэнгу — фантастическое существо с необычайно длинным носом, черт японских сказок.
[21] Котацу — жаровня, ее устраивают в специальном углублении в полу.
