«Странники в вечности»

«Странники в вечности», Предисловие к сборнику японской поэзии

НА ПЕРЕПУТЬЯХ КАРМЫ

Вся японская поэзия, в известном смысле, может быть истолкована как поэзия странствий, поскольку в буддийской традиции жизнь предстает недолгим странствием в сансаре, юдоли земных страстей и страданий. Смерть и перевоплощение венчают каждый от­резок бесконечного пути, уготованного смертным. Та­ково заложенное в буддийском Законе кредо — извечное непостоянство всего сущего (мудзё), воспринимаемое в ритме вселенских метаморфоз. Следуя по своей, пред­решенной кармой, стезе в иллюзорном мире соблазна, греха и искупления, каждый ощущал себя странником в череде бесчисленных перерождений. Скитания избрал и Будда Гаутама, оставив свою беззаботную мирскую жизнь. Следуя его примеру, буддийские монахи на протяжении тысячелетий уходили в бесконечные странствия — иногда на время, измеряемое месяцами и годами, иногда на всю оставшуюся жизнь. Приняв постриг, новопосвященный монах давал обет бедности, отрешаясь от любых соблазнов материального мира, и неприкаянности — признавая себя скитальцем в неисчислимых мирах, одиноким странником на пере­путьях кармы. Странствие стало обязательной или желательной со­ставляющей монашеской схимы в ряде буддийских сект (например, скитания нищенствующего монаха в Дзэн-буддизме — ангя).

Это метафизическое и метафорическое восприятие понятия Странствие проецировалось на вполне земные реалии бытия. Странствия, в сознании человека буддийского эгрегора, наиболее полно соответствовали идее вживания в ритмы перемен вечнотекущего мира. Опыт странствия, сопровождаемый печалью расставаний и радостью встреч, становился ценнейшим духовным опытом для людей творчества. Сотни подтверждений тому мы находим в японской поэзии с древности до наших дней.

Каково бы ни было странствие — долгое или короткое, дальнее или ближнее, тяжкое или приятное — в по­эзии оно всегда приобретало особую значимость и наполнялось неким высшим смыслом. Уже в эпоху Хэйан (794–1185) разного рода путешествия составляли важную и неотъемлемую часть жизни аристократической элиты. Придворные вельможи, назначенные губерна­торами отдаленных областей, отправлялись со свитой в путешествие, которое могло продлиться несколько ­недель. Но и новое место назначения воспринималось обычно как временное пристанище, поскольку лишь столица, славный Хэйан (ныне Киото), могла считаться средоточием политической, общественной и культурной жизни. Даже почетный пост в провинции не мог компенсировать отсутствия рафинированной среды, в которой аристократ только и мог ощущать свою востребованность. Как следствие, любая отлучка из сто­лицы на долгое время приобретала характер растя­нувшегося на месяцы и годы странствия. Стихи, сло­женные в пути или на новом месте, отражали тоску по оставленной столице, горечь разлуки и надежду на возвращение.

Стоит ли говорить о том, что отъезд опального вельможи и пребывание в ссылке, пусть даже на высокой должности, зачастую становились поводом для лирической исповеди несчастного странника. Великий поэт и каллиграф Сугавара Митидзанэ (845–903), павший жертвой придворного заговора, был сослан на южный остров Кюсю. Пост наместника не мог утешить его скорби, ­ко­торая вылилась в проникновенные строки стихов на японском и китайском, полные тоски по родному краю. Митидзанэ, скончавшийся в изгнании, стал героем бесчисленных легенд и преданий, а впоследствии был обожествлен как Покровитель наук и искусств.

Как повод для написания стихов использовались также сравнительно краткие паломничества императора и вельмож двора в храмы за пределами столицы, которые нередко приурочивались весной к сезону цветения сливы или сакуры, а осенью — к сезону любования листвой кленов в горах. Поскольку владение инструментарием вака являлось частью обязательной программы обучения любого аристократа, во время подобных выездов вельможи охотно слагали «песни»-ута на популярные темы, обусловленные предписаниями поэтики вака для каждого времени года. Зачастую император или императрица сами задавали участникам кортежа темы, связанные с путешествием на лоне природы. Оттуда сходные темы перекочевывали на поэтические турниры, которые регулярно проводились в столице императором, императрицей или высшей знатью. Таким образом, тема странствий, как и тема разлуки, постепенно вошли в каноническую поэтику наравне с темой «любви» и тематикой пейзажной лирики «четырех времен года».

Уже в первой императорской антологии «Кокинва­касю» («Старые и новые песни Японии», 920 г.) мы на­ходим разделы «Песни странствий» и «Песни разлуки», присутствующие и во всех многочисленных последующих изборниках куртуазной лирики (тёкусэнсю), составленных по высочайшему указу. Немало песен странствий включено в дневниковую литературу эпохи Хэйан, а первый на хронологической шкале лирический «Дневник путешествия в Тоса» Ки-но Цураюки представляет собой одновременно и первый в японской литературе травелог, то есть описание путешествия автора. При этом дневник для усиления лирического начала был написан от лица дамы.

Наряду с темой странствий — и отчасти в ее развитие — в хэйанской поэзии также прочно укоренилась тема «ухода от мира», избавления от «скверны больших городов» на стезе отшельничества в отдаленной горной хижине. Мотивы отшельничества пришли в японскую лирику из Китая, где они зародились на тысячу лет раньше и с тех пор неизменно питали вдохновение поэтов. Изначально в основе лирики «горной хижины» лежали предания о даосах-отшельниках (кит. сянь, яп. сэн), пи­тающихся энергией космоса, черпающих божественное вдохновение в природе и обретающих сверхъестественное духовное могущество.

В дальнейшем на сюжет даосского отшельничества наложилась буддийская концепция «ухода», отрешен­ности от греховного мира страстей. Отшельничество и подвижничество пропагандировали все крупнейшие буддийские школы в Японии — Сингон, Тэндай, Дзёдо, Нитирэн и Дзэн. Практика почти всех этих сект вклю­чала как один из способов психотренинга — при обучении, а возможно, и в дальнейшей жизни подвижника — временное или постоянное пребывание в скиту (например, анго в Дзэн-буддизме).

Школа Сингон, известная практикой экстремальных видов буддийской йоги, требующих порой самоистязания вплоть до самомумификации, дала в эпоху Хэйан ин­тереснейшее ответвление, которое процветает и в наши дни. Это орден монахов-ямабуси (буквально спящие в горах), которым устав предписывает скитания и неустанное радение в горных скитах по специальной системе психофизического тренинга с характерным названием Сюгэндо — «Путь обретения могущества». Верования и ­обычаи ямабуси нашли широкое распространение при хэйанском дворе, так что на какое-то время даже оттеснили учения других буддийских школ.

Стоит ли удивляться, что придворные вельможи были в той или иной степени затронуты концепцией отшельничества и проявляли к ней большой интерес. Иные, под влиянием проповедей своих духовников, как бы примеряли на себя роль отшельника, поселившись на несколько дней или даже недель в горах. Не­мало было и примеров настоящего «ухода» высшей аристократии в монашество как в период Хэйан, так и в последующие столетия. Зачастую принимали постриг дамы, разочаровавшиеся в придворной жизни. Отпрыски знатных семейств нередко еще в юные годы по­стригались в монахи и навсегда покидали свет. Неко­торые из них становились настоятелями влиятельных буддийских храмов и встречали у себя отправляющихся на богомолье вельмож. Многие, и приняв постриг, поддерживали тесные связи с двором, часто навещали родственников и участвовали в поэтических турнирах. Не случайно среди авторов императорских антологий со времен «Кокинвакасю» мы видим сотни имен священников и монахов. Позже даже была введена уникальная система государственного управления, когда правящий монарх в расцвете сил постригался в монахи, принимал звание «Государя-инока» и уступал трон своему преемнику, правда, обычно не слишком удаляясь от двора и сохраняя определенное влияние. ­Таким об­разом, буддийская составляющая в духовной жизни ­императорского двора и всей аристократической интеллектуальной элиты Хэйана, а впоследствии также и самурайской элиты Камакурского сёгуната была не­обычайно сильна.

Тема уединения в горной хижине, будучи символом подлинно буддийского отшельничества, стала к тому же еще и «модной» при дворе темой. Читая патетические строки о блужданиях по горным тропам и тяготах ­жизни в скиту, хэйанские придворные, вероятно, ис­пытывали те же эмоции, что и современные западные читатели, смакующие поэзию отшельничества на комфортабельной кушетке в богато обставленной гостиной с бокалом в руке. Во всяком случае даже те из них, кто никогда не проводил и двух-трех дней вдали от своей роскошной городской усадьбы, с наслаждением слагали вака об одиночестве и печали аскета в затерянной пустыни, дорога к которой заросла сорными травами.

Песня, сложенная на поэтическом состязании в покоях принца Корэсады

В этом горном краю
так веет тоскою осенней!
Я грущу по ночам,
до рассвета глаз не смыкаю —
зов оленя будит округу...

Мибу-но Тадаминэ

Уход от истерзанного междоусобной враждой мира, залитого кровью после многолетней войны кланов Тайра и Минамото, стал излюбленной темой талантливых поэтов конца XII — начала XIII в., объединившихся вокруг известного придворного литератора Фудзивара Сюндзэй (1114–1204), а позже — вокруг его сына и преемника Фудзивара Тэйка (1162–1241). Сюндзэй впервые ввел в оборот эстетическую категорию «сокровенного мистического начала» (югэн), таящегося зачастую в обыденных элементах бытия, но доступного взору просветленного творца. Наивысшее воплощение эстетика югэн нашла в творчестве авторов императорской антологии «Синкокинвакасю» («Новая Кокинвакасю», 1205 г.), составленной под редакцией Тэйка. Видные клирики Дзякурэн и Дзиэн привнесли в антологию мотивы «странствия духа» в поисках вселенской гармонии. К тому же кругу принадлежал и величайший поэт раннего средневековья Сайгё (1118–1190), монах секты Сингон, потомок знатного и благородного рода, неутомимый странник и великий знаток человеческой души, годами бродивший по дорогам Японии в поисках нетленных истин бытия и оставивший множество путевых зарисовок.

О какая печаль!
Скоро высохнет росная россыпь
на траве луговой
в час, когда над равниной Мияги
пролетает ветер осенний!..

К тому времени, когда Сайгё в конце XII в. отправ­лялся в свои путешествия, сложилась уникальная «по­этическая карта» страны, которая продолжала расширяться и дополняться в течение веков усилиями писателей, поэтов и художников. Интерес к «эстетическому краеведению» был также навеян культурными традициями Китая, предлагавшими красочные описания провинций в связи с различными историческими событиями и деятельностью выдающихся исторических личностей Поднебесной.

В Японии еще в эпоху Нара (710–794), по императорскому указу были составлены «Описания местных нравов и обычаев» всех провинций («Фудоки»), в ­которых можно было найти не только перечисление достопри­мечательностей, но также популярные легенды, мифы и имена исторических персонажей, связанные с данной областью. Уже в первой поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.) можно найти немало аллюзий, отсылающих читателя к легендам, мифам и сказам тех или иных мест.

В эпоху Хэйан такого рода отсылки стали непременным атрибутом как поэзии, так и прозы. Закрепляя за гео­графическими названиями функцию дополнительного поэтического тропа, способного породить множе­ст­во реминисценций, расширить и углубить аллюзийный ряд, авторы сознательно опирались на произведения своих предшественников, которые обращались в стихах к тем же географическим названиям. В результате возникла своего рода «поэтическая география» — вспомо­гательная дисциплина для всех любителей изящной словесности и живописи.

По всей стране были воздвигнуты тысячи каменных стел, увековечивших посещение этих мест знаменитыми писателями, поэтами и художниками. В средние века стали появляться настоящие подробные путеводители по достопримечательностям того или иного края (мэйсё дзукай), весьма напоминающие современные ­туристические руководства. С развитием книгопечатания путеводители становились все серьезнее. В них ­упоминались исторические события, выдающиеся личности, архитектурные памятники, произведения по­эзии, прозы и живописи. Начиная с XVII в. все путе­водители были богато иллюстрированы штриховыми рисунками, выполненными тушью, среди которых можно встретить пейзажи, жанровые сценки, картографические указатели и планы храмовых комплексов. Особо выделялись знаменитые своей несравненной красотой пейзажи, как, например, живописное побережье Мацусима с причудливыми островками  на северо-востоке Хонсю или песчаная коса Ама-но Хасидатэ, уходящая в Японское море. Не только буддистская традиция способствовала складыванию «поэтической географии», но и верования Синто с их культом ками — местных божеств гор, лесов, рек, водопадов, озер и морей. Красивые ландшафты несли на себе печать божественного вмешательства и потому также обожествлялись, а в местах массового паломничества воздвигались синтоистские святилища.

Уже в новое время стали во множестве появляться мемориальные музеи писателей и поэтов. Таких музеев ныне насчитывается около полутораста, не считая любовно сохраняемых домов и воссозданных «горных хижин», где создатели японской литературы некогда обитали.

География страны, таким образом, стала существенной частью культурного наследия — и поэты были первыми, кто осознал богатейшие возможности ее использования. Уже в антологии «Манъёсю», которой, видимо, предшествовали не сохранившиеся древнейшие сборники «японских песен» вака, упоминаются десятки мест, которые имели к тому времени отчетливые эстетические коннотации: земля Ямато (колыбель японской цивилизации), край Адзума (еще не до конца от­воеванные у айну восточные провинции, «пограничная территория»), гора Фудзи, мыс Кара, пролив Акаси, остров Авадзи и т. д.

На вечерней заре
раздается над озером Оми
скорбный плач кулика.
Как печально ты кличешь, птица,
навевая о прошлом думы!..

Какиномото Хитомаро

Поэты начиная с IX в. широко использовали семантику странствий, превратив, говоря современным языком, геопозиционирование в часть нормативной поэтики вака. Так, появился поэтический прием утамакура — использование в начальной строке танка известного топонима, который уже одним своим звучанием должен был воспроизводить определенный исторический фон и задавать лирический настрой.

На горе Токива
багрянцем не тронуты клены —
только издалека
вдруг повеет духом осенним
налетевший с посвистом ветер...

Ки-но Ёсимоти

Ставя стихотворение в один ряд с другими, где упоминается то же место, автор — разумеется, в расчете на образованного читателя — вызывал к жизни множество дополнительных ассоциаций. Топоним становился как бы логином, с помощью которого в сознание читателя загружался весь массив классического наследия на ту же тему. Со временем пласты ассоциаций росли и наслаивались друг на друга, поскольку череда поэтов становилась все длиннее, а количество произведений, связанных между собой по принципу единства места, — все больше. В дальнейшем сходный прием хонкадори (скрытая или открытая цитата из классики в собственном тексте) в средневековой поэтике вака и некоторых других жанров с успехом применялся всеми ведущими стихо­творцами уже вне привязки к географии, но с той же ­целью — «загрузки» соответствующих фоновых текстов.

При наличии устоявшейся, канонизированной и широко разветвленной «поэтической географии» страны всякое путешествие для человека образованного, будь то бродячий монах или придворный вельможа, превращалось преимущественно в поэтическое паломничество, то есть посещение храмов, синтоистских святилищ, дорожных станций, горных перевалов, застав, переправ, рек или утесов на морском побережье, которые уже упоминались в классике, фигурировали в путеводителях и были ранее воспеты поэтами. К тем же реалиям обращались и авторы «песен разлуки», поминая друзей или возлюбленных, уехавших в дальние края.

Послание уехавшему в Северный край Коси

Говорят, в тех краях
есть гора Возвращенья — Каэру...
Хоть обратный твой путь
и сокрыла вешняя дымка,
здесь тебя будут ждать с любовью...

Ки-но Тосисада

В произведениях самурайского эпоса гунки XIII–XV вв. — «Повесть о доме Тайра», «Повесть о великом мире», «Повесть о Ёсицунэ» и других — поэзия странст­вий получила новую жизнь. Анонимные авторы гунки (предположительные имена иногда фигурируют в исследованиях, но научно не подтверждены) были не просто народными сказителями, но высокообразованными людьми, воспитанными на лучших традициях японской и китайской классики. Их развернутые описания, сложившиеся в огромные по объему книги, чрезвычайно красочны и на редкость детальны. В тексте памят­ников проза чередуется с поэзией имбун (ритмическим повествованием), которая призвана передавать особо драматические эпизоды сказания. Гунки обычно исполнялись слепыми сказителями бива-хоси (чаще всего монахами) под аккомпанемент лютни-бива. Прозаическая часть проговаривалась речитативом, а поэтические фрагменты следовало петь.

Так, описывая скитания вельмож рода Тайра на скорбном пути их отступления, автор (легендарный монах Юкинага) подробно описывает в стихах приметы местностей, мимо которых плывут корабли побежденных. Так же тщательно выписаны маршруты стратегических маневров и места сражений. При этом автор не скупится на цветистые метафоры и гиперболы, которыми довольно бедна традиционная поэзия вака, постоянно прибегая к параллелизмам, аллюзиям на японскую и китайскую классику, скрытым и прямым цитатам, пространным комментариям в духе буддистских нраво­учений, иллюстрирующим действие беспощадного закона кармы.

Ночи сменялись и дни.
За горами оставив столицу,
В край незнакомый, чужой
углублялись судов вереницы,
И приходили на ум
храбрым витязям древние строки:
«Чаял ли я забрести
в этот край незнакомый, далекий...»
Реяли всюду в пути
белых чаек шумливые стаи,
То припадая к волнам,
то под самые тучи взмывая.
Веяло грустью от них,
как от вестников прежнего мира, —
«Птицы столицы родной»

— называл их поэт Нарихира...

Описания скитаний воинов Тайра, как и более сфокусированное на одной конкретной личности поэтическое описание пути пленного князя Тайра Сигэмори в дальнюю ставку Минамото Ёритомо, можно назвать первыми в истории японской литературы митиюки. В дальнейшем митиюки, то есть красочно и экспрессивно поданное описание путешествия или бегства главных героев, превратились в важнейший компонент не только героического эпоса гунки, но и драматургии театра Но, а впоследствии (в эпоху Эдо) также театров Кабуки и Дзёрури, не говоря уж о народных балладах и песнях. Поздний ­ва­риант митиюки мы видим в образцах фольклорной балладной поэзии «веселых кварталов», включенных в антологию. Представляя собой законченный травелог, митиюки не только содержат множество интереснейших реалий, мастерских описаний ландшафтов, привязанных к «поэтической географии» Японии, но и рисуют широкий спектр переживаний героя на фоне окружа­ющей природы. Тут мы находим и множество прямых или скрытых аллюзий на классическую поэзию, которая придает тексту дополнительное богатство фактуры, связывая его тысячью нитей с немеркнущей традицией.

Также в русле традиции, но с использованием иного поэтического арсенала, переданы в имбун чувства ушедшей в монашество императрицы, доживающей век в заброшенной горной обители.

На протяжении веков странствия продолжали питать воображение японских поэтов жанра танка, а затем и рэнга. В не меньшей степени осваивали тематику странствий приверженцы поэзии на китайском, канси. Начиная с XV в. канси были наиболее популярным видом по­эзии в интеллектуальной среде так называемых Пяти монастырей. Пять дзэнских обителей, расположенных в Киото, с десятками филиалов по всей стране, стали крупнейшими центрами учения Дзэн, но одновременно в них активно изучался весь комплекс конфуцианских классических дисциплин. Настоятели и монахи-на­сельники, будучи воспитаны на китайской классике и абсолютно билингвистичны, видели в канси наилучшую возможность воплощения дзэнской философии суггес­тивного творчества — не в столь сжатой форме, как танка, но тем не менее с соблюдением всех требований дзэнской эстетики.

Здесь, от мира вдали, только птичий гомон вокруг.
На облака гляжу — вспоминаю старых друзей.
Одинокий монах у врат в обитель стоит.
Половину горы озаряет вдали закат.

Муган Соо

еется, поэзия странствий была для них чрезвычайно важным аспектом, ибо в такой лирике наи­более полно реализовались и дзэнская концепция ­странствия в мире наваждения, и буддийский идеал отрешенности, ухода в обитель покоя и гармонии.

Хотя влияние Пяти монастырей со временем пошло на убыль, а сочинения монахов утратили былую по­пулярность в миру, традиция канси не исчезла, находя достаточно многочисленных адептов в эпоху Эдо и даже в Новое время. Вероятно, последним великим средне­вековым поэтом-странником, воссоздавшим в канси и вака картины своих скитаний и жизни в уединенной ­хижине, был дзэнский мастер, отшельник и гениальный эксцентрик Рёкан (1758–1831). Ни до, ни после него дух странствий не находил столь блестящего и полнокровного выражения в японской литературе.

*

Наряду с вака и канси доминирующим жанром японской поэзии в XV–XVI вв. становится рэнга («сцепленные строфы» или «стихи-цепочки»). Так называемые малые рэнга, опровергая само название жанра, цепочками еще не являлись, но представляли собой отличную от танка комбинацию слоговых интонационных групп в рамках почти такой же строфы: в танка 5-7-5-7-7; в малой рэнга обычно 7-7-5-7-7. Пионерами создания малых рэнга были монахи Соги и Соин, проведшие много лет в странствиях, что наложило отпечаток на их творчество.

Большие рэнга, будучи предметом коллективного сочинительства на смешанные темы, с явными признаками интеллектуальной поэтической игры, по природе своей не могли выражаться в поэзии странствий как ­таковой. Тем не менее, поскольку поэтика совместных «песен» рэнга (гин) унаследовала все основные атрибуты поэтики танка, в особенности категории моно-но аварэ и югэн, а среди ведущих авторов преобладали буддийские монахи, во многих рэнга тоже чувствуется метафизика вечного странствия духа и отрешенности горной хижины. Кроме того, мастера рэнга ввели обычай собираться для проведения долгих коллективных сессий в отдаленных храмах, и каждое такое мероприятие обставлялось как поэтическое паломничество.

Зародившийся в XVI в. новый жанр хайку поначалу трактовался как открытый вызов серьезной «духовной» поэзии танка и рэнга. Трудно было предположить, что спустя несколько десятилетий именно этот жанр станет основным в японской поэзии и поднимется до высот ­интеллектуальной суггестивной дзэнской лирики. Еще труднее было предположить, что хайку на много веков станет фактически синонимом поэзии странствий, но именно это и произошло.

Сам основатель «духовного» направления в хайку ­Мацуо Басё (1644–1694), добившийся перехода жанра из категории поэтической забавы в категорию интроспективного философского поиска, тоже начинал как поэт легкомысленной школы юмористических хайку Данрин. Лишь отправившись в поэтическое паломничество, он пришел к выводу о необходимости привнести в неприхотливые забавные трехстишия истину Дзэн, за­ключенную в духе «вечного странствия». Всё лучшее, созданное Басё, — шедевры пейзажной лирики и на­писанные в стиле хайкай дневники странствий, — было создано им в скитаниях по стране. Он прошел тысячи ри, следуя по маршрутам, проложенным на «поэтической карте» Японии: посещал знаменитые храмы, любовался красотами, которые пятью веками раньше воспел великий Сайгё, участвовал в поэтических вечерах с местными любителями хайку и хайкай-но рэнга.

Изголовье из трав.
Под холодным дождем среди ночи
скулит собака...

Басё

Долгие странствия привели Басё к пониманию основ истинной поэзии, которые в дальнейшем были приняты всеми поэтами не только жанра хайку, но и танка, и канси, а в XX в. — и многими авторами лирики новых европеизированных форм — гэндайси.

Без сомнения, именно странствия сформировали Басё как личность, как дзэнского философа и как мастера тончайшей лирической словесной зарисовки. Басё не был в буквальном смысле слова первооткрывателем, но он сумел переосмыслить и приложить к хайку в совокупности кардинальные принципы дзэнской эстетики, которые ранее уже по отдельности существовали в том или ином виде искусств. Он тщательно разработал категории своей поэтики и обосновал необходимость этих ключевых принципов: ваби (чувство извечного одиночества человека во Вселенной), саби (осознание бренности, «патины», меняющегося мира), фуэки рюко (ощущение вечного в текущем), сибуми (терпкая горечь бытия, щемящая проникновенность), каруми (легкость и простота выражения). Басё также обосновал необходимость сезонного ­деления хайку и введения в каждое трехстишие «сезонного слова» киго, указывающего на время года, что особенно важно для поэзии странствий, изобилующей пейзажными скетчами.

Дождик весенний.
Ощетинилась жесткой полынью
тропинка меж трав...

Басё

С легкой руки Старца Басё странствия стали если не категорически необходимым, то наиболее желательным занятием и состоянием дзэнского поэта хайку, взыскующего прозрения в стихах. Десятки и сотни мастеров хайку отправлялись по стопам великого Старца, повторяя маршруты его скитаний, в особенности маршрут наиболее знаменитого его путешествия на северо-запад Хонсю, воспетый в дорожном дневнике «Глухими тропами» («Оку-но хосомити», в русском переводе «По тропинкам Севера»). Результатами их паломничества становились мириады трехстиший, пополняющие сокровищницу японской поэзии странствий.

Уже во времена Басё обозначилась триединая сущность хайкай как дзэнского симбиоза искусств. Поэзию хайку, записанную непременно характерным каллиграфическим почерком, нередко дополняли сделанные самими авторами дзэнские рисунки хайга. Рисунки эти могли быть довольно лапидарными, но в любом случае и рисунки, и каллиграфия раскрывали новые грани таланта автора — что видно, в частности, на примерах дорожных зарисовок самого Басё.

В XVIII в., когда мастера эдоской культуры бундзин, ­недовольные начавшейся деградацией хайку, развернули движение «за возврат к Басё», новые толпы пилигримов хлынули по тропинкам Севера и другим проложенным Басё тропам. Крупнейший после Басё патриарх поэзии хайку и талантливейший художник Ёса-но Бусон (1716–1783) собственноручно переписал прославленный дневник Старца, снабдив его десятками великолепных иллюстраций.

Другой поклонник Басё и великий поэт хайку Кобаяси Исса (1763–1827) не был, как Старец, странником по призванию, но его лирика представляет новый ориги­нальный разворот сюжета «одинокого приюта». Живя в отдаленной деревеньке, Исса сумел создать свой удивительный микрокосм, очень близкий по духу к поэтике «горной хижины» и «приюта отшельника», отлича­ющийся особо интимным, очеловеченным восприятием феноменов окружающей природы

С блаженным видом
смотрит на горы вдали
зеленая лягушка...

Исса

Хотя поэзия хайку, безусловно, не ограничивается тематикой странствий, в бесчисленных сборниках и антологиях хайку эпохи Эдо вызревали как духовные основы дзэнской поэтики «поиска Пути», так и технические приемы изображения, превратившие хайку в искусство словесной «художественной фотографии». Весь этот ценнейший опыт был позаимствован и поэтами вака XVIII — начала XIX в., которые сумели наложить на каноническую форму танка живые эмоции, столь свойственные эстетике хайку. Эти важнейшие перемены обосновал в своих трудах Одзава Роан (1725–1803), писавший о необходимости сочетания извечных человеческих чувств (додзё) с неповторимыми переживаниями данного момента (синдзё). И Роан, проживший много лет в горном урочище Удзумаса, и Рёкан, после многих лет странствий проживший четверть века отшельником на горе Кугами, и Окума Котомити (1798–1868), променявший богатое наследство на лачугу в пригороде Осаки, были дзэнскими поэтами, воспевавшими странствия и тихие радости уединенной жизни как единственно возможный путь ухода от «скверны больших городов».

От мира вдали,
там, где отражает вершины
озерная гладь, —
исчезнет, я знаю, бесследно
вся скверна, осевшая в сердце...

Одзава Роан

После нескольких десятилетий застоя поэзия танка и хайку к середине эпохи Мэйдзи воспрянула к новой жизни усилиями Масаока Сики (1867–1902), Ёсано Тэк­кана (1873–1935) и целой плеяды блестящих мастеров, вышедших на литературную арену в конце XIX — на­чале XX в.

Масаока Сики в 1890-е гг. осуществил радикальную реформу поэзии обоих магистральных традиционных жанров, стремясь приблизить танка и хайку к требо­ваниям стремительно меняющейся жизни в Японии периода модернизации. Подчеркивая кровную близость обоих жанров, произрастающих из единого корня японской поэзии, он выдвинул в качестве основного принципа творчества, приложимого и к танка, и к хайку, объективный реализм, «отражение натуры». Сформулированный Сики принцип «копирования жизни» (сясэй) был заимствован из средневековой китайской эстетики, но переосмыслен в свете реформации поэтики. Отказавшись от канонических ограничений, Сики приветствовал введение в танка и хайку «не-поэтичной» тематики (например, игра в бейсбол, поездка на поезде или на пароходе) и лексики (например, рельсы, мотор, паровоз).

Талантливый молодой поэт Ёсано Тэккан, со своей стороны, ратовал за привнесение в танка (а заодно и в хайку) социальной и политической тематики. Его путевые заметки из Кореи, куда поэт отправился с армией во время японо-китайской войны, положили начало новой «поэзии странствий», которая в XX в. переросла в ­поэтические корреспонденции с фронтов Первой и Второй мировых войн. Такого рода «поэзия странствий» во­енно-патриотического толка довольно долгое время имела сильное влияние на умы, хотя сейчас о ней в японском литературоведении предпочитают не упоминать.

Обновленная поэзия танка в первые десятилетия XX в. породила славную плеяду романтиков, символистов и реалистов, сумевших дать древнему жанру ­второе дыхание. Воспитанные в духе верности заветам безвременно почившего Сики, поэты его школы продолжали утверждать в своем творчестве принцип сясэй. Поскольку поэтика сясэй подразумевала предельную «фотографическую» точность в передаче впечатлений момента, авторы этой школы постоянно нуждались в новом материале для стихов — как нуждаются в новой натуре настоящие фотографы.

Ничего удивительного, что Ито Сатио, Коидзуми Тикаси, Нагацука Такаси, Симаги Акахико, Сайто Мокити и многие другие ведущие поэты танка постоянно отправлялись в ближние и дальние путешествия на поиски ярких сюжетов. Их поэзия природы открывает новые возможности танка как лирического жанра, обладающего богатейшим арсеналом технических приемов. Поэзию странствий направления сясэй можно действительно сравнить как со сделанными на пленэре живописными пейзажными скетчами, так и с шедеврами художественной фотографии, которая в начале XX в. завоевывала себе место в ряду прочих искусств. Иные пятистишия, выполненные в яркой колористической манере, напрашиваются на параллели с полотнами импрессионистов.

Свет вечерней зари
багрянцем окрасил долину.
Вдаль с пригорка гляжу —
и луга цветущие тают,
в знойном мареве переливаясь...

Сайто Мокити

Другие выполнены в приглушенных черно-белых ­тонах и скорее содержат отсылку к классической жи­вописи тушью суйбокуга.

В час предрассветный
звезды на небе горят,
а надо мною
очертанья черной горы —
Фудзи ввысь вздымает главу...

Коидзуми Тикаси

Не случайно именно так («Рисунки тушью» — «Суйбокуга») назвал один из своих сборников замечательный мастер лирики танка и киндайси Китахара Хакусю (1885–1942).

Странником поневоле ощущал себя Исикава Такубоку (1886–1912), родившийся в глухой северной провинции и всю жизнь стремившийся найти свою крошку чело­веческого счастья — то в суете токийских кварталов, неласково встретивших юного пришельца, то на снежных просторах Хоккайдо, куда его занесло в поисках работы.

Белизною сверкает лед,
кличут чайки, восходит над морем
луна в Кусиро...

Исикава Такубоку

 

В поэзии хайку Нового времени «отражение натуры» было положено в основу поэтики созданного учени­ками Сики литературного объединения «Хототогису» («Кукушка»), которое вот уже более ста лет занимает ­ведущее положение в литературном мире Японии. Более полувека во главе журнала и общества «Хототогису» стоял Такахама Кёси (1874–1959), преемник Сики на посту общепризнанного патриарха реформированной поэзии хайку.

Храмовый гонг
на луне отдается эхом.
Гора Курама...

Такахама Кёси

Кёси, непревзойденный автор пейзажной лирики, был великим энтузиастом «зарисовок с натуры» и заядлым путешественником. С его легкой руки всеяпонские турниры хайку стали проводиться в красивейших местах, осененных традицией поэтического паломни­чества, куда съезжаются поэты со всей страны. Автору этих строк самому приходилось принимать участие в таком турнире, проходившем под председательством внучки Такахама Кёси в 1989 г. на священной горе Коя, где расположен храмовый город крупнейшей буддийской секты Сингон и где обитал в XII в. великий Сайгё. Кроме путешествия к месту встречи, одним из условий состязания является также «прогулка в поисках вдохновения» по окрестным горам и долам.

Поскольку такого же отношения к природе Кёси ­требовал от своих многочисленных учеников и последователей, вся магистральная линия развития поэзии хайку в XX в. в значительной степени принадлежит к ­поэзии странствий. Прекрасные образцы сделанных в пути скетчей мы находим в творчестве Найто Мэйсэйу, Исии Рогэцу, Иида Дакоцу, Накамура Кусатао и многих других авторов, исповедовавших «отражение натуры».

Между тем Кавахигаси Хэкигото (1873–1937), второй любимый ученик Сики, пошел другим путем и провозгласил в хайку полную свободу формы, постепенно отменив и обязательную семнадцатисложную структуру, и «сезонное» слово, и все прочие признаки класси­цизма, бережно лелеемые поэтами «Хототогису». Сам Хэкигото был неутомимым агитатором и пропагандистом «хайку нового направления», хотя его лучшие работы выдержаны в традиционной форме.

Путешественник!
В Ёса вижу на зимнем поле
стаю снежных цапель...

Кавахираси Хэкигото         

Продвигая в массы свою теорию, неутомимый но­ватор исколесил Японию вдоль и поперек, устраивая пуб­личные лекции и поэтические вечера в городах и ­отдаленных поселках. Отвергая канонические регла­ментации в области формы, Хэкигото тем не менее не покушался на главное достояние эстетики хайку, которое оставил в неприкосновенности и Сики, — на кате­гории ваби, саби и фуэки рюко, доставшиеся поэтам XX в. в наследство от старца Басё. Его собственная поэзия странствий отличается зоркостью наблюдений и оригинальностью ракурса, но в целом не противоречит кардинальным принципам эстетики хайкай.

Среди поэтов следующего поколения, откликнувшихся на призыв Хэкигото и отбросивших всяческие ограничения, были два последних дзэн-буддийских странника и отшельника — Одзаки Хосай и Танэда ­Сантока. Лирика Одзаки Хосай (1885–1926), порой вы­зыва­ющая недоумение своей лапидарностью, — это мрачная исповедь одинокого, тяжело больного изгоя, вечного скитальца, живущего подаянием, постоянно пребывающего в ожидании скорой и неизбежной смерти (Хосай безвременно умер от чахотки). На традицию буддийского паломничества здесь накладывается профиль «проклятого поэта», отвергнутого филистерским обществом.

Образ Танэда Сантока (1882–1940) предстает в более светлых тонах и потому, вероятно, пользуется большей популярностью в современной Японии. Хотя его существование нищего дзэнского монаха, исполняющего обет странствия, было полно суровых невзгод, Сантока до последнего дня жизни не терял оптимизма и легко довольствовался мелкими радостями повседневного быта: плошкой риса, бутылочкой сакэ, горячей ванной, задушевной беседой. Еще при жизни Сантока снискал славу гениального поэта, виртуозного каллиграфа и дзэнского эксцентрика, которая заметно укрепилась после его смерти в 1940 г. Хайку Сантока рассматривал не столько как стихи, сколько как естественную произвольную форму художественного самовыражения. Хотя в этих миниатюрах не найти ни единого ритма, ни уставного количества слогов, они подкупают тонким лексическим отбором и интимной «интонацией» каждого скетча.

Иду, разрешив стрекозе
присесть на шляпу...

Танэда Сантока

В японскую поэзию новых форм, развивавшуюся по пути от метрического регулярного стиха синтайси к ­вольным ритмам киндайси и далее к верлибру гэндайси, поэтика странствий пришла из двух источников: из класси­ческой лирики танка, хайку и канси — с одной стороны, и из европейской литературы — с другой. В конце XIX в., когда стало очевидно, что реформа поэзии не может ограничиваться модернизацией древних класси­ческих жанров, более радикально настроенные стихо­творцы обратились в поисках вдохновения к западному романтизму. Симадзаки Тосон (1872–1943), поклонник Шелли и Китса, проникшийся поэтикой ухода от скверны больших городов на лоно очистительной природы, сумел создать несколько шедевров ностальгической лирики странствий в духе английских романтиков, наполнив их чисто японским колоритом.

Я найду ночлег в той хижине над рекою.
Будет за стеной Тикума журчать невнятно.
Выпью я сакэ, мутной влагой хмельной утешусь,
Чтоб забыться вновь на травяном изголовье...

Симадзаки Тосон

Дои Бансуй (1871–1952), современник и соперник То­сона, вошел в историю литературы как автор метафи­зи­ческой медитативной лирики, но истинную славу принесло ему написанное в странствиях стихотворение, ставшее любимейшей народной песней —  «Луна над старым замком».

Странствия неудержимо влекли крупнейшего поэта раннего японского символизма — Китахара Хакусю (1885–1942). Хакусю был целиком обязан своей славой долгому путешествию по историческим местам острова Кюсю, связанным с деятельностью католических миссионеров XVI — начала XVII в. В эпоху Токугава христианство было объявлено сёгунами вне закона, а католические миссионеры и их японская паства подверглись жесточайшим преследованиям. Драматические эпизоды «христианского века» в Японии легли в основу дебютного сборника Хакусю «Врата запретной веры».

Многие японские символисты, а затем и модернисты начала XX в. вдохновлялись примером французских «проклятых поэтов», отвергая реалии филистерской буржуазной цивилизации и выбирая неприкаянное богемное существование. Так, Накахара Тюя (1907–1937), видевший себя наследником Рембо и стремившийся во всем подражать своему кумиру, никогда не отлучаясь слишком далеко от дома, сумел создать удивительно проникновенные образцы лирики «одинокого странствия».

Сложенные в путешествиях ранние шедевры лирики природы великого поэта и скульптора Такамура Котаро (1883–1956) служат прекрасной иллюстрацией ко всей культуре того периода, который в японском литературоведении был назван эпохой «духовной революции», а по российским меркам полностью соответствует нашему Серебряному веку.

Мир Природы!
Отец мой!
Родитель, меня взрастивший,
Не спускай же и впредь с меня недреманного ока,
Наполняй же меня животворным могучим духом,
Дай мне сил для дальней дороги!
Дай мне сил для дальней дороги!

Такамура Котаро

По-иному звучат поздние стихи Такамура, напи­санные в уединенной хижине в горах Иватэ, куда поэт удалился замаливать грехи военного времени и где провел несколько лет в буддийском самосозерцании.

Другой гений XX в. — Хагивара Сакутаро (1886–1942), создатель модернистской школы сенсуализма, с годами пришел к буддистско-даосскому видению мира. Его лирика странствий возвращает нас к исконному смыслу «поиска Пути», как понимали его поэты и философы древности.

В вечном движении, во взаимодействии земли, неба и человека ищет истину и скромный агроном Миядзава Кэндзи (1896–1933), ревностный адепт буддизма Нитирэн, провидец и мечтатель, грезивший о крестьянском рае.

Нет ничего удивительного в том, что японские авторы синтайси, киндайси и гэндайси, черпавшие вдохновение в литературном наследии Запада, оставались в то же время верны заветам предков. В их поэзии мы находим сплав духовных ценностей Востока и Запада, синтез идей, чувств и поэтической техники, воспринятых в равной степени от европейских современников и от японских или китайских классиков раннего средневековья. Не была забыта и «поэтическая карта» Японии, которая и поныне служит все той же цели — пробуждать исто­рические ассоциации, связанные со знаменитыми местами, воспетыми в бессмертных стихах.

Понятие Пути постоянно переосмысливалось в ­японской поэтической традиции, но главные установки поэзии странствий оставались неизменными: постижение ритмов вселенских метаморфоз и ритмов ­человеческого бытия, слияние с возвышающей и утешающей нас природой, осмысление вечного в текущем и познание собственного эго как части изменчивого мироздания. Не к тому ли стремимся и мы — те, для кого были написаны эти стихи?..

Александр Долин