«Поезд в Павловск и Остфоорне», Тоон Тэллехен
рассказ "Пирожки"
На углу Мойки был магазин, где продавали трости. Знаменитый магазин. Дедушка рассказывал, что там можно было купить десятки разных тростей: из ясеня, бамбука, сибирской ивы, с набалдашниками из серебра или слоновой кости, с вделанными внутрь кинжалами или длинными плоскими бутылками.
Дедушка знал хозяина — худого, сутулого, с длинными гладкими волосами, тёмными глазами и вечно блуждающим взглядом. Магазин он унаследовал от своего деда, потому что отец его умер молодым.
Что-то странное было в этом человеке. Как будто мысленно он всё время находился где-то далеко и с чем-то боролся. Брови у него всегда были нахмурены.
В один прекрасный день он продал свой магазин. Ни с того ни с сего. Без всякого повода или причины, не торгуясь, и гораздо ниже стоимости. Он поступил как человек, внезапно пустившийся в запой и продолжающий пить до тех пор, пока не упадёт в беспамятстве. Подобное, по словам дедушки, не так уж редко случалось в России.
На деньги, вырученные за магазин, он купил за городом, где начинался лес, маленький придорожный трактир, чтобы продавать там пирожки и подавать чай.
Потрясённая его решением жена обслуживала посетителей. Сам же он ходил в лес за грибами, чтобы разнообразить начинку для пирожков.
А что же посетители? В Петербурге иногда неделями и месяцами стояла плохая погода, и тогда все сидели по домам.
Дедушка несколько раз заходил в трактир. «Любить пирожки не значит уметь их печь», — говаривал он. Пирожки отдавали затхлостью, были жёсткие и безвкусные.
Хозяин плохо выглядел. Он ещё больше сутулился при ходьбе, взгляд блуждал, ни на чём не задерживаясь. На дедушку он старался не смотреть.
В один из дедушкиных визитов они сидели во дворе под деревом. Хозяин говорил без умолку. Истина, утверждал он, есть не более чем плоское отражение жизни. Жизнь такая страстная, такая бурная, истина же — бледное её проявление, а Бог — не что иное, как тень.
— Чья тень? — спросил дедушка. Тот не ответил. У дедушки было такое чувство, что он хотел сказать «Моя», но не смог — язык не повернулся. Он показывал дедушке цветки перелески, росшие тут же, предлагал послушать, как вдалеке без умолку кричит птица пастушок. Дедушка боялся, что собеседник близок к помешательству.
Дела в трактире шли плохо. Жене приходилось подрабатывать шитьём. Сам хозяин всё чаще пропадал в лесу, иногда днями напролёт, а потом и целыми ночами. Он наблюдал за совами и знал всё о папоротниках. Грибы для пирожков, которые его жена ещё изредка пекла, брали из банок со старыми запасами, заготовленными впрок.
— У него над головой висели два пальца, — сказал дедушка и объяснил, что у русских это выражение употребляется вместо «висеть дамокловым мечом». Два пальца — без ладони, без руки. Вот сейчас они нырнут и схватят человека, как орлан хватает рыбу. И унесут его с собой в небо, и где-нибудь бросят вниз. На скалу, так что он разобьётся насмерть, или посреди пустыни, так что он будет медленно терять рассудок от жажды, или в чужой стране, где он никого не знает и на языке которой не говорит.
Через два года после затеи с трактиром жена ушла от мужа. Троих детей она забрала с собой. Уже много месяцев они жили впроголодь. Башмаки стёрлись до дыр.
Несколько дней спустя трактир сгорел дотла. Случилось это среди ночи в ноябре. На пепелище искали останки хозяина. Ничего не нашли. Наверно, он превратился в пепел.
— Грустная история, — произнёс дедушка.
Год спустя петербургская газета сообщила, что в Париже какой-то русский убил священника. Случилось это в алтаре во время утренней службы. Все гадали о мотиве убийства. Арестованного на месте убийцу звали так же, как хозяина трактира, бывшего торговца тростями.
Он ли совершил убийство? Или кто-то украл у него документы, поджёг трактир и сбежал в Париж? Этого так и не узнали. Тот русский получил пожизненный срок, и с тех пор о нём больше никто ничего не слышал.
Дедушка закончил свой рассказ. А я спросил себя, бывает ли у русских историй счастливый конец. Если и бывает, то дедушка никогда мне таких историй не рассказывал.
Когда я приезжал в Лейден погостить у дедушки с бабушкой, меня часто угощали пирожками. Иногда с рыбой — они мне не нравились. Иногда с шампиньонами — эти были вкусные. Пекла их бабушка.
Но после дедушкиной смерти в 1955 году бабушка никогда больше не пекла пирожков.
Мама рассказывала мне потом, как они в 1918 году бежали из России в Голландию. С собой у них было немного денег и несколько драгоценных украшений работы Фаберже. Кое-какие деньги лежали ещё на счёте в голландском банке. Но долго на них было не прожить. В России дедушка занимался торговлей, но настоящим коммерсантом, в отличие от своего отца и деда, не был. К тому же он ничего не умел мастерить своими руками и любил мечтать и фантазировать.
Они жили в Голландии уже несколько месяцев, когда дедушка прочитал в газете «Алхемейн Ханделсблад» объявление: в Лейдене, недалеко от центра, продавалась маленькая пекарня. Дедушка никогда не бывал в Лейдене и даже не знал, деревня это или город. Однако пекарню ту купил не раздумывая. Он собирался печь там замечательные русские пирожки и был уверен, что отбою от покупателей не будет. Голландцы просто не догадывались, чего они всю жизнь были лишены…
То, что, по его мнению, вкуснее всего на свете, и лейденцам должно очень понравиться.
Он никогда в своей жизни ничего не пёк, и затея с пекарней провалилась. В 1919 году в центре Лейдена никто не выстраивался в очередь за странными жёсткими русскими пирожками с сухими шампиньонами и селёдкой. Бывали вечера, когда недоеденный пирожок бросали в почтовый ящик с запиской: «Остальное лопай сам».
Дедушка взялся печь пирожные и делать конфеты. Результат оказался плачевный, и через два с половиной года он разорился.
Потом он стал агентом по торговле кондитерскими изделиями, переехал жить подальше от центра, на Лесную улицу, и остаток жизни едва сводил концы с концами.
Он рассказывал мне о России — о русской истории и русской жизни. И никогда ни словом не вспоминал о своей жизни после России.
Рассказ о пирожках я вспомнил, когда однажды дедушка сказал: «Вот идём мы, идём… И иногда оказываемся в том месте, откуда вышли. И думаем тогда: если пойдём теперь дальше по той же дороге, что раньше, то снова окажемся в том же месте. Иначе ведь быть не может... Но не получается. Каждый раз выходит по-другому».
Наверное, под его именем на могиле надо было написать: 1875–1918, а ниже, в скобках, цифрами поменьше — (1918–1955).
