«Приходите на поле гаоляна», Кон Сонок
БОЛЬ
Льёт дождь… Он льёт целый день, будто по своей прихоти то усиливаясь, то затихая. В воскресенье откроется рынок, который, как повелось, устраивают каждый пятый день[1]. Когда работают торговые ряды, Исоп даже в выходные ходит в свою больницу. Но сегодня он дома: из-за дождя закрыл лечебницу пораньше. Из-за дождя сидит дома и Хансу. Сим Исоп и Чо Хансу…[2] Отчим и пасынок. Пусть они и не родные, но всё-таки в одной семье живут… Сейчас вдвоём у телевизора, уставившись в экран, едят пучимгэ[3], которые принесла им Пхилсун. Годовалый Санъи целый день бродит по пятам за матерью, не оставляя её ни на секунду. Если Пхилсун, примостившись между Исопом и Хансу, сядет посмотреть телевизор, её ведь никто не осудит. Но она всё суетится, выбегает то на кухню, то на крыльцо[4]. Пристроив сушилку на веранде[5], развешивает выстиранную одежду — из-за дождя сушить снаружи невозможно. Странное дело, но в такие дождливые дни малыш Санъи писает в штанишки чаще, чем обычно. Усталый отец, трудившийся всю неделю, чтобы прокормить семью, кажется совсем не рад, когда ребёнок пристаёт к нему. Хансу это тоже не слишком нравится. Может потому, что разница в возрасте между братьями большая. Так или иначе, заботы о Санъи ложатся только на плечи мамы Пхилсун. Заметив, что муж и сын заскучали, она принялась печь для них пучимгэ. Тут-то малыш Санъи совсем расшалился — схватил миску с остатками теста и опрокинул её на пол. Но, будьте покойны, какой бы переполох не поднялся на кухне, никто даже не побеспокоится заглянуть туда. Включили отопление, чтобы просушить отсыревший пол[6]. В доме стало невыносимо душно и влажно. На улице шумит дождь, в комнате молча сидят люди, слышно только, как работает телевизор.
Всего в изобилии. Живут безбедно. Не надо беспокоиться о завтрашней еде, не подступает страх при звуке шагов хозяина, который приходит требовать за комнату. Не тревожась о перерасходе, можно сколько угодно пользоваться электричеством и воды можно лить, сколько надо. Холодильник полон еды — фрукты на столе каждый день, одежда есть к каждому сезону. И главное. Раньше ей приходилось, пусть и занемогла, часами сидеть за швейной машинкой, чтобы заработать хоть малость. Теперь она избавлена от этого. Даже если приболеешь — рядом муж-врач, волноваться не о чем. Наконец-то, не считая гроши, можно досыта накормить Хансу, и не только тогда, когда ребёнок нездоров. Санъи можно покупать питательные детские смеси, которых старший в своё время даже не пробовал. К самой Пхилсун обращаются теперь не иначе как «госпожа», не то, что прежде — «тётушка»[7]. Ей подумалось, что никто не может представить себе, какова пропасть между этими «госпожа» и «тётушка», если не почувствовал разницу на собственной шкуре.
И всё же Пхилсун грустно. Не всегда — сейчас, сегодня. Невыносима тягостная тишина дождливого белого дня, невыносимо, что Хансу с Исопом вот так сидят молча и смотрят в телевизор. Грустно, невыносимо грустно. Печаль плачем подкатывает к горлу, но Пхилсун сглатывает её как слюну. Сама себя утешает… нет, скорее упрекает. «Надо жить, если можешь. Самое главное — не умирая, жить. На что жаловаться? У меня всё есть: тёплая одежда, вкусная еда и свой дом. О чём беспокоиться? Не о чем».
А этот дождь, первый после долгого зноя, словно бы и не собирается униматься… Конечно, ей не о чем беспокоиться: не нужно бежать укрывать урожай, не надо чистить после дождя канаву, нет нужды взбираться на мокрую дырявую крышу, чтобы хоть как-то её залатать. Можно просто сидеть на веранде и смотреть, как идёт дождь… На свете нет никого благополучнее человека, чем тот, который может просто и без тревоги смотреть на дождь за окном. Сейчас Пхилсун думает о своей старшей сестре — той приходится даже в непогоду выкатывать свою тележку, гружённую пластиковыми бутылками йогурта[8]. «Поднимается ли сейчас моя сестрица, одетая в жёлтый плащ и резиновые боты, каким-нибудь горбатым переулком, где дороги, залитые дождевой водой, превращаются в ручьи…» Вчера она сказала Пхилсун по телефону, что приближается последний срок вносить деньги на счёт конторы, что сама она всей суммы с клиентов собрать не может, и было бы спасением, если бы Пхилсун ей одолжила, а она уж точно вернёт, когда заработанное получит. Пхилсун и сейчас в шуме дождя слышит её полный отчаянья голос. А что там семья старшего брата? В такую скверную погоду его жена, должно быть, как всегда отправилась на рынок — торговать. Муж дома с тех пор, как пресс искалечил ему руку, навсегда сделав беспомощным инвалидом — с работы выгнали, даже не заплатив. В такие дождливые дни их маленький домишко весь пропитывается запахами нужника — выветриться не успевают, слишком близко от входа, — да ещё терпким дымом угольных брикетов, на которых вечно сушатся на продажу жёлтые горбуши[9]. Для брата, совсем упавшего духом из-за того, что остаток жизни он обречён сидеть на шее у жены, дешёвый сочжу[10] давно стал каждодневной едой и утешением. А племянники риса не видят, питаются лапшой быстрого приготовления.
Пхилсун, не отводя взгляда, смотрит, как капли дождя падают на цементные плиты двора. Санъи разбросал игрушки по всему деревянному полу веранды. Хансу терпеливо скучает у телевизора. Исоп тоже погружён в свои мысли — только вид делает, что смотрит. Пока Пхилсун возилась на кухне, Хансу всё время норовил пристроиться подле неё. Она легонько шлёпнула парня по затылку, мол, нечего здесь крутиться, сядь рядом с отцом. Может быть поэтому он сейчас как истукан застыл рядом с Исопом, но видно — мысли его где-то далеко.
Пхилсун прекрасно понимает, что Исоп лишний раз Санъи не приласкает, чтобы слишком тёплым отношением к родному сыну не обидеть пасынка Хансу. Понимает. Но как бы ей хотелось, чтобы муж всё-таки взял малыша на руки, обнял его, а то ведь тот день-деньской вертится около матери, свободной минуты ей не даёт. «Нет, раз он не может, ладно… Тогда хоть поговори с Хансу как отец с сыном, сделай ему внушение, отругай его, в конце концов… Неужели это так трудно?» Переживания о Хансу изматывают её куда больше, чем постоянная возня с Санъи.
Пхилсун не раз замечала, что Хансу как-то боязливо сторонится Исопа, стесняется его, чувствует себя неуютно, да только она и представить себе не могла, до какой степени… Вчера утром сын подошёл к Пхилсун, которая готовила на кухне завтрак, и сказал, что сейчас каникулы, и он хочет съездить в гости к тёте, в Сеул. Если бы с таким вопросом сын обратился прямо к Исопу, всё было бы нормально… Не скребли бы на душе кошки. Да только Хансу не будет прост и откровенен с Исопом, не пустит его в своё сердце. Отношение сына к мужу выводило Пхилсун из себя, хотя, сказать по правде, рассердилась она, конечно, на Исопа. Только Пхилсун никогда не выкажет перед ним свою досаду, раздражение и обиду. Вот и достаётся за всё Хансу. Это точно.
— Почему хочешь в Сеул? Твои двоюродные братья и сёстры, наоборот, стремятся в деревню поехать на каникулах. С чего ты собрался в Сеул, в этот сумасшедший город? Лучше уж к бабушке, она и живёт недалеко. Подумай, как ей одиноко.
— Не хочу к бабушке. Там скучно. Мне в Сеуле хорошо.
— Ну, конечно! Кого ты там обрадуешь своим приездом?! У тёти дом такой маленький, им самим тесно. А ещё ты туда собрался!
— Ну и что? Мне там лучше.
— Почему?
— Не знаю.
— Говорю, не поедешь.
— Поеду.
— Я сказала, ты никуда не поедешь!
— Поеду.
— А кто тебе денег даст на билет?
— …
Конечно, ребёнок никуда не может поехать без денег. За то время, пока они вдвоём жили в бедности, Хансу на своей шкуре испытал, что человек без денег жить не может. Ты просто помрёшь, если у тебя нет денег. Нет денег — ты заболеешь и испустишь дух, даже не добравшись до больницы! Как бы ты ни был голоден, без денег ты умрёшь, потому что не сможешь купить себе риса! Мальчик помнит, как страдали его мать, тётка, дядя, бабушка, его родной отец, словом, все близкие ему люди из-за отсутствия денег. Из-за этого жизнь в Сеуле была мукой. Все знакомые, с которыми они там общались, прозябали в нужде. Ещё недавно он точно знал, что причина всех бед и мучений на свете — нищета. Потому-то ребёнок и не понимает, что же сейчас его так тяготит. Он совершенно сбит с толку и не может уразуметь, отчего им так паршиво, раз у них теперь безбедная жизнь. И Пхилсун не понимает… Думала, всё будет хорошо, были бы деньги. Если они у тебя есть, то и жизнь твоя будет расцвечена улыбками и полна счастьем. Так думала. Ей казалось, что при полном достатке в семье — гармония, семья бесконечно счастлива, счастлива настолько, насколько захочешь… Когда Пхилсун была маленькой, её отец, подавшийся в столицу на заработки, как-то прислал домой весточку: «Скоро я много заработаю, и наша семья расцветёт от счастья как цветник».
До сих пор ей не забыть эту строчку из отцовского письма. «Если бы у нас тогда было хоть немного денег, мы бы, наверное, его не потеряли… Так бессильно, так безнадёжно… Если б тогда хоть долги не висели, всё сложилось бы иначе». Младшая сестра Пхилсун, отправившись в Японию, тоже на заработки, написала как-то матери: «Мама, скоро для нас широко откроются двери к счастью, вот только я ещё немного потружусь. Потерпите, пожалуйста, и дождитесь того времени, когда я смогу сделать Вас счастливой».
Действительно, через год после того, как Пхилле уехала в Японию, посулив всем счастье и достаток, она разок побывала дома; приехала с деньгами, оплатила матери операцию по удалению катаракты. Правда, только на одном глазе. Пообещав оплатить лечение другого глаза в следующий раз — «когда заработает большие деньги» — она вернулась назад, в Японию. Пошёл уже пятый год, но от сестры до сих пор не было никаких вестей. «Наверное и сегодня моя старенькая матушка собирает травы по полям и горам, чтобы скопить денег и отправиться на поиски дочери». Пока был жив отец, она тем и занималась, что собирала лечебные травы. Этим кормятся те жители гор, у кого нет своего клочка земли. У Пхилсун душа изнывала, когда ей вспоминались тяготы маминой жизни. «Взбирается за травами то на одну гору, то на другую, бродит то по одной долине, то по другой. Найдёт корешок — запоёт песенку, отыщет другой — выкурит папироску».
Пхилсун надеялась, что Хансу, послушавшись её, раздумает ехать в Сеул — утром за столом он был тих и покорен. Позавтракав, Исоп, как всегда, отправился в поликлинику, а она спокойно и уверенно принялась за свою однообразную домашнюю работу. К обеду, однако, Хансу не вернулся. А ведь сын всегда прибегал поесть, куда бы его ни заносило погулять. Даже когда заехавший домой перекусить Исоп спросил её, где Хансу, она, не задумавшись ни на минуту, ответила, что сегодня, должно быть, он решил сходить куда-нибудь подальше. Стемнело, но ребёнок так и не вернулся. Беспокоиться Пхилсун начала только тогда, когда муж, придя вечером с работы, поинтересовался, почему мальчика до сих пор нет дома. Исоп начал всех обзванивать: ему отвечали, что сегодня никто не видел Хансу. Обычно его прогулки не такие уж далёкие, всего-то до соседнего дома, где живёт его приятель Пау. Отец Пау, Ким Ёнху, разволновавшись, пришёл к ним уже ближе к ночи. Следом прибежала его жена Чон Пёнсун[11] с детьми. Пау и Нури сказали, что весь день гуляли одни — им самим, дескать, показалось странным, что Хансу не зашёл к ним, но мальчик подумал, что Хансу на него обиделся из-за позавчерашней ссоры, поэтому дети не обратили особого внимания на его отсутствие. Пау с выражением искреннего раскаяния на лице признался во всём. Ким Ёнху, приличия ради, попенял сыну, а Исоп принялся утешать мальчишку, ласково похлопывая его по спине:
— Пау, это не твоя вина, не волнуйся. Вы же мужчины. Настоящие мужчины не сердятся друг на друга по пустякам. Разве не так?
Чон Пёнсун успокаивала Пхилсун по-своему:
— Всё будет хорошо. Посёлок у нас небольшой. Куда бы он ни подался, всё одно у него ничего не выйдет.
Семейство Ким Ёнху давным-давно воротилось к себе, когда раздался, наконец, телефонный звонок. Звонили из полицейского участка городка Куре[12]. Сообщили, что Хансу сейчас у них, и ребёнка можно забрать. Объяснили даже, почему позвонили далеко не сразу. Дело в том, что мальчишка ни в какую не хотел называть свой домашний номер. Исоп отправился за пасынком. Домой они приехали уже глубокой ночью. Хансу, не проронив ни слова, юркнул в свою комнату. Муж тоже молчал. Пхилсун так и не решилась спросить у него, что же стряслось. Что ребёнок, что взрослый — ни звука. Она надеялась, что утром-то они ей всё расскажут. Однако на следующий день оба продолжали вести себя так, будто накануне решительно ничего не случилось. Выходит, для них — ничего особенного, только для Пхилсун одни волнения, страхи да переживания. Они вообще ни на что не обращают внимания — она одна мучается. Даже ночью, когда они с Исопом легли, муж ей ничего не рассказал про Хансу. Она предприняла ещё одну попытку заговорить с супругом, но и тогда он ничего объяснять не стал, сославшись на усталость: «Я совершенно разбит, давай поговорим завтра, когда рассветёт». И всё. Она едва дождалась утра, чуть не померла со страху, а они всё равно молчат, будто сговорились. Так прошло полдня.
Наконец-то фильм — должно быть, комедия — закончился. Ей показалось, что Исоп как-то вдруг, ни с того ни с сего, замер на краю веранды и бессмысленно уставился на дождь. И так же ни с чего кинулся прочь со двора, будто ветром сдуло, бросил ей только: «Пойду, пройдусь, подышу свежим воздухом». Пхилсун решила, что муж отправится на берег реки, чтобы в одиночестве полюбоваться дождём. Взглянула на его крепкий мужской торс: расправляя зонт, Исоп резко повернулся к ней спиной. В его решительных движениях она угадала какое-то глубокое, непонятное и бесконечно обидное для неё упрямство — такое ей побороть вряд ли по силам. Стоило Исопу уйти, сын тут же схватил пульт от телевизора и принялся с удовольствием переключать каналы, отыскивая для себя передачу поинтересней.
— Нам надо поговорить.
— А что?
— Мать хочет поговорить с тобой, а ты бурчишь: «А что»?
— Не хочу.
— Какой же ты мерзавец. Кому сказано, быстро подойди ко мне.
— Я же сказал — не хочу.
И это говорил её собственный ребёнок — плоть от плоти. Пхилсун почувствовала в этом тринадцатилетнем мальчишке[13] такое ожесточённое упрямство, что даже смутилась. Она всегда надеялась, что сможет справиться с ним, если что, но на поверку оказалось, что дерзость Хансу куда обиднее, чем неприступность мужа, не пожелавшего с ней говорить.
— Ну, ладно. Если так — спрошу у отца.
— Он не скажет.
— Вы что, сговорились оба? — Пхилсун недовольно уставилась на сына.
— Вы думаете, папа похож на вас?
— Чего-чего?
— Нет, ничего.
Не обращая на мать никакого внимания, Хансу продолжал щёлкать пультом. К вечеру дождь утих. С крыльца Пхилсун видела, как небо со стороны холмов Сонсам горной цепи Чири[14] понемногу светлело и как-то вдруг прояснилось совсем, будто ливня и не бывало. К вечеру, когда дождь прекратился, на клумбах раскрылись цветы. Те, что выросли из семян, подаренных прошлой весной соседкой, мамой Порам, стояли сейчас во всей красе. Мама Порам[15] немая, но лицо у неё всегда светлое, улыбающееся, словно полностью распустившийся пион. Эти цветы так похожи на неё… Пхилсун пришли на ум дивные слова матери: «Лицо красивое, потому что душа красивая». Она любовалась садом и вспоминала маму, которая когда-то давно, такими же летними вечерами, красила дочерины ногти соком недотроги[16] и приговаривала: «Живи красиво, так красиво живи, как красив цвет этих лепестков». Во двор вошла Чон Пёнсун с корзинкой, в которой лежали тыквы и баклажаны. Соседка терпеть не могла полиэтиленовые пакеты. Когда они вместе с Пхилсун отправлялись на рынок, она всегда брала с собой кошёлку для покупок, а вот сегодня, пожалуйста, принесла ей овощи в плетёнке. Чон Пёнсун обожала делиться съестным с семейством Пхилсун: хоть немного, да принесёт.
— Как славно, Хансу нашёлся!
Лицо соседки светилось от радости, ещё бы — её предсказания сбылись. Чон Пёнсун легонько потрепала Пхилсун по плечу.
— Что с того. Щенок заткнулся — слова не проронил.
— Молчит что ли? Ничего не рассказывает?
— Мои мужчины, оба словно сговорились, а может быть и нет… Я не знаю. Только мучаюсь, сдаётся, я одна.
Чон Пёнсун тихонько засмеялась:
— Всё хорошо, всё к лучшему. Не надо так переживать, Пхилсун-сси[17].
Слова соседки почему-то вовсе не утешали её, наоборот, провоцировали, заставляли острее чувствовать пустоту в душе. Разумеется, Чон Пёнсун права. Заговор молчания всё же лучше, чем взаимное отчуждение отчима и пасынка, когда каждый из них норовит замкнуться в собственном мирке. Отчего понятно — неродные. Может, в самом деле, общий секрет поможет им немного сблизиться. Да только вот Хансу себя так раньше с матерью не вёл, и это сильно мучило Пхилсун.
— Мой щенок вытворяет такое, чего раньше никогда себе не позволял. Я просто не узнаю его.
— Может и так. У него сейчас переходный возраст. Мой Пау такой же.
— Неужто и Пау тоже ни во что не ставит свою мать?
— Хансу выказывает вам своё непочтение?
— Он считает свою мать полным ничтоже…
Пхилсун замолчала, сообразив, что в разговоре с соседкой стала ненароком жаловаться на родного сына. «Не стоит всё-таки делиться своими переживаниями с посторонними, — пеняла она самой себе. — Семейство Чон Пёнсун, как ни крути, всего-навсего зрители, исподволь наблюдающие за моей семьёй. Должно быть, ей сейчас забавно слушать, как я тут разоткровенничалась».
Исоп время от времени делал Пхилсун замечания из-за того, что она, по его мнению, слишком уж прямо и не обинуясь говорит с людьми, совершенно не раздумывая при этом: «Как бы ни были близки ваши отношения, надо соображать, о чём можно рассказывать, а о чём не стоит». Он увещевал жену как учитель нерадивую ученицу. И всенепременно добавлял:
— Разумеется, я говорю всё это, не имея ни малейшего представления о том, какой образ жизни ты вела прежде и каких правил придерживалась до замужества.
— Ты интересуешься, как было раньше? Да я попросту пыталась выжить. Вдвоём с сыном. И нормально его накормить. Могу ли я после этого назвать свою жизнь нестыдной и достойной?
— Я только хотел тебе сказать, что недопустимо беседовать с мамой Пау столь же откровенно, как с твоей О Ынчжой.
Всякий раз, когда речь заходила об Ынчже, Исоп произносил её имя до того напряжённо, словно намеревался заставить жену замолчать, лишив её малейшей возможности возразить, и даже уголки губ кривились у него как-то жёстко. Она чувствовала, что подобными словами и интонациями Исоп хочет отменить, перечеркнуть всю её прошлую жизнь до их знакомства, стереть в её памяти те годы, когда силы Пхилсун без остатка уходили на то, чтобы одной подымать своего Хансу. Пхилсун раздражала манера супруга рассуждать о её жизни до их замужества, но ничего не поделаешь — оставалось лишь терпеть и ничего больше.
«Ынчжа! Да спасибо ей — мне было не так уж плохо тогда». О каких-то вещах Пхилсун не могла рассказать ни кому: ни родителям, ни брату, ни сестре. Только Ынчжа всегда выслушивала её и помогала в таких ситуациях, когда рядом не оказывалось никого, даже родных. По щекам Пхилсун катились слёзы всякий раз, когда она вспоминала о тех тёплых и трогательных минутах, которые ей довелось пережить, потому что у неё была подруга О Ынчжа. А теперь, выходит, надо отказаться даже от этих редких минут счастья? «Если уж на то пошло, разве я не чувствую себя одинокой рядом с Исопом? Счастлива ли я? В самом деле, разве я счастлива рядом с ним?» Но всякий раз, когда в голове Пхилсун рождались подобные мысли, она только качала головой из стороны в сторону и говорила себе: «Если у тебя есть деньги и тебе не приходиться о них беспокоиться, это надо считать счастьем. Прошло время О Ынчжи. Началось новое время — Сим Исопа». Следом возникали другие вопросы: «Значит ли это, что я должна смеяться и плакать вместе с Исопом, как тогда с Ынчжой — в счастливые минуты и минуты отчаянья? Если так, неужели я должна позабыть друга, с которым вместе смеялась и плакала? Неужели нельзя иначе?»
Пхилсун молчала. Впрочем, Чон Пёнсун больше не мучила её вопросами, да и задавала она их исключительно из привычки говорить.
— Всё пойдёт на лад. Теперь у вас всё будет меняться только к лучшему. Я слышала, родственники вашего мужа собираются приехать на празднование первого года Санъи?[18] Не так ли?
— Кто такое сказал?
— Я слышала от Исопа. Он рассказывал и так радовался. Видите, Пхилсун-сси, я же говорила, что впереди вас ожидает только самое хорошее. Я права?
Слова Чон Пёнсун звучали как заклинание, которое, если повторять его снова и снова — «До сих пор ты была несчастной, с этой минуты будешь счастливой» — действительно поможет всему сбыться. Пхилсун понимала, конечно, что соседка вполне искренна с ней, но всё равно ей отчего-то были совсем не по вкусу, не нравились её слова. Не нравились, потому что Чон Пёнсун тоже считала, что Пхилсун была прежде несчастной. «Неужели если ты живёшь одна и в бедности, то непременно должна быть несчастной? Полагаю, это необязательно, да и не всегда оно так бывает». Чон Пёнсун заторопилась домой раньше, чем обычно, сославшись на то, что у неё гости.
Вчера домой не вернулся сын, а сегодня допоздна нет вестей от мужа. Она уже накрыла стол к ужину и в ожидании Исопа от скуки смотрела с сыновьями телевизор, когда раздался телефонный звонок. Звонила Чон Пёнсун.
— Исоп-сси сейчас у нас, сидит за столом, выпивает с папой Пау.
Странно, Чон Пёнсун называет своего супруга «папой Пау», а мужа Пхилсун исключительно «Исоп-сси», несмотря на то, что он, между прочим, тоже отец[19]. Пхилсун никогда не обращалась к соседке «Пёнсун-сси», всегда называла её «мамой Пау», как того требовали приличия. Однако та даже Пхилсун говорила запросто — «Пхилсун-сси». Повесив телефонную трубку, Пхилсун приняла твёрдое и окончательное решение никогда впредь не называть Пёнсун «мамой Пау», а исключительно «Пёнсун-сси», и мужа её — не «папой Пау», а просто «Ёнху-сси». Несерьёзно и как-то по-детски, но она дала себе слово только так и поступать впредь, даже губу прикусила. Ближе к ночи зарядил дождь, которого уже никто не ждал.
Ужиная за столом с детьми, Пхилсун чувствовала, как у неё внутри понемногу закипает гнев, который до сих пор удавалось кое-как сдерживать.
— Говори.
Хансу, не донеся еду до рта, ошалело уставился на мать.
— Что?
— Ты слышал.
— Не могу.
— Почему?
— Мне стыдно рассказывать тебе об этом.
— Не смеши. Если ты не расскажешь мне всё сию же секунду, я стол опрокину.
— Делай, как знаешь.
— Следи за своими словами. Если ты не хочешь быть откровенным со мной, твоей матерью, зачем жрёшь еду, которую я приготовила?
— Потому что я голоден.
Пхилсун будто ледяной водой окатили — гнев мгновенно утих.
— Ладно. Ешь. Когда закончишь, тогда и ответишь на мои вопросы.
Сын жевал, не произнося больше ни слова. Пхилсун, окончательно потеряв аппетит, отодвинула свою миску с рисом и взялась кормить Санъи. Этот ребёнок ни минуты не может спокойно усидеть за столом. В отсутствие Исопа он отчаянно шалит, так что справиться с ним просто невозможно. Тарелки у Санъи опрокидываются, кусочки кимчхи[20] летят куда попало, суп безобразно расплёскивается. Не обращая внимания на то, что его миска для риса полна закусками, которые набросал туда Санъи, Хансу молча всё съел, не высказав ни слова недовольства, затем встал со своего места и уже собирался сбежать.
— Сядь.
— Я воды отойду попить.
Его слова прозвенели как стрела, сорвавшаяся с тетивы, после такого люди обычно говорят: «Он на всё способен». Пхилсун опешила: «Если так будет продолжаться, я просто-напросто потеряю сына. Когда я его одна воспитывала, он был послушен и тих. Теперь вдруг стал совсем другим, а я заметила это только сейчас». Она внимательно следила за каждым движением Хансу: вот он пьёт воду из своей миски, вот ставит миску в раковину, возвращается на место.
— Теперь соблаговолишь присесть?
— Да.
Поужинав, ребёнок неожиданно притих и стал уступчивей.
— За что ты так относишься к матери?
— Как говорится, даже собаку нельзя трогать, когда она жрёт.
Пхилсун с трудом сдержала приступ хохота: «Если я сейчас засмеюсь, сама буду выглядеть несерьёзной».
— Ты почему такой непоследовательный? Если уж решил обращаться к матери на «Вы», так и говори всегда «Вы». А у тебя то «Вы», то «ты». Ты к папе не так относишься.
— Потому что ты — моя мама.
Подобно тому, как пару минут назад единственная фраза Хансу «потому что я голоден» усмирила её ярость, так и теперь слова «потому что ты — моя мама» тронули Пхилсун до глубины души.
— Ладно. Потому что я — твоя мама. Мы близкие, допустим, можно. Почему же ты тогда не хочешь рассказать мне о том, что случилось?
— Потому, что я боюсь, что вы будете в ужасе. Я боюсь, что вы расплачетесь, узнав, что я негодяй.
Вот тут-то глаза Пхилсун действительно наполнились слезами.
— Дурачок, что бы ни случилось, надо рассказывать маме. Ты хочешь, чтобы я с ума сошла? Если ты будешь трепать мне нервы, я умру.
— Но вы, мама…
— Чего мама?
— Вы говорите неосторожно, наобум.
— Что я говорю неосторожно?
— Вы сказали: «переверну стол», «я умру». Не один я так думаю. Папа тоже так считает. Он говорит, что мама слишком эмоционально на всё реагирует, говорит необдуманно и до того бесцеремонно, что он даже не может откровенно поговорить с вами, как ему хотелось бы. Я слышал в доме Пау, как папа свободно, откровенно может говорить. Он там говорит о том, о чём не может с вами. И я тоже.
— Па… Папа та… так сказал? Что он ещё говорил там? А?
— Не знаю… Говорил, что мир такой-сякой… И экология ни к чёрту… Всякое. Ещё раз повторяю, не только он… Я тоже. У меня не получается беседовать с тобой, мама, так как… Мы с тобой находимся… на… на разных уровнях интеллекта.
— Понятно. Скажи мне всё-таки, почему ты попал в полицейский участок в Куре. Если ты ответишь, я исправлюсь и перестану «говорить наобум».
— Правда?
— Д… да.
— Потому что я украл деньги.
— Деньги? … Почему? Зачем? Значит ты, ты воровал?
— Блин, я не буду говорить.
— Ты, Чо Хансу! Ты, как ты посмел…. Мерзавец!
Сердце Пхилсун стучало так сильно, что она не могла больше вымолвить ни слова — точно задохнётся, не дослушав до конца.
— Так я и знал. Я не хотел вам говорить, потому что знал: вы слишком бурно на всё реагируете. Так что больше не пытайтесь выведать у меня об этом.
— Ты, щенок! Чего тебе не хватало, раз ты посмел украсть чужие деньги? Если тебе они были нужны, то сказал бы мне или отцу. Почему, почему…
Хансу глубоко вздохнул, совсем как взрослый, будто его больше беспокоило состояние матери, чем вина за совершённое преступление.
— Ты, подойди сюда. Теперь, после всего, что ты натворил, как ты смеешь тут вздыхать передо мною? Ты куда? Иди сюда!
Чтобы поймать Хансу, который, похоже, решил всё-таки смыться от неё, Пхилсун неловко взмахнула рукой, нечаянно задела стол, и тот таки опрокинулся. Санъи облился супом, и она с головы до ног оказалась забрызгана соусом кимчхи. Хансу, бывший причиной всего этого безобразия, просто стоял и смотрел с видом постороннего и не слишком заинтересованного зеваки.
— Ты сам приведёшь всё в порядок. Если ты этого не сделаешь, я тебя убью, и себя заодно.
— Ладно, уберу. Я, кстати, оказался в полицейском участке вовсе не потому, что украл деньги. Я только собирался стащить деньги в палатке автовокзала и потом поехать в Сеул. Но…
Наверное, мальчишке стало слишком трудно держать всё в себе, потому Хансу бурчал, как бы ненароком проговариваясь, и одновременно подбирал с пола разбросанную еду.
— Тогда почему ты попал в полицейский участок?
— Понятия не имею. Я собирался стащить деньги, но не успел. Патрульный дядька-полицейский безо всяких объяснений заставил меня следовать за ним в участок. Затем меня ни с того, ни с чего назвали «убежавшим из дому подростком». Это было до того неприятно, что пришлось наконец-то дать им наш домашний номер. Вовсе не собирался я его сообщать.
— Ну, хватит. Если ты будешь продолжать вести себя странно, так и знай — этого я больше не потерплю.
— Что значит: «больше не потерплю»?
— То и значит. Тебя прибью и сама умру за тобою следом.
Напуганный угрожающим тоном матери, Хансу принялся оттирать тряпкой отвратительно грязный пол. Строго выговаривая сыну, Пхилсун потихоньку переодевалась: меняла свою забрызганную соусом одежду на чистую. А в это время малыш Санъи, который решил, что, должно быть, затеяна новая забавная игра, месил пальцами остатки еды, окончательно превратившейся в отбросы. Пока сыновья занимались каждый своим делом, Пхилсун вышла из комнаты и присела на краю веранды. Безумно захотелось закурить. Чтобы раздобыть хотя бы окурки, оставшиеся после Исопа, она пошла в его библиотеку. Окурки там были, но все оказались докуренными до самого фильтра, их даже зажечь не получилось бы. Тогда она приоткрыла ящик письменного стола, надеясь отыскать там непочатую пачку, отставленную мужем про запас. Сигарет не нашлось, зато лежали ручки, какие-то листочки и записная книжка. Собравшись было задвинуть ящик, Пхилсун зачем-то взяла и открыла блокнот. Под жирным заголовком «Про альтернативный образ жизни» бисерным почерком что-то убористо написано, только ей не понять, о чём идёт речь. Разобрала коряво выведенное слово «лизинг». Лизинг, кредит, отчёт о болезнях крестьян… Под этими словами, в самом низу странички, её взгляд выхватило единственное слово — «желанная». Желанная? По кому это он тоскует? Ниже снова беспорядочно скакали строчки: «ежемесячное собрание», «членский взнос двадцать тысяч вон[21]», «синдром работающих в теплицах», «загрязнение воды» и тому подобное. О «желанной» более ни слова.
Не сказав ничего детям, она вышла из дома и пошла напрямую через двор. Санъи, заметив отсутствие мамы, истошно зарыдал. Она слушала его плач, прижавшись к забору. Окликнув пару раз мать и сообразив, наконец, что её в доме нет, Хансу взялся утешать своего маленького братца. Внимательно прислушиваясь к детским голосам, Пхилсун постояла так недолго, а потом ринулась прямо в тёмный ночной переулок, где её нагнал уже накрапывавший дождь. Раз вышла — надо было куда-нибудь пойти, но податься ей было некуда. Можно просто зайти к соседям, как это делает обычно Сим Исоп, но ей некого было навещать. Даже выпить не с кем. Заглянуть что ли к семейству Порам? Только там разговора не получится. Может, к Чон Пёнсун? Пхилсун боялась, что муж её осудит. Она вспомнила об Ынчже: «Хорошо, если бы Ынчжа была со мною рядом. Последний раз подруга пожаловалась, что неважно себя чувствует… Узнать бы, как теперь у неё со здоровьем?» Ынчжа совсем перестала звонить, выказывая тем самым уважение к замужнему положению Пхилсун. «Хансу не единственный, кто рвётся в Сеул. Я тоже хочу. Хочу поехать к подруге и быть рядом с ней. Хочу, чтобы она меня утешила, мне этого так не хватает». Думая об Ынчже, она бесцельно шла и как-то сама собою оказалась у дома Чон Пёнсун. Пхилсун вовсе не собиралась сюда — ноги сами привели её к этому месту. «Если разобраться, о Чон Пёнсун нельзя ведь сказать, что она холодный и равнодушный человек. Так что если Сим Исоп может быть другом семьи Ким Ёнху, то и я, Канг Пхилсун, тоже смогу!» В ней проснулась упрямая гордость: «Кто сказал, что только Сим Исоп может дружить с соседями?»
Как ни зайдёшь к Чон Пёнсун, у неё в доме всегда чисто, прибрано и всё в полном порядке. У соседей нет больших ворот, к дому ведёт дорожка, по обеим сторонам которой разбиты огороды; заросли кизила, хурмы и бамбука уютно окружили дом, в котором завсегда тепло и уютно. Одним словом, здесь живут по-человечески. Если обиталище Пхилсун выглядело временным приютом для скитальцев, то в доме Чон Пёнсун царил дух налаженного и ухоженного за долгие годы семейного очага. Подобное впечатление ещё более усиливали старые вещи, повсюду расставленные в доме. Пхилсун слыхала от старушек, живущих неподалёку, что Чон Пёнсун покупала у них старые вещи, которые они обычно задёшево продавали торговцам-старьёвщикам. Говорили даже, что она заботливо собирает всякое такое: никуда не годную прялку или давно вышедшие из обихода глиняные горшки, в которых раньше хранили кимчхи на зиму — теперь столько не готовят и так не хранят[22]. Пхилсун считала увлечение Чон Пёнсун необычным и немного странным. Но приходилось признать: именно старинные вещицы делали её дом славным и симпатичным.
Подойдя поближе к дому Чон Пёнсун, Пхилсун невольно сжалась всем телом. У неё не хватило духу войти туда запросто и без церемоний. Тем не менее, как бесцельно пришла сюда Пхилсун, точно так же ступила в густые заросли кизила, окружавшие жилище соседки. В доме веселились люди: по-приятельски непринуждённо рассевшись за столом, они выпивали, совсем не замечая присутствия Пхилсун. Деревья со всех сторон прикрывали дом Пёнсун, оставляя свободным только вход. Дальше всё поросло бамбуком. Спустившиеся на землю сумерки и тени, падавшие от садовых деревьев, легко и надёжно спрятали Пхилсун. Поёживаясь в полутьме вечернего сада, она отчётливо слышала каждый звук, доносившийся из дома. Вокруг было довольно темно, а там, где сидели люди, горел яркий свет, так что сквозь бамбуковую изгородь она всё видела очень хорошо. Срывавшиеся с ветвей тяжёлые капли дождя неожиданно и звучно ударяли её по затылку.
Пёнсун говорила, что к ним пришёл гость. Не та ли это женщина? Элегантная дама, одетая по-городскому, сидела за круглым столиком вместе с хозяевами и Исопом. «Точно помню, Чон Пёнсун сказала по телефону, что Исоп выпивает с папой Пау…» Но оказывается, что с ними ещё какая-то незнакомая женщина. Говорили в основном Ким Ёнху и эта дама. Исоп же молча пил. Чон Пёнсун складывала просохшую выстиранную одежду, сидя на террасе. Рядом с забором притулился курятник. Судя по всему, куры и петухи устраивались на ночлег, и с шумом вспрыгивали на бамбуковый насест. Всякий раз, когда птицы взмахивали крыльями, Пхилсун вздрагивала. Впрочем, капли дождя, падавшие с ветвей, пугали больше — шея у неё была уже совершенно мокрой. В первую секунду, когда капля касалась кожи, становилось до того холодно, что бросало в дрожь, но стоило чуть-чуть потерпеть, и становилось немного теплее. Незнакомка заговорила громче. Пхилсун внимательно прислушалась.
— … поэтому меня повергают в уныние сомнения относительно того, что нашим обществом окончательно утрачены общинные мораль и нравственность. Между тем, они представляют собой наши последние духовные ценности, за которые надлежит держаться, нечто наподобие линии Мажино[23]. Или же негласной конвенции, договорённости между всеми без исключения членами общества. Не будет преувеличением сказать, что сейчас есть крестьяне, но не существует более крестьянского духа. Почему, спросите вы? Теперь, когда крестьяне выращивают что-либо, они не производят сельскохозяйственный продукт в изначальном смысле, а только некую продукцию, интересную исключительно своей товарной стоимостью. Факт применения большого количества химикатов и удобрений уже подразумевает, что они окончательно отреклись от своей души землепашцев. Если до них дойдёт, что они сами или же их дети употребляют в пищу выращенные таким способом продукты, они вряд ли будут совершать впредь столь убийственные действия. Правильно, использование химикатов — тоже убийство.
Вслушиваясь в речи незнакомки, Пхилсун поймала себя на ощущении, что не раз где-то слышала нечто подобное: знакомыми показались не столько слова, сколько интонации. «Где же я могла слыхать такое? Ну, да. Похоже на речи профессоров, выступающих по телевизору. Выходит, она тоже профессор?»
— Однако же, Ёнлан-сси, представляете ли вы себе те обстоятельства, которые принуждают крестьян распылять химикаты? Дело не в характере их действий, а в том, что наша жизнь заставляет их поступать именно так, а не иначе; на это толкают общественный строй и его реалии, не так ли?
— Абсолютно верно. Реалии капитализма, структура капитала — вот, в чём, на самом деле, корень проблемы. Производство, основанное не на реальных потребностях, но стимулирующее рост потребительской активности, и к тому же беспрерывная погоня за прибылью. В конце концов, катастрофа неизбежна, предотвратить её возможно лишь одним способом — создать новую жизненную парадигму.
— Правильно. Прежде бедность считали злом, от которого обществу во что бы то ни стало надлежит избавляться, но теперь её следовало бы трактовать как один из возможных образов жизни, который можно вполне осознанно избрать для себя. Вот и всё.
— В таком случае тост, поднимем рюмки. Давайте жить бедно!
— Давайте жить бедно! За нищих духом!
Радостно зазвенели сдвинутые рюмочки Ким Ёнху, Сим Исопа и женщины по имени Ёнлан.
— На мой взгляд, куда более серьёзная проблема — воспитание и образование. Наивернейшим способом разорвать порочный круг может стать правильное воспитание. Однако в действительности существующая система взращивает людей, лояльных капиталу. Она программирует наших детей таким образом, что они бережней относятся к компьютеру, чем к земле. Именно система прививает детям ложные представления о том, что лучше выучить одно английское слово, чем потратить время на посадку дерева. Вот в чём дело. Кем они станут, когда вырастут? Человек должен относиться к другим с состраданием, но в силу своего воспитания наши дети способны видеть в других разве что конкурентов. Как следовало бы называть такое воспитание, которое не ориентировано, прежде всего, на воспитание души и бережное отношение к живым существам? Не вполне корректно называть это воспитанием, а как правильно, сразу и не соображу…
Со стороны казалось, что Чон Пёнсун вдали от общего застолья занимается своими делами, но, по всей видимости, это далеко не так. Красноречие соседки, кажется, мало чем уступало речистости Ёнлан.
— Дорогая, подойди сюда и выпей хоть каплю. После рюмочки лучше думается.
Ёнху налил своей жене немного.
— Извините, что я слишком много болтаю. И всё-таки, когда я допишу свой сценарий, хочу поездить по свету и найти, наконец, место, которое можно было бы назвать образцом для подражания — некий альтернативный образ жизни. После стану обдумывать следующее. Не торопясь и тщательно.
— Верно-верно. Слышали про такое — «Ancient Futures»?[24] Как же называется это место? Ладакх[25], по-моему. Не помню. Одним словом, я тоже хочу побывать в подобном месте.
Пхилсун подумала, что образованные люди даже беседуют красиво. Исоп, до того молча потягивавший сочжу, встал.
— Вы как же? Уходите?
— Нет. Я по малой нужде.
— Хо-хо.
Женщина по имени Ёнлан захихикала. Туалет находился неподалёку от зарослей кизила, где сейчас пряталась Пхилсун. Оттуда будет прекрасно просматриваться внутренняя часть сада. Что делать? Она заколебалась. «Войти в дом или бежать к себе? Куда бы я не кинулась, надо успеть выйти отсюда, пока Исоп меня не увидел». Бросившись вон из сумеречного сада, она зацепилась подолом юбки за ветку и упала, больно разбив колени: растянулась из-за спешки, из-за скользких, намокших от дождя листьев. Куда ни беги, открытой части двора не миновать. К полному ужасу Пхилсун на дорожке, куда она выскочила, чтобы не попасться на глаза Исопу, её таки заметила Чон Пёнсун. Впрочем, этого и следовало ожидать.
Как бы ни пыталась супружеская пара изобразить радость по поводу нежданного появления Пхилсун, её собственный муж сделал вид, будто они и вовсе не знакомы. Пхилсун почувствовала себя незваным гостем. А ещё этот жалкий вид: вся вымокла под дождём, кровь сочится из разбитой коленки… «Ну почему я так спешила, что вышла на улицу без зонта? Положим, предлог есть: Исоп здесь. Мой поступок можно вполне оправдать тем, что я зашла за мужем. И всё-таки… Да неужели же нет ни одного места на свете, куда можно было бы прийти просто так». Исоп, по всей видимости, тоже решил, что она явилась за ним. Он не дал ей времени даже присесть — рванул к выходу. Остановить Исопа, следовать за ним, — всё казалось нелепостью, так что Пхилсун пару минут в нерешительности топталась в прихожей. Чем темнее становилось вокруг, тем сильнее лил дождь. Зонтик имелся только у Исопа; он вполне мог бы предложить Пхилсун пойти вместе, но муж, расправив зонт, уже выходил за ворота. Чон Пёнсун смутилась не меньше. Она растерянно смотрела на обоих, соображая, как ей быть: то ли пригласить Пхилсун в дом, то ли посоветовать отправиться вслед за супругом. Что же касается Ким Ёнху и женщины по имени Ёнлан, то они были безучастны, поочерёдно посматривая то на того, кто уходил прочь, то на ту, которая у входа в дом переминалась с ноги на ногу. Пхилсун внезапно охватило на редкость омерзительное чувство. Чтобы назвать его тоской, не хватало чего-то более сильного; а если это не тоска, то что же?.. Она поняла, что принимать решение надо немедленно: то ли идти за Исопом, то ли задержаться в этом доме. Вдобавок она вспомнила, что покинула своё жилище, так и не приведя его в порядок.
Пхилсун столь поспешно бросилась вслед за мужем, что даже не успела ни с кем попрощаться. Боль в коленках была очень острой, а он уже слишком далеко ушёл вперёд своим широким шагом. Прихрамывая, Пхилсун силилась нагнать Исопа, но тот даже не приостановился. «Надо как-то догнать его и объяснить, зачем я пришла в дом Пёнсун. Ни в коем случае я не хотела его смутить или побеспокоить, помешать. И вообще я не специально явилась за ним. Я пришла в этот дом просто потому, что так получилось, потому, что мне стало тяжело с детьми… Мне больше некуда было идти! Я до того расстроилась и почувствовала себя такой одинокой, что мне просто захотелось побыть рядом с людьми. Вот и всё». Однако муж окончательно скрылся из виду — шагом, подобающим его высокому росту, Исоп стремительно свернул за угол. Вовсе не коленки ныли у Пхилсун — у неё болела душа. Боль была невыносимой: казалось, что куда-то провалилась ровно половина сердца. Обхватив грудь руками, Пхилсун сделала глубокий вздох и по своему обыкновению тяжело сглотнула слюну. «Он слишком далеко ушёл вперёд, забрав единственный зонт. Он прекрасно знает, что я пытаюсь догнать его под этим проливным дождём». Чем сильнее в сердце закипала обида на Исопа, тем отчётливее проявлялась в памяти та минута, когда он впервые появился в её жизни — появился как подарок.
Купить книгу в электронном виде можно В ОДИН КЛИК!
[1] В воскресенье откроется рынок, который, как повелось, устраивают каждый пятый день — вплоть до недавнего времени, когда в стране стали появляться постоянно функционирующие рынки, практически все корейские рынки открывались через каждые четыре дня на пятый. В каждом населённом пункте, где имелся рынок, устанавливались свои торговые дни, но интервал между ними сохранялся неизменным: если рынок работал, например, 4-го числа, то следующий базарный день выпадал на 9-е и так далее. Подобная система сформировалась во многом благодаря стремлению к ограничению и государственному регулированию торговли, а также тому обстоятельству, что в традиционном конфуцианском обществе торговля считалась малопочтенным занятием: в общественной иерархии торговцы занимали последнее место, сразу за ремесленниками. До конца XVIII века торговля в Корее носила в основном меновой характер, но после введения в стране денежного обращения, рынки появились в большинстве крупных городов и почти во всех уездных центрах.
[2] Сим Исоп и Чо Хансу… — корейские фамилии в большинстве своём односложны, а имена, как правило, состоят из двух слогов. Согласно традиции имя всегда пишется строго после фамилии. Таким образом, Сим и Чо — это фамилии, а Исоп и Хансу — имена. Корейские имена и фамилии имеют китайское происхождение: имена представляет собой сочетание двух иероглифов, так что количество всевозможных комбинаций поистине огромно. Чёткой грани между женскими и мужскими именами не существует, хотя, разумеется, есть иероглифы, чаще встречающиеся в мужских именах, и иероглифы, используемые преимущественно для составления женских имён.
[3] Пучимгэ (buchimgae) — блюдо корейской национальной кухни: оладьи, приготовленные из теста на основе пшеничной муки, и поджаренные на растительном масле, причём в тесто непременно добавляются овощи во всевозможных сочетаниях или морепродукты.
[4] … выбегает то на кухню, то на крыльцо — традиционный корейский дом ханок в силу специфики издревле применявшейся системы отопления ондоль имеет пол, расположенный на некотором возвышении от земли; входили в такой дом, поднимаясь по специальной каменной ступени, ведущей на площадку под навесом; с известной долей условности его можно называть крыльцом.
[5] …на веранде — планировка традиционного корейского дома предполагает наличие одной или нескольких открытых веранд (террас), зачастую связанных между собой и окружающих по периметру все жилые помещения. Открытые веранды и жилые помещения защищала одна крыша, дополнительной опорой для которой служили деревянные столбы.
[6] Включили отопление, чтобы просушить отсыревший пол — традиционный способ обогрева домов, так называемый ондоль, возник около 1000 г. до н. э. По каменным трубам, проложенным под полом, проходил горячий воздух от очага на кухне, который и обеспечивал подогрев пола, сделанного из глины или дерева для того, чтобы предотвратить утечку угарного газа. В наши дни по встроенным цементным трубам циркулирует горячая вода. Подобный стиль жизни на полу оказал большое влияние на бытовую культуру. Так, система отопления ондоль сделала такие предметы мебели, как кровать, стул или кресло, ненужными — корейцы издавна предпочитали спать или сидеть, расположившись прямо на тёплом полу, постелив на него циновку или тонкий матрас.
[7] К самой Пхилсун обращаются теперь не иначе как «госпожа», не то, что прежде — «тётенька» — несмотря на то, что за последние десятилетия традиционная, конфуцианская по своей природе, структура общественных отношений отчасти изменилась в сторону всё большей европеизации, она всё ещё преобладает, оказывая решающее влияния на этикет. Обращение к взрослым людям по имени считается крайней бестактностью, поскольку существует множество способов дополнить имя собеседника. При выборе формы обращения принципиальное значение имеют возраст и социальное положение того, к кому обращаются. Если к замужней женщине, супруг которой имеет высокий социальный статус, принято обращаться самоним, то есть «госпожа», то ко всем иным — ачжюмма, то есть «тётушка».
[8] …той приходится даже в непогоду выкатывать свою тележку, гружённую пластиковыми бутылками йогурта — доставкой на дом йогуртов, как и вообще молочных продуктов, в Корее занимаются преимущественно замужние женщины; в городской толпе их можно узнать по фирменной жёлтой спецодежде. Сама система доставки устроена так, что продавец сначала получает от компании партию товара, потом доставляет заказанные продукты покупателям на дом, причём клиенты имеют возможность расплатиться как наличными, так и в кредит. Продавец может рассчитаться с конторой, только собрав деньги за весь реализованный товар со своих клиентов; в качестве заработной платы он получает определённый процент с выручки.
[9] …жёлтые горбуши — солёная и высушенная на солнце жёлтая горбуша кульби издревле пользовалась большой популярностью у корейских гурманов, в частности, из неё приготовлялось блюдо йонгван кульби чонсик, подававшееся прежде только на стол императора; оно представляло собой специальным образом приготовленную жёлтую горбушу, дополненную двадцатью различными закусками.
[10] Сочжу — тип традиционного корейского спиртного напитка, дистиллированный ликер, приготовляемый из риса, батата (сладкого картофеля), ячменя, пшеницы. Представляет собой прозрачный, на вкус немного сладковатый, напиток с весьма характерным запахом. Объёмная доля спирта в сочжу составляет около 20 %, причём напиток с небольшим содержанием этилового спирта пользуется гораздо большей популярностью, чем крепкие сорта. Не будет преувеличением сказать, что сочжу является в Корее основным алкогольным напитком.
[11] …его жена Чон Пёнсун — женщины в Корее не берут фамилию мужа после замужества, в то время как их дети всегда носят фамилию отца.
[12] …городка Куре (Gurye-gun) — находится в северо-восточной части провинции Южная Чолла.
[13] …в этом тринадцатилетнем мальчишке — В Корее считается, что только что родившемуся ребёнку уже один год, так что к фактическому возрасту человека прибавляется год, поэтому здесь мальчику двенадцать лет.
[14] … со стороны холмов Сонсам горной цепи Чири — Чири, или Чирисан — самая высокая (1915 м над уровнем моря) гора в южной материковой части Республики Корея, является второй по высоте после горы Халласан (1950 м), расположенной на острове Чечжу. Гора Чири входит в состав горного массива Чирисан, который в свою очередь является южной оконечностью горного хребта Собэк. Чири принадлежит одновременно трём южнокорейским провинциям: Северной и Южной Чолла, Южной Кёнсан.
[15] Мама Порам — замужних мужчин и женщин, имеющих в браке детей, принято уважительно называть по имени её (его) ребенка: «мамой (папой) такого-то (такой-то)». Хотя подобная текнонимия может иметь своим объектом любого из родителей и любого из детей в семье, как правило, к отцу или матери обращаются, упоминая старшего сына, первенца.
[16] …красившую когда-то, такими же летними вечерами, дочерины ногти соком недотроги — летом корейские девушки красят ногти соком растения, которое в народе называют «недотрога». Листья и лепестки этого цветка оставляют на ногтях на ночь, чтобы к утру ногти пропитались их соком и приобрели оранжево-красный оттенок. Считается, что если девушка сумеет сохранить цвет своих ногтей до первого снега, то её первая любовь сбудется. Сделать это не так просто, поскольку снегопад в Корее явление не частое.
[17] Пхилсун-сси — принятая форма обращения к собеседнику с добавлением к имени суффикса –сси.
[18] …празднование первого года Санъи — празднованию первого дня рождения ребёнка в Корее придают особое значение; если последующие дни рождения можно отмечать скромно, то празднование первого года обставлено с особой торжественностью.
[19] Странно, Чон Пёнсун называет своего супруга «папой Пау», а мужа Пхилсун исключительно «Исоп-сси», несмотря на то, что он, между прочим, тоже муж и отец — в данном случае речь идет о людях, имеющих приблизительно равный социальный статус и возраст; оба обращения вполне допустимы, но в то же время этикет требует обращаться к отцу семейства «папа такого-то», обращение с использованием суффикса «-сси» в данном случае слишком свободное. Кроме того, обращение с суффиксом «-сси» не информирует, что человек женат/замужем или нет.
[20] Кимчхи — капуста, заквашенная с перцем и овощами, пожалуй, главное блюдо корейской национальной кухни, без которого не обходится ни обычный обед, ни праздничное застолье. В настоящее время в Корее насчитывается более 160 видов кимчхи, которые различаются в зависимости от региональных предпочтений и ингредиентов, а в Сеуле есть даже музей кимчхи. Кимчхи используют также при приготовлении множества других блюд, например, острого супа или оладий.
[21] …двадцать тысяч вон — денежная единица Кореи; банкноты имеют достоинство в 1000, 5000, 10000 вон, монеты достоинством в 1,5, 10, 50, 100 и 500 вон, впрочем монеты в 1 и 5 вон почти не используются.
[22] …вышедшие из обихода глиняные горшки, в которых раньше хранили кимчхи на зиму — теперь столько не готовят и так не хранят — речь идёт о больших закрытых глиняных сосудах, которые использовались раньше для хранения кимчхи, соуса из красного перца, соевого соуса и пр.; называются они чандок. В настоящее время корейские хозяйки хранят кимчхи в специальных холодильниках, тогда как раньше горшки с заготовленным на зиму кимчхи закапывали в землю.
[23] …нечто наподобие линии Мажино (фр. la Ligne Maginot) — система военных укреплений на границе Франции и Германии, получившая свое название по имени военного министра Андре Мажино и предназначенная для защиты страны от немецкой агрессии; возведена в период с 1929 по 1934 г., хотя отдельные объекты достраивались вплоть до начала Второй мировой войны; протяженностью около 400 км, она тянется от Бельфора до Лонгюйона и включает 39 долговременных оборонительных укреплений, 70 бункеров, блиндажи, казематы и пр. После капитуляции Франции гарнизон линии Мажино сдался. В данном случае линия Мажино выступает как символ некого последнего рубежа, последней линии сопротивления.
[24] «Ancient Futures» — имеется в виду книга шведской писательницы Хелены Норберг-Хог (Helena Norberg-Hodge Ancient Future: Leaming from Ladakh), в которой идет речь о проблемах экологии и морально-этическом кризисе современного европейского общества на фоне рассказа о жизни маленькой деревушки Ладакх, где автор провела в общей сложности шестнадцать лет, изучая быт и нравы её обитателей. Ладакх (ла — перевал, дакх — страна) — историческая и географическая область Гималаев, которая согласно современному административно-территориальному делению входит в состав индийского штата Джамму и Кашмир. Ладакх, который иногда называют «Малым Тибетом», он является одной из наименее населённых областей Центральной Азии. Большинство его жителей — буддисты.