«Италия в 1847 году», Яковлев В. Д.
Флоренция
(Листки из дорожного альбома)
Статья первая
I
Дорога из Болоньи
Наконец, я в Афинах Италии, в великом царстве искусства, в отечестве Данта и Микеля Анджело. Благословенная земля эта древняя Этрурия; благородный город Флоренция. Ни целыми улицами аркад, которые укрывают от солнца, ни своими падающими башнями, ни даже чудными произведениями своей школы живописи, не могла Болонья, на этот раз, удержать меня в своих старых стенах долее полутора дня. Я провел час перед Св. Цецилией Рафаэля[1], рассеянно осмотрел кладбище, где много замечательных памятников[2]. Впереди — ожидала меня Флоренция, италийская Мекка поэтов и художников. Я спешил поклониться богам и богиням Греции, которые видели Сократов, Софоклов; спешил поклониться гробницам гениев, возродивших в Европе живопись, скульптуру, поэзию.
Рим — это торжественная могила древнего языческого мира. Флоренция — улыбающаяся колыбель мира нового.
Напрасно два-три путешественника толковали, что дорога небезопасна, что, случалось, останавливали в горах дилижанс, особенно, если знали, что в нем странствует золото. В субботу, в три часа пополудни, я занял свое место в дилижансе. Дорога проведена по крутым горам без малейшей церемонии; ехать надо всю ночь; а для полного вашего удовольствия на билете, выданном вам из конторы дилижансов, между правилами для пассажиров о не курении табаку и прочая, напечатано: Non si garantiscono gli avvenimenti per forza maggiore, e latrocini a mano armata. Id est — контора не берет на себя ответственности в случае нападения превосходных сил и грабежа вооруженной рукою! Чрезвычайно успокоительно — не правда ли? Но здесь на фразы нет ни малейшей пошлины. Чтоб не тревожиться, надо уметь не верить. Имея в перспективе Флоренцию, я утратил способность пугаться. Итак, четверка впряжена, общество мое состоит из апатичного пруссака, который спрашивает меня, успеет ли он осмотреть все музеи Флоренции в два дня, и двух энергичных сирийцев из Дамаска, в красных фесах, в полуюбках, в полуштанах и в куртках, по греческой моде, с шалевым поясом. К счастью, один из них, молодой парень, говорит по-французски и по-итальянски прекрасно. Восточные народы, также как и мы, способны усваивать все оттенки произношения. Сколько немец наш ни потел, увы! никак не мог произнести в нос проклятое n, тогда как сирийцу это ничего не стоило.
Сирийцы явно предпочитали Дамаску, и даже всей Италии — Париж, где они получили некоторые сведения в политической и социальной экономии; при всем том были весьма довольны итальянскими товарами, за покупкою которых странствовали, и католицизму, который исповедовали; неблагополучно отзывались они только об оттоманском деспотизме, и неудержимо желали перейти в российское подданство, для того, чтобы под охраной русского паспорта спокойно торговать итальянским шелком и исповедовать римский католицизм во владениях падишаха правоверных.
За воротами Болоньи дорога прямо подымается в гору. Убегают от нас холмы, одетые серебристою зеленью масличных рощ, и белые виллы, прячущиеся под тенью кипарисов, земля здесь взволнована, как океан в страшную бурю. Инженер, строивший эту дорогу, вероятно, хотел выказать всю смелость своего воображения — бросил этот неширокий путь по маковкам холмов, по глубоким оврагам, по бедрам крутых гор. Мы не отъехали десяти верст от города, и к нашему дышлу[3], впереди коней, припрягли четырех огромнейших валов, с такими великолепными рогами, что наши спутницы были приведены в ужас. Между тем эти мясные колоссы, с колодками на шее, прошли подле меня, попарно, так кротко, что их можно бы поставить в образец любым супругам. Мне даже стало жаль, что эти задумчивые силачи, четвероногие Раппо[4], поддаются какому-нибудь щедушному погонщику, который не может двух слов молвить, не упомянув о байоках.
Полчаса подымаемся шагом по крутой дороге, прилепленной к боку горы; спуск, — волов отпрягли, саженый бич взвился, захлопал — и мы несемся во весь дух под гору. Слева стеной возвышается верх горы, справа, в двух шагах от экипажа, глубокий овраг, где домики и лошади кажутся игрушечными… Такой прыти я никак не ожидал от почтальонов и коней, во владениях его святейшества. Дорога гладкая, как нельзя более, жаль только, что пыль лежит на ней толстым слоем. Но наслаждение мчаться во весь карьер вниз с холмов — нравится насильно. При быстроте бега пыль останется за нами, и мы дышим прохладным горным воздухом. Мы все поднимаемся выше и выше. Обрывы по сторонам дороги становятся диче, пропасти глубже; деревушки и рощи исчезли; нагие скалы столпились и со всех сторон загородили горизонт.
Но дорога победоносно проходит по грудам волканических развалин.
Облака опускаются, белыми гирляндами льнут к нагим утесам, или летят клочьями пуха наравне с нами.
Мы не подымаемся на верхи Апеннин, и солнце как будто медлит, дольше урочного часу остается на горизонте.
Черная ночь уже лежала в глубине долин; а горы всё еще были освещены. Наконец и на вершинах все померкло.
Луна встала, золотым щитом повисла между далекими остроконечными верхушками скал. Снова припрягают быков, снова тянемся шагом в гору, до первого спуска.
С каждой станции за нами гонятся ребятишки, с своим обычным криком: Carità[5]! Если б каждому просящему здесь давать по одному байоку, то мне, кажется, не с чем было бы воротиться домой. Особенно на англичанина и на русского здесь смотрят, как на самую богатую золотую жилу. И немудрено. Здесь все дешево; деньги страшно дороги; и какие деньги: мелкая серебряная монета так стара и истерта, что не имеет уже и половины своей настоящей цены; ни изображений, ни надписей давно на ней нет — различай ее по одной величине. У нас все это наоборот. Итак, стемнело. Разговоры наши прекратились. Нам наскучило то плестись пешком, то мчаться, сломя голову; наскучили бесконечные горы, бесконечные долины, мы забыли о грозном предуведомлении, которое значилось в билете. Сирийцы пролезли в другое отделение кареты, и скоро уснули в турецком подданстве. На мою долю в карете очистилась целая скамья, а так как она устроена для трех пассажиров, то я мог довольно удобно на ней простереть свои усталые члены, вздохнуть о домашнем крове и — заснуть.
Ровно в полночь мы были разбужены — не пугайтесь, не разбойниками, а мирными таможенными досмотрщиками. Экипаж был остановлен перед хорошеньким зданием таможни, занесенным на высоты Апеннин и достойным лучшего назначения.
Местечко называется Филигаре. Мы были на границе Папских владений. Чемоданы сняты с крыши дилижанса, перерыты для формы, и положены на места; факино, т. е. дрягиль, просит на водку за то, что он трудился. Ничего нет удобнее, как иметь один только чемодан. Покуда пассажиры расплачивались за то, что их же беспокоили, я всматривался в силуэт пейзажа, мгновенно освещаемого молнией и трепетным светом луны, по которой пробегали темные тучи.
Не отъехали мы несколько верст от станции, как заметили бледное зарево: не вдалеке от дороги, на бедре одной горы трепетно пылало голубоватое пламя, выходившее из земли бесчисленными языками. Жители ближнего селения Пьетра Мала давно свыклись с этим феноменом, называя его «Fuoco di legno»[6], но проезжие итальянцы поглядывают на воспламененные газы с суеверным страхом.
Жрецы паганизма[7], конечно, воздвигли бы тут алтарь и заставили бы весталок хранить огонь своей богини.
Гвебры[8] построили бы над таким естественным огнем каменную храмину, и приставили бы к ней своего жреца, что доселе и делают эти потомки персидских магов на берегах Каспийского моря. Те и другие, без сомнения, наживали бы малую толику.
Мы же, нынче, помимо всякой поэзии, спрашиваем — нельзя ли утилизировать эти без пользы сгорающие газы?
При въезде в Тоскану, таможенная проверка повторилась: не помешали ей ни ночь, ни буря.
На рассвете мы достигли высших пунктов горной дороги, откуда можно видеть и альпийские ледники и тосканскую Маремму[9], и Адриатическое море… Но картина была завешана туманом.
В девять часов утра, которое было ясно и жарко, с одной из высот, где пролегает дорога, мы увидели Флоренцию. В глубокой, обширной долине, обставленной зеленеющими холмами, белеется целое море домов и палаццов; над ними встают изящные колокольни и огромные куполы, крытые черепицей. Все это уменьшено далью — и удивительно картинно. Множество вилл и монастырей со всех сторон отделились от города и бегут по холмам; некоторые уже взобрались на вершины, другие прячутся в зелени или под тенью кипарисов.
Мы быстро спускались в улыбающуюся долину реки Арно. Скаты холмов здесь обработаны с любовью, превращены в вечный сад. Дорога постепенно оживлялась. Явились деревья, цветы, люди, — и, на этот раз, ни одного нищенствующего монаха. Мы обгоняли бодрых лошаков, несших колоссальные корзины плодов и овощей; поселяне шли с зонтиками от солнца. Горожане, мчавшиеся нам навстречу в одноколках, весело поднимали вверх свои шляпы: приветствуя иностранцев, как дорогих гостей. Девушки, сидевшие на мраморных скамьях у дверей своих опрятных жилищ, плели солому и тоже нам улыбались. Они, конечно, знали, как сладок каждый привет страннику на чужбине.
[1] Картина Рафаэля «Экстаз Св. Цецилии» (ок. 1514), исполненная для церкви San Giovanni in Monte, находится сегодня в Национальной пинакотеке в Болонье (Pinacoteca nazionale di Bologna).
[2] Монументальное кладбище Чертоза (Certosa) в Болонье, учрежденное в 1801 году, расположено за древними стенами города; в ХІХ веке здесь останавливались путешественники итальянского Гран Тура (Байрон, Моммсен, Стендаль, Шатобрианд и др.).
[3] Дышло — выступающая вперед одиночная оглобля в парной запряжке.
[4] От Карла Раппо — знаменитого силача-гимнаста.
[5] <Подай> милостыню! (итал.)
[6] Букв.: деревянный огонь (итал.).
[7] Паганизм — язычество. Вероятно, так Яковлев называл античную культуру.
[8] Гвебры — огнепоклонники, последователи учения Заратустры.
[9] Маремма (Maremma) — область в Тоскане.
