Дадзай Осаму «Исповедь “неполноценного” человека»

«Исповедь “неполноценного” человека»

«Исповедь “неполноценного” человека» — самое знаменитое произведение Дадзая Осаму, одного из величайших японских писателей. Эта повесть — своеобразная автобиография писателя, в которой
он повествует о мучительных странствиях своего эго. Эпитет «неполноценный» не зря взят в скобки. Духовная вивисекция, которой подвергает себя главный герой повести, неожиданно высвечивает и
лживость окружающего социума, и непостижимую для «неполноценного» человека способность «полноценных» людей лгать, не боясь последствий. В название «Исповедь “неполноценного” человека» слово
взято в кавычки, а когда мы берем слово в кавычки, мы подразумеваем, что это слово имеет противоположный смысл, то есть Ёдзо не является неполноценным, а как раз таки наоборот, он вполне себе
полноценный человек. А вот можно ли сказать это о людях из его окружения? Ёдзо – человек, ясно осознавший и адекватно оценивающий свои недостатки. Повесть как будто рассказывает о самом Осаму Дадзай,
хотя он пытается это всеми средствами скрыть, убеждая, что автор тетрадей (Ёдзо) и рассказчик – разные люди. «Исповедь “неполноценного человека» – заключительное произведение Осаму Дадзая, где он подводит
итоги своей жизни, анализирует свои поступки, свое отношение к окружающим и, конечно, к обществу; произведение, где он выносит себе приговор: «я утратил лицо человеческое, я уже совершенно не человек».
Проблема «масок» – беда многих. Ватакуси-сёсэцу (роману о себе) Осаму Дадзай ставил перед собой цель: написать историю своей жизни и умереть. Цель достигнута.
К сожалению, прозаик ушел из этого мира, сбросившись в один из токийских водосборников – Тамагава 13 июня 1948 г., не дождавшись, пока повесть будет опубликована полностью (только первые главы повести
появились в июньском номере журнала «Тэмбо» еще при жизни Осаму Дадзая).

Первая глава 

“Я видел три его фотографии. На одной ему лет десять. Мальчик в полосатых хакама из грубого холста снят в саду на фоне пруда в окружении многочисленных сестер (наверное, и родных, и двоюродных); голову сильно склонил влево и состроил уродливую гримасу, нечто наподобие кривой улыбки. Я назвал гримасу уродливой, хотя неразборчивые люди, то есть те, кому безразлично, что красиво, а что безобразно, взглянув на фотографию, скажут, может быть: «Какой милый мальчик», и это не будет просто любезностью, потому что в улыбке все же есть и то, что обычно определяется словом «милый». Но люди, хоть в какой-то мере знающие толк в красоте, скорее всего пробурчат: «Неприятный ребенок» — и, пожалуй, отшвырнут фотографию, словно гусеницу держали в руках.
И в самом деле: чем дольше смотришь на этого улыбающегося мальчика, тем неприятнее становится… Так ведь это и не улыбка. Мальчик вовсе не улыбается. Взгляните внимательнее: кулачки его сжаты. А улыбающийся человек не может сжимать кулаки. Обезьяна. Обезьянья мордочка с гримасой, похожей на улыбку. Просто иллюзию улыбки создают безобразные морщины. «Состарившийся малыш» — вот что хочется сказать об этом ребенке. Снимок производит странное впечатление, что-то есть в мальчике омерзительное, даже вызывающее тошноту. Никогда не доводилось мне видеть ребенка с таким противным лицом.
Второй снимок тоже поражает: можно ли так измениться? Здесь он уже студент, может быть, гимназист — трудно сказать наверняка, — но сразу бросается в глаза, что он стал значительно симпатичнее. И опять-таки, как это ни странно, на этой фотографии он какой-то неживой. На нем студенческая (или гимназическая) форма, из нагрудного кармана выглядывает белый платочек; он сидит в плетеном кресле, положив ногу на ногу, и снова улыбается. Только теперь это уже не обезьянья гримаса — его улыбку можно даже назвать изысканной. И все же что-то отличает ее от обычной человеческой улыбки. Не чувствуется в юноше полнокровия, что ли, вкуса к жизни, начисто отсутствует в нем ощущение себя в реальном бытии; легкость даже не птички, а перышка, листа бумаги — вот что внушала его улыбка. Он весь был какой-то искусственный. Большой оригинал? Да вроде нет. И не лицемер. И не изнеженное создание. Ну, и, конечно же, не пижон. Вглядевшись в это лицо внимательно, замечаешь что-то неприятное, что-то от оборотня или привидения. Никогда я не видел юношей с таким странным, хотя и красивым, лицом.
И, наконец, третий фотоснимок, самый удивительный. Возраст определить совершенно невозможно. Голова седая. Он сидит в углу грязной комнаты (на фотографии отчетливо видны рваные в трех местах обои), греет руки над маленьким хибати . Теперь он уже не улыбается. Лицо вообще ничего не выражает. Впечатление такое, будто человек, грея над жаровней руки, медленно-медленно угасает. Чем-то зловещим, большим несчастьем веет от этого снимка. Но есть в нем еще кое-что загадочное, поразившее меня. Лицо снято крупным планом, я мог внимательно изучить его — самый обыкновенный лоб, ничего особенного в морщинах, бровях, глазах, обыкновенный нос, рот, подбородок… Ах, вот в чем дело: это лицо не только безжизненно, оно бесприметно, оно совершенно не оставляет следа в памяти. Вот только что я взглянул на фотографию, зажмуриваю глаза — и ничего не могу вспомнить. Припоминаю стены, маленькую жаровню, но не могу восстановить в памяти черты человека, находящегося внутри этих стен. Портрет с такого лица не напишешь. И шарж не придумаешь. Открываю глаза, смотрю снова — нет, ничего не отложилось в голове, лицо никак не вспоминается; от этого становится ужасно неприятно, появляется раздражение и хочется быстрее отвести взгляд.
Печать ли смерти, либо что-то другое вместо обычного человеческого выражения лица производило гнетущее впечатление. (Попробуйте представить себе прикрепленную к телу человека лошадиную морду.) Во всяком случае, было в этом человеке нечто, из-за чего невольно вздрагивал каждый глядевший на фотографию, омерзение вызывала она у всех без исключения”.

Перевод с японского В. В. Скальника