«Сёстры», Би Фэйюй
Книга первая (отрывок)
Юйми
Отсидев с ребенком традиционный месяц после родов, Ши Гуйфан оставила Сяо Бацзы — Осьменького — старшей дочери Юйми и забирала лишь кормить. По правде говоря, Ши Гуйфан во рту бы Сяо Бацзы держать, дрожать за него день-деньской. Как бы не так. За месяц Ши Гуйфан подраздалась и обленилась, стала какой-то нерадивой. В этой нерадивости отражалась некая удовлетворенность, а по большей части — расслабленность после успешного завершения большого дела. Ей нравилось стоять у дверей дома, прислонившись к переплету, и спокойно лузгать семечки. Держа их в одной руке, другой она выбирала из жмени семечку, неторопливо подносила ко рту пухлыми пальцами и держала под ним, лениво-лениво. Лень проявлялась главным образом в позе: стояла она на одной ноге, а другой упиралась в порожек. Простояв так довольно долго, меняла их местами. Народ не очень-то обращал внимание на праздную Ши Гуйфан, но в этом усматривал заносчивость. Непривычно было видеть, что, оказывается, Ши Гуйфан такая гордячка, иначе зачем ей лузгать семечки да еще смотреть на всех свысока?
Прежде она была совсем иной. Все в деревне говорили, что Ши Гуйфан ничуть не похожа на жену чиновника. Разговаривает, так всегда смеется, а если в это время ест и смеяться не с руки, непременно сперва улыбнется глазами. А нынче гляньте — притворялась, видать, все десять с лишним лет. Нарожала одну за другой семь девчонок, так что самой неловко, вот и скромничала, и любезничала. А теперь все, родила Сяо Бацзы и, конечно, почувствовала себя увереннее, и в ней появилась заносчивость. Хоть и говорили, что она осталась обходительной, но обхождение обхождению рознь, и теперешнее ее обхождение напоминало доступность парт-секретаря. Муженек ее — да, он секретарь партячейки, но она-то — нет, так с чего бы ей с этакой ленцой снисходить до людей? Вторая тетушка, что жила в той части проулка, нередко выходила с вилами ворошить сено. Окидывая издали Ши Гуйфан взглядом, она то и дело презрительно усмехалась, а про себя говорила, мол, подумаешь, большое дело — ноги раскорячить и на восьмой раз сына выродить. И хватает еще наглости секретаря из себя корчить.
За двадцать лет после того, как Ши Гуйфан перебралась в свадебном паланкине из семьи Ши в дом Ванов, она нарожала Ван Ляньфану семерых дочек. Это если не считать трех выкидышей. Ши Гуйфан утверждала, что, вполне возможно, все три выкидыша были мальчики, реакция у них была не очень-то похожая, даже налет на языке другой. Всякий раз эти слова у нее звучали так, что ей могло бы повезти и раньше, будто если бы удалось сохранить одного из них, она бы уже и забот не знала. Однажды, будучи в городе, она специально сходила в больницу. Тамошний доктор все же согласился с тем, что она говорила. В очках, и изъяснялся все по-ученому, простому человеку и не понять. Будто Ши Гуйфан такая умная, и до нее что-то могло дойти. Проще говоря, мужской плод действительно понежнее, прикрепляется с трудом, а когда прикрепится, возможны еще и кровотечения. Дослушав врача и вздохнув, она подумала: «Такая драгоценность мальчик, вот и в животе с ним так получается». Его слова немного успокоили. То, что никак не родить мальчика — не совсем чтобы судьба такая, врач как раз это и хотел сказать, надо все же немного и науке верить. Но она еще больше отчаялась, застыв, долго смотрела на сопливого мальчика на пристани, а потом, совершенно расстроенная, повернулась и ушла.
А вот Ван Ляньфан ни в бога, ни в черта не верил. Секретарь партячейки, он учился в уезде диалектике и о связи между имманентными и внешними причинами, между яйцом и камнем знал. Представление о том, почему рождаются мальчики или девочки, у него было исключительно свое. Женщина — причина внешняя, она лишь земля, тепло и влага, главную роль играет мужское семя. Доброе семя — будет мальчик, не очень — девочка. Глядя на семерых дочерей, вслух он этого не говорил, но самолюбие его страдало.
Уязвленное самолюбие мужчины может, наоборот, сделать его упрямее. Ван Ляньфан решил переупрямить себя, преодолеть все трудности и добиться победы. Сын должен родиться обязательно. Не в этом году, так в будущем, не получится в будущем, значит, через два года, не через два, так через три. На скорую победу он уже не уповал и о том, что исчерпает семенной фонд, не беспокоился. Он был готов к этой долгой битве. Вообще-то, доставить женщине семя — не сказать чтобы мучительный труд для мужчины. А вот Ши Гуйфан, наоборот, становилось страшновато. Первые несколько лет после свадьбы она относилась к «делам домашним» без особого желания, этому еще до свадьбы ее надоумила невестка. Та со всем жаром нашептывала ей на ухо, мол, ты, Гуйфан, гляди, нужно обязательно быть посдержаннее, посопротивляться, иначе мужчина станет относиться с пренебрежением, будет смотреть как на дешевку. «Помни, Гуйфан, самая вкусная кость — та, которую тяжело разгрызть», — говорила она с таинственной интонацией человека, разбирающегося, что к чему в этом мире. На деле невесткина премудрость так и не пригодилась. Родив несколько девочек подряд, Ши Гуйфан, наоборот, не только не выражала особых желаний, но и вообще перестала выражать какие-то желания, а попросту боялась. Она только и могла сдерживаться и сопротивляться. А вся ее сдержанность и сопротивление Ван Ляньфана только злили. В тот вечер он и влепил ей пару оплеух — сначала справа, потом слева. «Не хочешь? Сына до сих пор не выродила, а еще по две чашки зараз убираешь!» Он так орал, что наверняка на улице у окна было слышно. Если пойдет молва, что она «не соглашается на постельные дела», пиши пропало. Только и может девчонок рожать, да еще не соглашается — точно скажут: «Уродина, да еще и чудит». Колотушек мужа она не боялась, боялась его крика. Стоило ему разораться, она тут же размякала, если и сдерживалась, то недолго, если сопротивлялась, то несильно. Словно неуклюжий «босоногий врач»*, Ван Ляньфан с каменным лицом стаскивал с нее штаны и втыкал свой «шприц», а как вставит, тут же и семя выплеснет. Чего она боялась, так это семени: как вычислить, которая его частичка — не девочка?
Наконец, в тысяча девятьсот семьдесят первом небо смилостивилось. Сразу после Нового года по лунному календарю Ши Гуйфан родила Сяо Бацзы. Был этот Новый год необычный, требовалось, чтобы народ встретил его «по-революционному». В деревнях запрещалось запускать хлопушки, нельзя было играть в карты. Все эти запреты Ван Ляньфан сообщал на всю деревню — старым и малым — через громкоговоритель. Что такое революционный Новый год, он и сам толком не знал. Не знал — и ладно, главное, чтобы руководитель лихо излагал. Новый курс в том и состоит, чтобы руководящие указания от зубов отскакивали. Стоя в большой комнате своего дома с микрофоном в одной руке, другой он поигрывал выключателем трансляции. Маленький выключатель походил на восклицательный знак, твердый и блестящий. «Новый год мы должны провести сплоченно, напряженно, серьезно, деятельно», — сурово произнес он в микрофон. И закончив фразу, нажал на сверкающий восклицательный знак. Он слышал, как прозвучали его слова, будто сам этот восклицательный знак — напряженно, серьезно, с той естественной суровостью зимнего ветра, оставляющего ощущение безбрежности.
На второй день нового года после полудня Ван Ляньфан в накинутой старой шинели, зажав меж пальцев окурок сигареты «Фэй ма» — «Крылатый конь», пошел проверять, как в деревне празднуют. Было довольно сумрачно и холодно, на улицах пустынно и безлюдно, как во все редкие праздничные дни, когда мало кого встретишь, одни старики да дети. Мужчин и с огнем не сыщешь, наверняка забились куда-нибудь и в карты дуются. Подойдя к воротам дома Ван Юцина, Ван Ляньфан остановился, кашлянул пару раз и сплюнул. Окошко в доме медленно приоткрылось, и показалась красная куртка на вате Юциновой жены. Глянув на вход в проулок, она махнула ему через внутренний дворик и распахнутые ворота.
В доме царил полумрак, махнула она очень быстро, Ван Ляньфан этого движения не разглядел и, повернув голову вполоборота, продолжал напряженно всматриваться. Тут вдруг ожил рупор трансляции и зазвучал голос матери Ван Ляньфана. Зубы у старухи повыпадали, а главное, тарахтела она слишком быстро, слова мешались с прерывистым дыханием, и получалось какое-то хрипение. «Ляньфан, а Ляньфан, — голосил громкоговоритель, — у тебя сын! Давай домой!» Ван Ляньфан слушал, наклонив голову, и смысл сказанного дошел до него лишь на второй раз. Повернувшись, он еще раз глянул на красную куртку в окне, плечи Юциновой женушки поникли, она уперлась лицом в оконную раму и без всякого выражения смотрела на него вроде бы с обидой. Лицо смазливенькое, красный стоячий воротник охватывает шею, симметрично и очень соблазнительно упираясь в подбородок, будто две ладони. Громкоговоритель заговорил на все лады, судя по всему, народу у него дома собралось немало. Потом поставили пластинку, и на всю деревню зазвучало «В море корабль полагается на кормчего»*, величественно и приподнято. «Ступай домой, — сказала Юциниха, — тебя ждут». Поправив плечом шинель, Ван Ляньфан усмехнулся, а про себя выругался.
Юйми сновала в дом и обратно. Рукава высоко закатаны, руки побагровели от холода. Но щеки раскраснелись, глаза поблескивают плохо скрываемым блеском. Внутренний подъем и изо всех сил сдерживаемое, но какое-то невыразимое смущение ыплескивались на лицо, которое казалось невероятно гладким. Хлопоча, Юйми то и дело закусывала нижнюю губу, будто рожала Сяо Бацзы не мать, а она сама. Когда мать наконец родила, Юйми испустила за нее настоящий вздох облегчения с проникающей до глубины души сокровенной радостью. Юйми была у матери старшенькая, но все сложилось так, что она, сама того не замечая, стала ей чуть ли не сестрой. На самом деле, когда мать рожала шестую сестру Юймяо, Юйми уже была на подхвате у повитухи, с чужими все же крайне неудобно. А когда пришло время Сяо Бацзы, Юйми уже в третий раз присутствовала при родах матери. Она помогала матери и своими глазами наблюдала все женские тайны. Для нее, как для старшей, это была настоящая дополнительная награда. Вторая сестра, Юйсуй, была младше Юйми всего на год, третья, Юйсю — на два с половиной, но, если говорить о житейском опыте, о глубине душевного мира, и Юйсуй (Нефритовый колосок), и Юйсю до нее было далеко. Старшинство проявлялось не только в том, кто когда родился, но и в глубине и широте взглядов. По правде говоря, взросление зависит от благоприятных возможностей, и когда взрослеют лишь с течением времени, бывает, что, наоборот, его трудно наверстать.
Юйми выливала в сточную канаву окровавленную воду, когда во двор вошел отец, Ван Ляньфан. Тот полагал, что сегодня, в такой радостный день, Юйми могла бы и заговорить или по крайней мере взглянуть на него. Как бы не так. Юйми была без ватной куртки, в одной тоненькой белой рубашке, из которой уже выросла, грудь выпирает, а на стянутой талии все выглядывает. Глядя на талию и багровые от холода руки дочери, Ван Ляньфан вдруг понял, что она уже стала взрослой. Обычно с отцом она не разговаривала, ни слова не скажет. Возможную причину этого Ван Ляньфан усматривал в своих шашнях. Налево он ходил немало, но Ши Гуйфан ни словом ему об этом не поминала, так же заговаривала с этими женщинами и улыбалась, а некоторые, как и прежде, называли ее сестричкой. Другое дело Юйми. Говорить она тоже ничего не говорила, но втихомолку свои способности проявляла. Об этом женщины и докладывали Ван Ляньфану, когда лежали с ним на одной подушке. Несколько лет назад первой об этом заговорила с ним жена Чжан Фучана, она тогда только что выскочила замуж. «Поосторожнее надо бы впредь, Юйми все известно», — сказала она. «Что она понимает, от горшка два вершка», — отвечал Ван Ляньфан. «Понимает, понимает, я точно знаю», — уверяла та. И говорила не зря. За два дня до того в компании других женщин она сидела под софорой и прошивала подошвы тапок, когда показалась Юйми. Когда она подошла, фучановскую женушку вдруг в краску бросило. Она мельком глянула на Юйми и отвела взгляд. Когда она вновь подняла глаза, Юйми продолжала смотреть на нее не отрываясь. Просто впилась глазами, оглядывая с головы до ног и с ног до головы. Не обращая ни на кого внимания, спокойная донельзя. Тогда ей было всего четырнадцать. Ван Ляньфан не поверил. Но не прошло и нескольких месяцев, как его немало напугала жена Ван Дажэня. Ван Ляньфан в тот день только успел забраться на нее, а она закрыла лицо руками и изо всех сил выгнулась вверх:
«Давай-ка, секретарь, поднапрягись, чтоб раз-два и все». Он еще не устроился, все получилось бестолково, наспех и безуспешно. Женушка дажэневская потупилась, суматошно подтерлась и молчит. Он взял ее за подбородок и спросил, в чем дело, так она на колени бухнулась: «Юйми сейчас заявится в ножной волан играть». Ван Ляньфан аж глазами захлопал: на этот раз он поверил. Но когда он вернулся домой, Юйми ходила с невинным видом, и он не знал, как к ней и подступиться. С тех пор она больше с отцом не разговаривала. «Не разговаривает, и ладно, — думал Ван Ляньфан. — Одним комаром больше — неужто не заснешь». Но сегодня, в день, когда у него такая радость — родился долгожданный сын, Юйми обозначила свое бытие и смысл, никак не выразив свое отношение. Это и стало для него знаком того, что она стала взрослой.
Руки старухи матери бессильно свешивались, а губы подергивались. С возрастом нижняя губа у нее отвисла и теперь только и делала, что подрагивала. Для пожилых женщин посланная небом радость — своего рода мучение, выразительность зачастую ограничена, и им бывает непросто точно и своевременно отразить на лице то, что у них на душе. Старик отец Ван Ляньфана, человек весьма рассудительный, предпочитал относиться ко всему спокойно и знай посасывал трубку. В свое время он возглавлял службу общественной безопасности, много повидал на своем веку и умел при радостном событии выглядеть грозным и внушительным, не выказывая гнева и злости.
«Вернулся, что ль?» — спросил он.
«Вернулся».
«Тогда выбирай имя».
Ван Ляньфан еще по дороге домой размышлял об этом и тут же предложил: «Он у нас осьменький, назовем-ка его Ван Балу».
«„Балу“ еще куда ни шло, — оценил отец. — А вот „ван ба“ — не годится».
«Тогда пусть будет Ван Хунбин», — тут же нашелся Ван Ляньфан.
Отец промолчал. Такие уж они, старики. Привыкли выражать одобрение молчанием.
купить книгу: https://hyperion-book.ru/product/сёстры-би-фэйюй/
