Пузыри на воде
1
Говорят, что статую Баварии, торжественно восседающей на квадриге, запряженной львами и венчающей Триумфальную арку, создали по распоряжению прежнего короля, Людвига Первого. От арки начинается улица Людвигштрассе, и там, где она поворачивает вправо, стоит большой особняк из триентского мрамора. Это Академия художеств, одна из достопримечательностей столицы Баварии. Имя ее директора Карла Пилоти гремело повсюду, в Академии обучалось великое множество студентов, возжелавших стать скульпторами или художниками, они съезжались сюда не только из разных областей Германии, но и из других стран — Греции, Италии, Дании. После занятий студенты шли в расположенное напротив Академии кафе «Минерва», пили там кофе и вино, весело проводили время. Вот и сегодня вечером ко входу в кафе, из окон которого, освещенных светом газового фонаря, доносились смех и громкие голоса, подошли двое.
Впереди шел юноша с взлохмаченными темными волосами, которые, судя по всему, ничуть его не смущали, со сбившимся набок шейным платком, любой с первого взгляда признал бы в нем студента Академии. Остановившись у входа, он, сказал, обращаясь к своему смуглому невысокого роста спутнику:
— Нам сюда. — И открыл дверь.
Им в лицо ударил сигаретный дым, сквозь пелену которого не сразу удалось разглядеть тех, кто находится в зале. Дело шло к вечеру, окна, несмотря на жару, были закрыты, очевидно, дым присутствующим был нипочем, они к нему привыкли.
Тут же послышались голоса:
— Да неужто Экстер ? Когда же ты вернулся?
— Мы уж решили, ты умер.
Судя о всему, этого студента знали многие. Но c особым любопытством собравшиеся разглядывали его спутника. Тот сначала нахмурился было, смущенный таким вниманием, но потом немного расслабился и с улыбкой окинул взглядом зал.
Человек этот недавно приехал из Дрездена и его поразило, насколько непохоже было это кафе на тамошние. В зале стояло несколько круглых мраморных столов, накрытых белыми скатертями, с них еще не убрали посуду после ужина. Некоторые посетители сидели за ничем не накрытыми столами, перед ними стояли фарфоровые кружки. Кружки эти были цилиндрической формы, очень большие, объемом примерно в четыре или пять токкури , с изогнутыми ручками и с металлическими крышками на петельках. За некоторыми столами никто не сидел, на них стояли перевернутые донышками вверх кофейные чашки, прикрытые блюдцами с кусочками сахара.
Посетители были самой разной наружности, манера говорить тоже у каждого была своя, объединяло же их то, что все они были длинноволосые и одеты кто во что горазд. При этом вульгарными они не казались, просто так уж было принято в мире искусства. Самая шумная и оживленная компания сидела за большим столом в центре зала. Причем, если за другими столами сидели одни мужчины, то здесь была и девушка. На секунду она и спутник Экстера встретились взглядами и лица обоих приняли удивленное выражение.
А надо сказать, что этот молодой человек очень отличался от остальных посетителей. Да и девушка невольно привлекала внимание всех, кто видел ее впервые. Она была в простой широкополой шляпе, по виду ей было лет семнадцать-восемнадцать, чертами лица она могла поспорить с Венерой, вышедшей из-под резца древнего скульптора. Во внешности ее было что-то аристократическое, во всяком случае принять ее за простушку уж никак было нельзя.
Похлопав по плечу человека, сидящего за соседним столиком, она улыбнулась и сказала, обращаясь к Экстеру, о чем-то беседующему со своим спутником: «От наших не услышишь ничего интересного. Лучше бы я пошла поиграть в карты или на бильярде. Может, присоединитесь к нам со своим спутником?» Услышав ее звонкий голос, незнакомец невольно вздрогнул.
— Ну кто же откажется сесть за один стол с Мари? — отозвался Экстер, — Друзья, познакомьтесь, сегодня я привел к вам в «Минерву» художника из далекой страны Ямато, его зовут Косэ.
Спутник Экстера, подойдя поближе, приветствовал сидящих. Кое-кто поднялся с места, чтобы представиться ему, как правило, это были иностранцы. Другие, отвечая на его приветствие, продолжали сидеть, но не потому, что хотели таким образом выказать свое презрение, просто здесь было так принято.
— Вы ведь знаете, что я ездил к своим родственникам в Дрезден, — продолжал Экстер, — там в одной галерее я встретился с Косэ и мы подружились. Когда же я узнал, что он едет сюда, в нашу Академию, то решил вернуться вместе с ним.
Все были рады познакомиться с человеком, приехавшим из далекой страны и накинулись на него с расспросами:
— Среди студентов университета есть ваши земляки, но в Академии вы, может, единственный. Раз вы только сегодня приехали, то наверняка еще не бывали в «Пинакотеке» и в нашей художественной галерее. Но, скорее всего, вы видели картины художников Южной Германии в других местах. А с какой целью вы сюда приехали?
— Не набрасывайтесь так на него, — попыталась их утихомирить Мари, — Успокойтесь, вы что не понимаете, что когда человека начинают донимать вопросами, он теряется?
Все заулыбались:
— Какая же строгая у нас хозяйка!
Косэ, хоть и не совсем свободно, но вполне сносно заговорил по-немецки.
— Я ведь в Мюнхене не впервые. Лет шесть назад был здесь проездом в Саксонию. Но тогда я успел побывать только в «Пинакотеке», а со студентами Академии мне так и не удалось пообщаться. Дело в том, что моей основной целью тогда был Дрезден, мне хотелось побывать в тамошних галереях. Но вот я снова здесь и мне посчастливилось присоединиться к вашей компании, жаль что этого не произошло в прошлый раз.
— Зато тогда со мной приключилась одна история, о которой мне хотелось бы вам рассказать. Не сочтите это за пустую болтовню. Был как раз первый день карнавала. Когда я вышел из «Пинакотеки», снег уже не шел, обледеневшие кроны деревьев на центральной аллее отражали свет фонарей. По улицам двигались толпы разодетых самым причудливым образом людей в белых и черных масках, с окон свисали ковры, словом, город представлял собой удивительное зрелище. Когда я зашел в кафе «Лориан», которое находится на площади Карлсплатц, там все щеголяли друг перед другом самыми невероятными нарядами, так что странно выглядели скорее те, кто был в обычном платье. Все ждали, когда откроются танцевальные залы «Колизей» и «Виктория».
Тут он прервал свой рассказ, потому что к ним подошла официантка в белом переднике, обеими руками держа перед собой несколько больших пенящихся кружек пива:
— Простите, что так задержалась, хотелось налить обязательно из новой бочки, — сказала она, ставя кружки перед теми, кто уже успел осушить предыдущие. «Сюда, сюда пожалуйста» — позвала ее Мари, заботясь о том, чтобы она не забыла поставить кружку перед Косэ, который еще не пил пива. Отхлебнув, Косэ продолжил свой рассказ.
— Я сел на лавку в углу и смотрел оттуда на царящее в зале оживление. Тут появился торговец каштанов — чумазый итальянский мальчишка лет пятнадцати. Неся в руке ящик, полный бумажных пакетов с жареными каштанами, он громогласно взывал: «маронье, сеньоре» (отведайте каштанов, господа). Вслед за ним в кафе вошла девочка лет двенадцати-тринадцати. Ее голову прикрывал низко надвинутый на лицо потрепанный капюшон, в красных замерзших руках она держала небольшую корзинку с букетиками ранних фиалок, аккуратно разложенных на подстилке из хвойных веток. До сих пор не могу забыть ее звонкий голос. «Пожалуйста, фиалки» — говорила она, не поднимая головы. Вряд ли дети встретились в кафе случайно, скорее всего девочка подгадала, когда войдет мальчик, и вошла сразу вслед за ним.
— В них было что-то необычное и это сразу привлекло мое внимание. Я видел, как эта парочка — малоприятный, пренебрежительно поглядывающий на окружающих торговец каштанами и милая трогательная продавщица фиалок — пробравшись сквозь толпу, заполнившую все пространство кафе, подошла к расположенной в центре зала конторке, перед которой сидел какой-то молодой человек, по всей видимости студент, а подле него лежала, распластавшись, большая собака английской породы. Так вот, как только они приблизились, эта собака вскочила, и, выгнув спину горбом, сунула нос в ящик с каштанами. Когда мальчик попытался отпихнуть ее, собака, отпрянув назад, наскочила на идущую следом за ним девочку. Та, испуганно вскрикнув, уронила корзинку. Завернутые в фольгу прелестные букетики фиалок разлетелись по сторонам и, очевидно сочтя их хорошей добычей, собака принялась топтать их и рвать зубами. Пол был покрыт грязным месивом из снега, нанесенного ногами посетителей и растаявшего от тепла печки, разбросанные цветы беспомощно валялись в грязи, наблюдая за происходящим, кто-то смеялся, кто-то возмущался. Торговец каштанами тут же куда-то убежал, похожий на студента молодой человек, позевывая, бранил собаку, а продавщица фиалок растерянно озиралась по сторонам. Плакать она не плакала — то ли потому, что была привычна к любым передрягам и ее слезные железы иссякли, то ли просто была в шоке и не понимала, что лишилась дневной выручки. Спустя некоторое время она попыталась собрать уцелевшие букетики, но тут появился хозяин кафе, которому о происшедшем доложила женщина, стоявшая за стойкой. Это был краснолицый человек в белом переднике с большим отвисшим животом. Уперев руки в бока, он некоторое время сверлил продавщицу глазами, потом заорал: «У нас в кафе запрещено торговать всяким барахлом. Давай, вали отсюда». Девочка молча вышла, присутствующие проводили ее взглядами, никто не проронил ни слезинки.
— Швырнув на каменную плиту стойки никелевую монету — плату за кофе, я схватил пальто и выскочил наружу. Девочка, горько плача, шла по улице, я позвал ее, но она даже не оглянулась. Только когда я догнал ее и сказал: «Милая девочка, я хочу заплатить тебе за фиалки» — она впервые подняла голову. У нее было красивое лицо, в темно-синих глазах отражалось затаенное горе, сердце разрывалось от одного взгляда на нее. Вытащив из кошелька семь или восемь марок, все, что там было, я положил их на ветки, устилавшие дно корзинки. От удивления девочка замерла, словно утратив дар речи, а я пошел прочь, но ее лицо, ее глаза навсегда остались у меня в памяти.
Я уехал в Дрезден, получил разрешение копировать полотна в галереях, но, когда я стоял перед изображениями Венеры, Леды, Мадонны, Елены, передо мной, словно в тумане, странным образом возникало лицо продавщицы фиалок и мешало мне сосредоточиться. В конце концов, я смирился с тем, что утратил возможность совершенствоваться в мастерстве, и, запершись в своем номере на втором этаже гостиницы, целыми днями валялся на диване, боюсь, что протер до дыр его кожаную обивку. Но однажды утром я наконец собрался с духом и решил все силы свои положить на то, чтобы увековечить образ юной цветочницы. Однако, вспоминая свою встречу с ней, пришел к выводу, что не могу представить ее себе, ни восхищенно любующейся весенним морем, ни следящей мечтательным взором за плывущими по небу вечерними облаками, точно так же нелепо она выглядела бы на фоне каких-нибудь итальянских развалин в окружении белых голубей. В конце концов мне пришло в голову — изображу-ка я ее рыдающей у подножья скалы на берегу Рейна с арфой в руках. А внизу по реке пусть плывет одинокая лодка, в которой, простирая к ней руки, буду стоять я сам с выражением беспредельной любви на лице. А из волн вокруг лодки будут возникать всякие там нереиды и тритоны и насмехаться надо мной. Именно поэтому я и приехал сегодня в Мюнхен, не имея иного багажа, кроме предварительного наброска. Хочу снять в Академии мастерскую при художественном училище и завершить наконец работу над этой картиной, прислушиваясь к советам наставников и к вашим советам.
Косэ говорил самозабвенно, явно сам увлекшись своим рассказом, и, когда он закончил, на его узких монголовидных глазах заблестели слезы.
— Какая прекрасная история! — заметил кто-то из слушавших.
А Экстер, с лица которого не сходила холодная улыбка, сказал:
— Приходите посмотреть на картину. Мастерская Косэ будет готова через неделю.
Где-то в середине рассказа Косэ Мари вдруг изменилась в лице, она напряженно смотрела на его губы и в какой-то момент даже бокал в ее руке задрожал.
У Косэ, едва он увидел перед собой сборище студентов, сразу же возникло странное ощущение, что Мари очень похожа на ту девочку-цветочницу, но, ловя взгляд девушки, внимательно слушавшей его рассказ, он так и не смог уверить себя в том, что это действительно она. Может, у него просто, как обычно, разыгралось воображение? Когда он закончил говорить, Мари некоторое время глядела на него, потом спросила:
— И что, вы уже никогда больше не видели эту цветочницу?
Косэ не сразу нашелся, что ответить.
— Нет, в тот же вечер я сел в поезд и уехал из Дрездена. Но знаете что? Надеюсь, вы не обидитесь на мои слова… Дело в том, что и в той продавщице цветов и в моей картине, которую я назвал «Лорелея», мне видитесь именно вы.
Вся компания расхохоталась. А девушка вскочила с места.
— То есть вы решили что соединяющим звеном между мной реальной и вами будет та цветочница? За кого вы меня принимаете? — Невозможно было понять, говорит она серьезно или шутит.
— Я и есть та цветочница. А вот вам в благодарность за вашу доброту. — Тут она перегнулась через стол и, притянув к себе его голову, поцеловала в лоб.
В результате бокал, стоявший перед девушкой, опрокинулся, вино залило подол ее платья и змейкой потекло по столу, подбираясь к сидящим за ним. Косэ ощутил прикосновение горячих ладоней к своим ушам, не успел он опомниться, как еще более горячие губы прижались к его лбу.
— Ты его до обморока доведешь. Прекрати! — сказал Экстер.
Многие из сидящих за столом повскакали с мест:
— Вот потеха! — воскликнул один из них.
— Похоже мы здесь так, сбоку припека! Вот досада-то! — смеясь, подхватил другой.
С других столиков с интересом за ними наблюдали.
— Ты что, хочешь лишить меня всякой надежды? — возопил юноша, сидевший рядом с девушкой, и обхватил ее рукой за талию.
— Вы просто неблагодарные! Для вас у меня совсем другие поцелуи! — закричала она, вскочила, и, высвободившись из его рук, некоторое время сверлила взглядом сидящих за столом, ее красивые глаза метали молнии.
Косэ растерянно наблюдал за происходящим, теперь девушка уже не казалась ему похожей ни на продавщицу цветов, ни на Лорелею, скорее напоминала грозную Баварию на Триумфальной арке.
Взяв стакан, стоящий рядом с выпитой чашкой кофе, она набрала в рот воды и прыснула ею в сидящих рядом.
— Эй вы, да вы вообще никто! — закричала она — Вы не имеете никакого отношения к искусству. Изучая флорентийскую школу, вы подражаете Микеланджело или да Винчи, изучая голландцев — Рубенсу или Ван Дейку, даже те, кто изучает нашего Альбрехта Дюрера, в основном ему-то и подражают. А уж если, проснувшись однажды, вы узнаете, что два или три ваших «этюда», попавших на выставку, были проданы по хорошей цене, то тут же начинаете воображать о себе невесть что и раздуваться от гордости — ах, мы созвездие талантов, мы входим в десятку лучших, мы двенадцать апостолов. Вы жалкие отбросы и вряд ли богине Миневре захочется касаться вас своими губами! Так что придется вам довольствоваться моими холодными поцелуями.
Косэ не понял всего смысла этой речи, произносимой в тумане водяных брызг, он уловил лишь, что Мари отрицательно относится к современной живописи и резко ее критикует, глядя на лицо девушки он снова увидел в нем грозное величие, напомнившее ему статую Баварии. Закончив говорить, она схватила со стола промокшие от вина перчатки и быстрыми шагами направилась к выходу.
Все были обескуражены. Кто-то сказал: «Сумасшедшая». Еще кто-то заметил: «Постараюсь побыстрее с ней расквитаться». Она же, подойдя к двери, обернулась и сказала:
— И нечего обижаться! При лунном свете хорошо видно, что на ваших лбах нет следов крови. Я просто плеснула в вас водой.
2
Вскоре после того, как эта странная особа удалилась, разошлись и остальные. По дороге Косэ стал расспрашивать Экстера о девушке и вот, что тот ему рассказал.
— Она работает у нас в Академии натурщицей, ее называют фрейлейн Ханцл. Как ты видел, она ведет себя странно, поэтому некоторые считают ее сумасшедшей, кроме того, в отличие от других натурщиц, она не позирует в голом виде, что некоторые объясняют имеющимися у нее телесными изъянами. Никто о ней ничего толком не знает, она недурно образована, но характер у нее трудный, при этом она не позволяет себе никаких вольностей и у нее много друзей среди студентов. Ну и хороша собой, как ты видел.
— Я бы хотел, чтобы она мне позировала. Попроси ее зайти ко мне, когда я обзаведусь мастерской.
— Договорились, — ответил Экстер, — вот только она-то уже не тринадцатилетняя продавщица цветов. Ты не боишься писать ее обнаженной?
— Но ты вроде сказал, что она не позирует обнаженной?
— Сказать-то сказал. Но целующей мужчину я ее тоже сегодня видел впервые.
Тут Косэ покраснел, но его друг этого не заметил, поскольку они в тот момент как раз проходили мимо памятника Шиллеру, где уличные фонари едва светились. У гостиницы Косэ они расстались.
И вот прошла неделя. С помощью Экстера Косэ удалось снять мастерскую в Академии художеств. С южной стороны к ней примыкал коридор, северная стена почти наполовину была стеклянной, от соседнего помещения мастерскую отделяла только парусиновая занавеска. Была середина июня, студенты разъехались кто куда, соседнее помещение пустовало, так что ничто не мешало Косэ предаваться творчеству. Как-то к нему в мастерскую зашла Мари и, став перед мольбертом с картиной «Лорелея», он сказал:
— Вот картина, о которой я тогда говорил. Она еще не закончена, но когда я думаю о ней, в памяти у меня невольно возникает твой образ. Правда, когда ты так весело смеешься, я начинаю в этом сомневаться.
Девушка расхохоталась.
— Ты что забыл? Я ведь тебе еще в тот вечер сказала, что я и есть та продавщица фиалок, которая послужила прообразом твоей Лорелеи. — И тут же лицо ее приобрело серьезное выражение. — Ты что, не веришь? Ну, это понятно, ведь меня все считают сумасшедшей. — Она говорила вполне серьезно.
Косэ и верил ей и не верил, поколебавшись какое-то время, он все-таки не выдержал и сказал:
— Не надо так меня мучить. Мой лоб до сих пор горит от прикосновения твоих губ. Сколько же раз я говорил себе — да она просто пошутила, и старался забыть, но сомнения мои так и не рассеялись. Если тебе это не очень тяжело, не могла бы ты рассказать мне о своей жизни.
Он сел, облокотившись на стол, стоявший у окна и заваленный всякой всячиной: извлеченными из дорожного сундука иллюстрированными газетами, оловянными тюбиками с красками, тут же лежал дешевый мундштук с торчащим из него окурком сигареты. Девушка, усевшись на стоявший перед столом плетеный стул, начала свой рассказ.
— С чего же начать? Получая официальное разрешение быть натурщицей, я использовала фамилию Ханцл, но это не настоящее мое имя. Фамилия моего отца Штайнбах. Он был художником, причем когда-то весьма преуспевающим, его очень ценил нынешний король. Как-то, мне было тогда двенадцать, родителей пригласили на бал в зимнем саду королевского дворца. В самом разгаре пиршества король куда-то исчез, встревоженные гости, разыскивая его, забегали по саду, под стеклянной крышей которого в изобилии росли тропические растения. В углу сада стояла знаменитая скульптура «Фауст и Маргарита» работы Антонио Тантардини. Подойдя к ней, отец услышал истошный крик: «Помогите! Помогите!». Он пошел на голос и, оказался у входа в беседку с золотым куполом. Слабый свет стоящих вокруг газовых фонарей, пробиваясь между пальмовыми листьями, сквозь витражное окно проникал внутрь, отбрасывая на стены причудливые тени, по беседке металась какая-то женщина, пытаясь вырваться из рук крепко державшего ее короля. Можете себе представить, что было с моим отцом, когда, разглядев лицо женщины, он понял, что это моя мать. Оторопев от неожиданности, он замер на месте, но уже в следующее мгновение крикнул: «Отпустите ее, ваше величество», и сбил короля с ног. Мать, воспользовавшись моментом, убежала, а король вскочил и набросился на отца. Он был дородным и сильным мужчиной, отец не мог ему противостоять, король тут же повалил его и стал избивать оказавшейся под рукой лейкой. Усовестить короля попытался ставший невольным свидетелем этой сцены государственный секретарь Циглер, которого потом велено было заключить в башню замка Нойшванштайн, только чудом ему удалось этого избежать. В ту ночь я была дома и ждала родителей. Когда пришла служанка с сообщением, что они вернулись, я радостно выскочила им навстречу и увидела, что отца несут на носилках, а мама обняла меня и заплакала.
Тут девушка на некоторое время замолчала. Небо, с утра затянутое тучами, разразилось дождем, по оконным стеклам застучали капли дождя.
— Во вчерашней газете я прочел, — сказал Косэ, — что король признан душевнобольным и доставлен в замок Берг, тот, что на берегу Штарнбергского озера. Наверное, первые признаки болезни появились у него уже тогда.
Между там девушка продолжила свой рассказ:
— Король с молодых лет не любил многолюдных сборищ и предпочитал жить в сельской местности, днем он спал, а ночью бодрствовал. Когда Германия вступила в войну с Францией, в парламенте победили католики и Бавария стала на сторону Пруссии. Постепенно король сделался деспотом, и, хотя открыто об этом не говорили, ходили слухи, что он приказал казнить военного министра Майлингера и министра финансов Риделя, причем без всякой на то причины. Это, конечно, тщательно скрывалось, но все об этом знали. Днем, когда король спал, приближенные обычно выходили из его опочивальни, но многие из них слышали, что во сне он часто повторял имя — Мари. А мою маму звали Мари. Может, безнадежная любовь к ней и усугубила его болезнь? Я немного похожа на нее, а ее при дворе считали несравненной красавицей.
Отец вскоре заболел и скончался. Он был очень общительным человеком, для друзей ничего не жалел, к тому же он был крайне неопытен в делах и не оставил нам абсолютно никакого наследства. Мы поселились на северной окраине улицы Дахауэр, сняв пустующие комнаты на втором этаже какого-то дома на задворках, но вскоре после того, как мы туда переехали, мама тоже заболела. Такое время гибельно для человеческой души, ее цветы начинают увядать. Обрушивавшиеся на меня несчастья, которым, казалось, не будет конца, заставили меня возненавидеть людей. В январе следующего года, во время карнавала, я продала всю имевшуюся в доме одежду и некоторое время нам удавалось кое-как сводить концы с концами. Потом я примкнула к группе детей из бедных семей и научилась продавать фиалки. А последние несколько дней перед смертью матери мы смогли прожить, ни в чем не нуждаясь, благодаря вам.
— Похоронить мать мне помогла портниха, которая жила этажом выше. Она взяла меня к себе — жаль было оставлять без поддержки бедную сиротку. Тогда-то я была этому рада, но теперь мне неприятно вспоминать об этом. У портнихи были две дочки, очень капризные, они корчили из себя невесть что, а спустя некоторое время я обнаружила, что по вечерам в дом часто приходят гости. Они пили вино, смеялись, переругивались, распевали песни. Чаще всего это были иностранцы, кажется, иногда приходили и студенты из вашей страны. Однажды хозяин велел мне надеть новое платье, он улыбался, на меня глядя, а мне стало почему-то страшно, во всяком случае никакой радости я не чувствовала. После полудня пришел какой-то незнакомый мужчина лет сорока, он сказал, что собирается прогуляться до Штарнбергского озера, и хозяин предложил мне поехать с ним. Я еще не забыла, как радовалась, когда отец брал меня куда-нибудь с собой, поэтому, хотя и не очень охотно, но согласилась, за что все похвалили меня: «Вот и умница». Этот мужчина был со мной очень ласков, мы совершили прогулку по озеру на плавучем ресторане «Бавария», где и пообедали. Он предложил мне вина, но я отказалась, это было слишком для меня непривычно. Когда мы приплыли в Зесхаупт, он взял напрокат лодку и сказал, что теперь мы покатаемся на ней. Уже смеркалось, я забеспокоилась и сказала, что хочу домой, но, не слушая меня, он повел лодку вдоль берега, скоро мы оказались среди пустынных тростниковых зарослей, где он остановился. Мне тогда было всего тринадцать, я сначала ничего не понимала, но потом, увидев, как переменилось выражение его лица, испугалась, и, не помня себя от страха, прыгнула в воду. Очнулась я в расположенной на берегу озера рыбачьей хижине, хозяева заботливо ухаживали за мной. Я стояла на том, что у меня нет дома и идти мне некуда, проведя же с этими простыми людьми день-другой, прониклась к ним доверием и откровенно поведала им о своей печальной судьбе, а они пожалели меня, взяли к себе и воспитали как собственную дочь. Ханцл — фамилия этого рыбака.
— Таким образом я стала дочерью рыбака, но поскольку я была слишком тщедушна, чтобы работать веслами, то подыскала себе место горничной в семье одного богатого англичанина, жившего в окрестностях Леони. Мои приёмные родители, католики, были недовольны, что я работаю у англичан, но именно благодаря служившей в том доме гувернантке, я научилась читать. Этой гувернантке, старой деве, было уже за сорок и она любила меня куда больше, чем спесивых хозяйских дочерей, в результате за три года я прочла все, что имелось в ее небольшой личной библиотеке. Не уверена, правда, что правильно понимала прочитанное. К тому же подбор книг был очень уж случайным. Там было и «Собрание правил обхождения с людьми всех сословий» Книгге, и «Искусство долголетия» Гумбольдта. Я заучивала стихи Гёте и Шиллера, твердила их как заклинания, читала популярную историю литературы Кёнига, рассматривала альбомы с репродукциями картин из Лувра и Дрезденской галереи, жадно перечитывала перевод «Философии искусства» Тэна.
— В прошлом году англичанин с семьей уехал на родину, я хотела наняться в услужение в какой-нибудь подходящий дом, но поскольку мое общественное положение было довольно-таки низким, ни в одно из местных аристократических семейств меня не взяли. Совершенно случайно я попалась на глаза одному из преподавателей нашей Академии и стала работать натурщицей, причем в конце концов даже получила лицензию, но никто не знал, что я дочь знаменитого Штайнбаха. И вот теперь я весело провожу время в кругу художников. Однако Густав Фрейтаг был совершенно прав, когда говорил, что нет в мире людей с более дурными наклонностями, чем люди искусства, и что свободное общение с ними требует осторожности. Вот я и решила по возможности ни с кем не сближаться, держаться в стороне, и в результате, сама того не желая, превратилась, как вы могли убедиться воочию, в такую вот странную чудачку, порой у меня у самой возникают сомнения — уж не сошла ли я с ума. Иногда мне кажется, это что-то вроде наказания, которое я сама навлекла на себя тем, что читала все эти книги там, в Леони, но, если это так, то сумасшедшими прежде всего следует считать их авторов, всех этих ученых мужей, разве не так? Во всяком случае лучше бы сумасшедшими были сами эти художники, которые издеваются надо мной, называя сумасшедшей. В конце концов, все герои, гении, властители дум хоть немного, но сумасшедшие, взять хотя бы Сенеку или Шекспира. Видите, какая я образованная! Грустно, когда никто не признает сумасшедшим человека, который хочет считаться сумасшедшим. Но еще более грустно, когда с ума сходит король, которому лучше не быть сумасшедшим. Когда все навевает грусть, плачешь целыми днями — и стрекот цикад, и кваканье лягушек повергает тебя в слезы, и никто тебя не пожалеет. Я подумала, что уж вы-то не станете смеяться надо мной, потому и выкладываю перед вами все, что накопилось у меня на душе, не судите меня строго. Впрочем, может, это тоже признак сумасшествия?
3
Небо оставалось сумрачным, но дождь перестал идти, сквозь запотевшее оконное стекло было видно, как качаются деревья в саду. Пока Косэ слушал историю девушки, в его душе боролись самые разнообразные чувства. Он чувствовал себя то братом, после долгой разлуки встретившимся с младшей сестрой, то скульптором, оплакивающим валяющуюся в заброшенном саду статую Венеры, то послушником, плененным прелестной женщиной, но старающимся оградить себя от грехопадения. Когда же она закончила свой рассказ, он весь дрожал от волнения и готов был упасть перед ней на колени.
Девушка вдруг вскочила.
— Как же здесь жарко! Скоро закроют ворота, да и дождь прошел. Вас-то я совсем не боюсь. Не хотите съездить со мной в Штарнберг?
Схватив лежащую рядом шляпу, она нахлобучила ее на голову. Судя по всему, она была уверена, что Косэ поедет с ней. И действительно он покорно последовал за ней, как ребенок, которого мать тянет за руку.
Выйдя за ворота, они наняли экипаж и быстро добрались до станции. Там было малолюдно и тихо, в воскресенье, да еще в такую погоду, мало кто приезжает в город из окрестных деревень. Какая-то женщина продавала экстренный выпуск газеты. Купив ее, они прочли, что короля перевезли в замок Берг, что состояние его не внушает опасений и придворный врач, профессор фон Гудден, разрешил не держать его под постоянным надзором. В поезде было много людей, которые, съездив за покупками в город, возвращались на озеро, где они искали спасения от жары. Все с упоением обсуждали слухи о короле.
— Вроде теперь он гораздо спокойнее, чем когда был в замке Хоэншвангау. Когда по дороге в Берг они проезжали Зесхаупт, его величество попросил воды, он пил, и ласково кивал рыбакам, оказавшимся поблизости. — говорили на местном диалекте старые тетки с корзинками.
Примерно через час, около пяти вечера, поезд прибыл в Штарнберг. Пешком они шли бы сюда целый день, зато здесь невольно ощущалась близость Альп, и, хотя небо было затянуто тучами, можно было дышать полной грудью. Дорога, по которой катился их экипаж, поворачивала то влево, то вправо, но вот холмы раздвинулись и взору открылась обширная водная гладь. Железнодорожная станция находилась с юго-западной стороны озера, поросший лесом восточный берег и рыбацкие поселки терялись в вечернем тумане, зато прилегающее к горам южное побережье было видно как на ладони.
Вслед за девушкой, хорошо знающей эти места, Косэ повернул направо и стал подниматься по каменной лестнице, приведшей их к гостинице, которая называлась «Баварский дворик». На открытой площадке перед гостиницей стояли каменные столы и стулья, но везде было мокро от дождя, и народу было мало. Официант в черном пиджаке и белом переднике, недовольно ворча, снимал со столов поставленные на них ножками вверх стулья и вытирал их полотенцем. Тут они заметили, что с одной стороны к зданию гостиницы примыкает увитый плющом навес, а под ним за круглым столом сидит группа людей. Скорее всего это были постояльцы гостиницы. Кое-кого из них Косэ видел вчера в «Минерве», он хотел было подойти к ним, но девушка остановила его.
— Это неподходящая для вас компания. Пусть я и пришла сюда с молодым человеком, стыдиться нужно им, а не мне. Смотрите-ка, вон тот узнал меня, сейчас перестанет любезничать с соседками по столу и поспешит скрыться.
И действительно, вскоре тот студент, на которого она указывала, встал и ушел в гостиницу. Девушка, подозвав официанта, спросила, будут ли еще курсировать плавучие рестораны, но тот, показав на летящие по небу тучи, ответил, что при такой неустойчивой погоде, вряд ли. И добавил, что лучше доехать до Леони на экипаже. Тут как раз подъехал экипаж, они в него сели и отправились к восточному побережью. Неожиданно подул сильный ветер с Альп, озеро затянуло туманом, обернувшись назад, они увидели сплошную серую пелену, сквозь которую проступали черные силуэты домов, вершины деревьев. Кучер, обернувшись, спросил:
— Сейчас дождь пойдет. Может, опустить верх?
— Не стоит. — ответила девушка и, обернувшись к Косэ, сказала:
— Как хорошо, что мы здесь! На этом озере я когда-то едва не лишилась жизни. И здесь же обрела ее снова. Не удивляйтесь, что я привезла вас сюда, мне кажется, это самое подходящее место, чтобы рассказать вам о себе все самое сокровенное. Знаете, с того самого дня, как я подверглась унижению в кафе «Лориан» и вы пришли ко мне на помощь, я свято верила, что когда-нибудь снова увижу вас. Сколько же лет прошло? Как я обрадовалась, когда в кафе «Минерва» услышала вашу историю! Наверное, вы тогда плохо обо мне подумали, мол, зачем было накидываться на этих студентов, даже если они и в самом деле такие бездарные. Тем более что я и сама из их компании. Но ведь человеческая жизнь так коротка. И в тот миг, когда тебе весело, лучше хохотать во все горло, чтобы потом ни о чем не жалеть.
С этими словами, она сорвала с головы шляпу и повернулась к нему, ее лицо было словно высечено из мрамора, по жилам бежала жаркая кровь, а золотые волосы развевались по ветру, словно грива удалого скакуна, который мчится, мотая головой и оглашая воздух звонким ржаньем.
— Сегодня. Есть только сегодня. Вчера осталось в прошлом, его не вернуть. А завтра, послезавтра — ничего не значащие слова, пустой звук.
Тут им на платье упало несколько крупных капель дождя, почти сразу же хлынул ливень, с озера во все стороны с яростной силой полетели брызги, увидев, как они ударяют по нарумяненной щеке девушки, Косэ почувствовал, что на душе у него становится светло и легко. Она же, привстав с сиденья, закричала:
— Кучер, ну же, погоняй, получишь чаевые! Гони же быстрее! Стегни-ка лошадь, стегни хорошенько! Давай, еще разок!
Правой рукой она обняла Косэ за шею, а сама, откинувшись назад, обратила взор к небу. Положив голову на ее мягкое плечо, Косэ завороженно смотрел на нее и в его сознании снова возник образ статуи Баварии с Триумфальных ворот.
Когда они оказались у подножья замка Берг, в котором жил король, дождь еще более усилился, неистовые порывы ветра проносились по озерной глади, расчерчивая ее светлыми и темными полосами, темные полосы прорезал белыми струями дождь, по светлым гулял черный ветер. Кучер, придержав лошадь, сказал:
— Ехать еще довольно далеко. Вы промокнете и простудитесь. К тому же экипаж старый, если он сильно намокнет, я получу нагоняй от хозяина.
Он быстро поднял верх, потом опять хлестнул лошадь, и они двинулись дальше. Дождь лил не переставая, загремел гром. Они въехали в лес, где было очень сумрачно, хотя в это время дня солнце здесь стоит еще высоко. Экипаж наполнился душным запахом растений, сначала разогретых летним солнцем, потом напитавшихся дождевой влагой. Косэ и его спутница жадно вдыхали его, как изнемогающие от жажды люди глотали бы воду. Раскаты грома перемежались с заливистыми трелями соловья, которому, казалось, была нипочем любая непогода: так бредущий по пустынной дороге одинокий путник во все горло распевает песни. Мари, обвив руками шею Косэ, прильнула к нему всем телом, ослепительные вспышки молний, прорываясь сквозь ветви деревьев, озаряли их лица, переглядываясь, они улыбались друг другу. Казалось, оба они забыли обо всем — о том, что едут в экипаже, о мире за его пределами.
Но вот они выехали из леса и стали спускаться вниз по холму, ветер разогнал тучи, дождь опять прекратился. Стлавшаяся над озером пелена тумана постепенно рассеивалась, скоро совсем прояснилось и даже домишки на западном берегу стали снова видны как на ладони. Только иногда с веток деревьев, под которыми они проезжали, градом сыпались вниз сдуваемые ветром капли воды.
В Леони они вышли из экипажа. Слева возвышался так называемый холм Роттмана, у подножья которого стояла каменная стела с надписью «Лучший вид на озеро». Справа помещалась винная лавка, откуда можно было любоваться водной гладью, говорят, ее открыл когда-то музыкант по имени Леони. Девушка шла, опираясь на Косэ, обеими руками сжимая его руку. Дойдя до винной лавки, она обернулась и посмотрела на холм.
— Англичанин, у которого я была в услужении, жил на середине того холма. А хижина четы Ханцл всего в ста шагах отсюда. Я хотела сводить вас туда, но я слишком взволнована, давайте сначала немного посидим в этой лавке.
— Ну что ж… — сказал Косэ, они вошли в лавку и хотели заказать ужин, но им сказали:
— Только после семи. Вам придется подождать полчаса.
В этом заведении посетители бывали только летом, официанты нанимались каждый год разные, так что знакомых у Мари здесь не было.
Девушка вдруг поднялась и, указывая на привязанную к причалу лодку, сказала:
— А вы умеете управлять лодкой?
— В Дрездене я плавал на лодке по озеру Каролы в тамошнем парке. Не уверен, что хорошо умею это делать, но думаю, что справлюсь.
— В саду все стулья мокрые, а под крышей слишком жарко. Давайте покатаемся пока на лодке.
Косэ набросил на плечи девушки пальто, усадил ее в лодку, взялся за весла и они отчалили. Дождь кончился, но небо было затянуто тучами и противоположный берег уже окрасился вечерними красками. Взбаламученные после недавнего вихря волны, высоко вздымаясь, били о борт. Лодка плыла вдоль берега по направлению к Бергу и скоро они оказались у того места, где кончалось селение Леони. Темневшая у самого озера роща поредела, песчаный берег понизился, они увидели длинную скамью, стоящую у самой кромки прибоя. Вдруг сквозь шелест подступавших к лодке тростников послышался звук шагов и из-за деревьев показалась человеческая фигура. Это был высокий мужчина в черном пальто с зонтиком в руках. В некотором отдалении от него шел бородатый старик с белыми, как снег, волосами. Шедший впереди мужчина шагал, опустив голову, его лица, скрытого широкими полями шляпы, не было видно. Выйдя на берег, он направился к озеру, но по дороге остановился и, сняв шляпу, откинул назад длинные черные волосы: открылся широкий лоб, пепельно-бледное лицо и запавшие, неистово сверкающие глаза. Мари, сидевшая в лодке с наброшенным на плечи пальто Косэ, вглядевшись в стоящего на берегу, вдруг вскочила, удивленно воскликнув:
— Но ведь это король!
Пальто упало с ее плеч. Шляпу она сняла еще раньше и оставила в кафе, золотистые волосы мягкими волнами падали ей на плечи, на белое летнее платье. На берегу действительно стоял король, вышедший на прогулку в сопровождении своего врача фон Гуддена. Завороженно, будто взору его предстало призрачное видение, король уставился на фигуру девушки, потом вдруг крикнув: «Мари!» — отбросил зонт и по мелководью двинулся к лодке. «Ах!» — вскрикнула девушка и упала без чувств. Лодка накренилась и она лицом вниз полетела в воду. Косэ не успел подхватить ее. Озеро, по мере удаления от берега, становилось все глубже, но спуск был пологим, и в том месте, где остановилась лодка, глубина была не более пяти сяку . Однако дно было илистым, ноги короля вязли в грязи и передвигался он с большим трудом. Сопровождавший его старик, отбросив зонт, с поразительной для своего возраста прытью пустился вдогонку. Расплескивая ногами воду, он сделал несколько шагов вперед и, ухватив короля за воротник, потащил назад, на берег. Однако королю удалось вырваться, в руках старика остались только его пальто и верхнее платье. Отбросив их в сторону, старик снова попытался схватить короля, но тот, обернувшись, набросился на него и некоторое время они боролись, не издавая при этом ни звука.
Все это произошло в одно мгновенье. Когда девушка упала, Косэ ухватил ее за подол, но она сильно ударилась грудью о торчащую из воды сваю, и начала тонуть. В конце концов ему удалось затащить ее в лодку, и, бросив последний взгляд на боровшихся у берега мужчин, он начал грести к тому месту, откуда они приплыли. Косэ думал только о том, как спасти девушку, ничто другое его не занимало. Скоро лодка подплыла к кафе Леони, но Косэ, не останавливаясь, повел ее дальше, к рыбачьей хижине, до которой, как он знал, оставалось около ста шагов. Уже смеркалось, лодка плыла вдоль берега, густо поросшего деревьями, в темноте среди тростников смутно белели цветы каких-то водных растений.
Чье сердце не стеснилось бы от жалости при виде лежащей в лодке девушки, в распущенных волосах которой, забрызганных грязной водой, запутались обрывки водорослей? Вдруг, быть может испугавшись приближающейся лодки, из зарослей тростника вылетел светлячок и, взмыв в воздух, устремился к берегу. Уж не была ли то душа девушки, только что покинувшая ее тело?
Спустя некоторое время впереди показались огни рыбачьей хижины, до сих пор скрывавшиеся в тени деревьев. Приблизившись к ней, Косэ крикнул:
— Здесь живет Ханцл?
Приоткрылось маленькое окошко под покосившейся крышей, оттуда выглянула седовласая старушка и стала вглядываться в лодку.
— Что, опять боги воды потребовали приношений? Хозяина вчера вызвали в замок Берг, он еще не вернулся. Но если вы нуждаетесь в помощи, то входите. — спокойно сказала она и хотела было закрыть форточку, но Косэ громко крикнул:
— Это ваша Мари. Она упала в воду.
Не дослушав, старушка поспешила к лодке, оставив окно открытым, и, плача, помогла Косэ внести девушку в дом.
Хижина состояла из одной-единственной комнаты, половина пола была покрыта досками. На очаге стояла зажженная лампа, освещавшая комнату тусклым светом. На стенах висели закопченные, аляповатые картинки со сценами из жизни Христа. Подбросив в очаг соломы, они захлопотали, пытаясь привести девушку в чувство, но та не подавала никаких признаков жизни. Всю ночь Косэ и старушка просидели рядом с мертвым телом, предаваясь грустным мыслям о бренности человеческого существования, быстротечного, как пузыри на воде.
13 июня 1886 года по западному летоисчислению, в семь часов вечера баварский король Людовик Второй утонул в озере, его старый врач фон Гудден пытался его спасти, в результате погибли оба, причем на лице врача остались следы от ногтей короля. Эта страшная новость уже на следующий день распространилась по всему мюнхенскому округу, произведя немалые волнения. У сообщений о смерти короля, которые были расклеены по всему городу в черных траурных рамках, собирались толпы. Нарасхват раскупались экстренные выпуски газет, в которых публиковались разные предположения (как правило, основанные на состоянии трупа) о том, что послужило причиной его смерти. Город был наводнен полицейскими в парадных мундирах и в баварских шлемах с черными перьями, одни полицейские были на конях, другие пешие, везде царила невообразимая сутолока. Хотя король давно уже не показывался подданным, многие оплакивали его кончину и на лицах прохожих изображалась глубокая скорбь. Велико было смятение и в Академии художеств, поэтому никто не заметил исчезновения нового студента Косэ, один лишь Экстер волновался, не видя друга.
Утром 15 июня гроб с телом короля перевезли из замка Берг в Мюнхен. Студенты Академии, отдав последнюю дань ушедшему, собрались в кафе «Минерва». Когда Экстер, направляясь туда, на всякий случай заглянул в мастерскую Косэ, то обнаружил того стоящего на коленях перед полотном «Лорелеи». Косэ ужасно исхудал за последние три дня, лицо его изменилось до неузнаваемости.
Все были взволнованы слухами о трагической гибели короля, но никто не обратил внимания на то, что в тот же день утонула дочь рыбака Ханцла, жившего в окрестностях Леони.
1890