«Остаётся добавить», Александр Мещеряков
Переводчик
В 80-е годы я уже не ходил в походы — застудил почки и боялся спать на земле. Неоструганные люди из дальнобойных поездов и надломленных бездорожьем автобусов всё реже становились моими попутчиками, я редко слышал их жилистую речь. Теперь моим транспортным средством была не байдарка, а самолёт. Довольно часто я подрабатывал устными переводами с японскими делегациями, а они перемещались только воздухом. Самолёт уже давно перестал быть генератором поэтических эмоций. С такой высоты не разглядеть лиц, а сама земля представляется лишь удачным объектом для бомбардировки. Самолётные перемещения слишком быстры для прорастания стихов, которые требуют человеческих скоростей и замачивания слов в земных лужах.
Переводческая работа была единственной возможностью побывать в Японии. Пропагандисты и экономисты из отдела Японии летали туда регулярно, но для беспартийного человека, занимавшегося древностью, академический канал был закрыт. Но у меня появился другой.
Бывший чуть младше меня выпускник ИСАА Саша Цвиров устроился на работу в международный отдел ВЦСПС. Саша был сыном очень квалифицированного и человечного преподавателя японского языка Евгения Васильевича Цвирова. В прошлые годы я как-то раз выручил Сашу — он, тогда ещё совсем необстрелянный студент, не справлялся с переводом выступления главы японской делегации, и тогда мне пришлось подменить его. С тех пор Саша прекрасно выучил японский язык, но мою помощь запомнил, и теперь регулярно предлагал мне работу. Расклад был честный: пара делегаций в Союзе, потом — одна поездка в Японию.
Эта работа изматывала — не меньше 16 часов в сутки. Правда, платили пять рублей в день — совсем неплохо. Язык был транспортным средством, довозил до Прибалтики, Белоруссии, Украины, Кавказа, Средней Азии, Дальнего Востока. Бесплатная кормёжка предполагала осетрину и чёрную икру, которых после окончания своей переводческой карьеры я уже больше не пробовал. Обслуга, разумеется, приворовывали деликатесы, но это входило в правила той игры. При этом официанты с сотоварищи отличались феноменальной нерадивостью, порубать салат им было лень. Когда переводчик делал заказ, подавальщик ворковал за плечом: «Огурчики с помидорчиками будут у нас натуральные, при нарезании из них самый сок уходит, а японцы любят естественную еду».
Конечно, раздражала тупость и косноязычие функционеров, которых приходилось переводить. Зачастую я не мог понять, что они хотят сказать, и тогда приходилось немного пофантазировать. В сущности, это была безответственная работа, в которой точность перевода не имела значения. Говорили о необходимости укрепления мира и дружбы, неожиданных поворотов мысли не приключалось.
Общее впечатление от поездок по стране: смрад разложения. Наши чиновники оживлялись только когда наступала минута «обмена сувенирами». Японцы в то время стандартно отдаривались калькуляторами, которым наши руководители радовались, как дети. Но даже для делегации довольно высокого уровня, которая остановилась в закрытой гостинице местного ЦК в Ташкенте, они не могли обеспечить затычки для ванн. «Вначале затычки были, а потом куда-то подевались», — вот и весь сказ. Пришлось показать японцам, как дырка в ванной легко запечатывается пяткой, и они зауважали меня как отменно находчивого человека.
В то время от самых разных людей я часто слышал: «И как только наша страна в трубу не вылетела…». И невдомёк им было, что мы в трубу уже вылетели. Потеряв чувство собственного достоинства и уважение к своему народу, советские люди болезненно радовались, когда за границей случалось что-нибудь плохое. Таксист с наслаждением рассказывал мне, как его друзей обворовали в Чехословакии. «Не только у нас воруют!» — с удовлетворением резюмировал он.
Японские функционеры образованием тоже не отличались, но всё-таки они были много тоньше. Одна из моих первых делегаций отправилась в Минск, и на тамошнем банкете я «поплыл» — местный начальник стал травить матерные анекдоты с употреблением таких солёных выражений, которые в японском быту попросту отсутствуют. Видя мои мучения, глава японской делегации предложил: «Говори, что хочешь, а потом скажи: «Смейтесь!» и мы засмеёмся». Я так и сделал, и японцы своё слово сдержали — таких взрывов хохота у представителей этой тихой нации я больше никогда не слышал. В общем, хозяева банкета остались довольны качеством перевода. В другой раз восхищённые потрясающим горным видом, который открывался из окон гостиничного ресторана возле Фрунзе, мои подопечные между переменой блюд стали запросто слагать хайку. Представить себе советского профсоюзника за сочинением ямбов и дактилей моё воображение отказывается.
Банкеты были существенной частью программы. И не только потому, что принимающая сторона любила выпить-закусить. Я работал в основном с японцами, заочно настроенными в пользу социализма и СССР, но и они не могли не видеть грязи, хамства и лжи. Однако под воздействием алкогольных паров их впечатления притуплялись. Кроме того, советские функционеры хорошо знали, что японцы непривычны к водке, которой их нещадно потчевали. Опасаясь обидеть отказом жантильных хозяев, они быстро напивались — часто до блёва и потери человеческого облика, что давало хозяевам основания считать: а всё-таки японцу до русского далеко! Это была компенсация за унижение от полученного калькулятора.
Отработав в СССР, я отправлялся в Японию. Оформление было мукой: рекомендация парткома с места работы, получение справок из поликлиники, кожно-венерологического, психоневрологического и туберкулёзного диспансеров. Предполагалось, что космос и заграницу могут посещать только люди с лошадиным здоровьем и без кариеса. Поковырявшись у меня во рту, дантист-мизантроп радостно воскликнул: «Не поедешь ты никуда с такими зубами — не успею залечить!» В общем, вся эта канитель занимала не меньше двух месяцев.
В СССР я часто обслуживал делегации человек в двадцать-тридцать, в Японию летели втроём: профсоюзный начальник из Москвы и кто-нибудь из провинции. Москвич обычно бывал человеком тёртым, провинциалы же попадали в капиталистическую страну впервые. Они плохо соображали от природы, волнение тоже давало себя знать, им не нравилась японская еда, опасаясь «провокаций», они боялись выходить на улицу. Провокаций не случалось, но довольно часто за нами ходили агенты полиции в штатском, пару раз чемодан в гостиничном номере демонстративно обыскивали в моё отсутствие — всё там было перевёрнуто вверх дном. То есть полицейские хотели, чтобы я заметил обыск. Что это был за message, я так и не ведаю. Возможно, они хотели сказать: веди себя хорошо, ты под колпаком? Но я и так вёл себя хорошо, старался переводить получше, шпионской информации не добывал. Кроме того, я был убеждён, что в наше время и так всё известно — спутники сделали тёмный мир прозрачным, и единственным смыслом шпиономании является желание спецслужб оправдать своё бюджетное существование.
Московские начальники не робели перед заграницей, но их интеллектуальный уровень тоже оставлял желать лучшего. Алексей Хуршидович Абуков, начальник над всеми профсоюзными здравницами СССР, который побывал более чем в ста странах, был человеком больших, поистине начальственных, габаритов. В Японии его ничего не поражало, он со скукой бродил по своему огромному гостиничному номеру, но когда мы возвращались обратно в Москву и стюардесса объявила, что полёт происходит на высоте 10 тысяч метров, а за бортом минус 40 градусов, он всё-таки обнаружил детскую способность удивляться: «Чем ближе к солнцу, тем теплее должно быть. А здесь — вишь оно как…»
Путешествие располагает к откровенности. М.В.Баглай, проректор Высшей школы профсоюзного движения, был человеком неглупым. Вечером мы болтали с ним в гостинице о Японии, и тут он вдруг с горечью признался: «Я вот тоже книжки пишу. Но сколько живут наши книжки про современность? От силы года два-три». Эта откровенность 1984 года не помешала ему, однако, стать в будущем и членом-корреспондентом, и председателем Верховного суда уже новой России. Наверное, постоянное пребывание на родине влияет на повышение самооценки. Именно поэтому все мы живём не где-нибудь, а здесь.
Цель советских визитов в Японию была одна: отовариться. В ВЦСПС нам выдавали 13 тысяч йен, зная нашу нищету, японские профсоюзы накидывали ещё 15. Мои подопечные просаживали их, как правило, на Акихабаре — квартале, где продавались магнитофоны, телевизоры и прочая дребедень. Купить японский телевизор и узнавать из него новости по программе «Время» — что может быть абсурднее? Моя же задача была сложнее: деньги я делил пополам — на одну часть одевал семью, на другую — покупал нужные для работы книжки. Основа моего собрания японских книг была заложена во время этих недельных налётов, когда я выторговывал себе два часа сугубо личного времени на посещение книжного магазина. Особенно мне приглянулся «Яэсу букку сэнта» возле Токийского вокзала — восемь этажей, набитых иероглифами. Мои русские спутники удивлялись такому разбазариванию валюты, японские сопровождающие относились с пониманием. Прознав, что имеют дело с кандидатом наук, они звали меня «сэнсэй».
Перед поездкой в Японию я получал от друзей и родственников заказы. Кому-то были нужны лекарства, кому-то — рыболовная леска, кому-то альбом Сальвадора Дали, кому-то обувь или платье. Особенно много обновок доставалось Насте. Когда у нас в доме выключили горячую воду, я использовал Японию в качестве места помывки. Горячая вода в Японии была всегда. Наверное, потому, что там так много термальных источников.
Остаётся добавить, что взрослая Настя, рассматривая свои детские фотографии, как-то посетовала: «Папа, как же плохо вы меня одевали…»
Содержание переводимых бесед мало интересовало меня, но зато мне удавалось увидеть разную Японию — от занесённого русским снегом Саппоро, где попадались даже православные купола, до душно-влажной Окинавы, где женщины совсем не по-японски наряжались в цветастые туземные платья, при виде которых исполинские американские морпехи на секунду приобретали человеческий вид и переставали жевать свою бычью жвачку. Я видел точную работу маленьких людей и огромных механизмов, с замиранием сердца спускался в преисподнюю — под отвратительное дребезжание отбойного молотка угольный пласт покорно съезжал к твоим дрожащим ногам. Разведённая потом угольная пыль маскировала азиатские черты, так что японские шахтёры ничем не отличались от наших. Накрытые по макушку благовонным дымом, бритоголовые буддийские монахи заунывно возглашали молитвы о перерождении в иной, райской земле. Гостиничный служащий в Фукуоке оказался сибирским зеком, но был настроен удивительно благодушно, угощал пивом и тосковал по махорке, которую я потом послал ему из Москвы. Попадались и люди, пострадавшие от японского режима: активист «Социалистического общества» задирал штанину и демонстрировал голень, перебитую крепкой деревянной палкой, с которой стражи порядка имели привычку выходить на разгон демонстраций. Табельное оружие полицейским обычно не выдавалось, но и палки оказалось достаточно, чтобы мой знакомец стал заикаться на всю оставшуюся жизнь.
Переводческой работе я обязан лучшей простонародной шуткой, которую мне довелось услышать на японской земле. Нас занесло на ночной синтоистский праздник в городок Титибу. Огромные колесницы с ряжеными, фейерверк, столпотворение… Японские мужики — с термосами, которые жёны заботливо заправили горячим саке. Мужики были добрые: сами угощались и меня угощали. Когда наугощались как следует, дошло дело и до общественного туалета. Очередь — огромная, каких в Японии не бывает. Выдюжил, достоял до писсуара. И вот уже начав испытывать облегчение, слышу развесёлый голос из конца очереди: «Мужики! Слушай мою команду: отливай по половине, а то мочи нет!»
Советские делегации кормили отменными деликатесами, купленными на японские профсоюзные взносы. Не говоря уже о разных суси-сасими, нам доставались редкости и настоящие. Например, сушёные кузнечики в глазури. Или мелкие живые рыбки, которых следовало заглатывать целиком. Проходя по пищеводу, они извивались и щекотали нутро. Японцев это забавляло. Но наши люди содрогались и предпочитали всё-таки добрый кусок честной убоины. Налегали и на фрукты. Наблюдая, с каким вожделением мы поглощаем мандарины-клубнику-бананы, наш сопровождающий с грустью заметил, что в связи с повышением уровня жизни в Японии понятие сезонности фрукта перестало существовать, а потому он ощущает круговорот времён года не так остро, как это было в счастливом детстве... Это его огорчало. Меня же огорчало то, что за столом болтали без передыху, я же переводил не останавливаясь, так что комки плохо пережёванной еды догоняли друг друга в пищеводе, не оставляя во рту блаженного послевкусия.
Наезды в Японию были короткими, но они всё равно предполагали обязательное посещение советского посольства. Посол Полянский был самым крупным начальником и, одновременно, едва ли не самым большим мудаком, с которым мне пришлось иметь дело. Правда, пик его карьеры остался позади — его сослали в Японию прямо из Политбюро, где он курировал развалившееся сельское хозяйство. Но четыре ордена Ленина никто у него не отнимал. Служивший в посольстве мой однокурсник Андрюша Кривцов рассказывал, как трудно работать с этим человеком. Из всей Японии ему больше всего приглянулась борьба сумо, и на время крупных турниров, которые круглые сутки показывали по телевизору, Полянский сказывался тяжело больным, прилипал к экрану, отменял встречи, бумаг не читал и не подписывал. Из всего японского искусства, увиденного им за шесть лет пребывания в Японии, ему понравилась только писанная маслом корова, нарисованная в полный рост и с набухшим выменем. В момент шумного восхищения этим полотном он, вероятно, вспоминал то давнее счастье, которое доставила ему работа над брошюрой «Превратим Кубань в фабрику мяса и молока» (1957 г., 40 стр.). Но всё-таки животноводство не является для Японии приоритетным типом хозяйственной деятельности. Возможно, именно поэтому следующим местом дипломатической службы Дмитрия Степановича оказалась Норвегия, где живую корову увидеть намного легче, чем норвежца. Надеюсь, что его коровофильство оказалось полностью удовлетворено.
Полянский занимал огромный кабинет, похожий на склеп — он считал, что для продления его драгоценной жизни полезна прохлада, и потому там поддерживалась мавзолейная температура — плюс 14 градусов. Весь периметр комнаты занимали многоэтажные стеллажи с альбомами фотографий: Полянский в Киото, Полянский с императором, Полянский на Хоккайдо... И всё это альбомное представление посетители должны были сопровождать восторженными вдохами-выдохами. Создавалось впечатление, что имеешь дело не с государственным деятелем, а с актёром на пенсии. Наверное, так оно и было. Битых два часа он демонстрировал нам свою фотостать, так что после окончания сеанса поёживания я с наслаждением вновь окунался в липкую токийскую жару.
Встречи с Полянским ещё раз показали, что влияние дипломатов на международную политику осталось в прошлом. В XIX веке пакетбот из Токио в Петербург вёз донесения два месяца. Два месяца туда, потом написание инструкций, потом два месяца обратно. И всё это время посол должен был с кем-то переговариваться, принимать решения. А теперь: шифровка туда, шифровка сюда… Выполняй предписания Центра — и ни о чём не задумывайся. То есть назначать послом умного человека стало не обязательно. Прежние послы были знатоками страны, писали книги и мемуары, но вот от Полянского было трудно ожидать внятного слова.
Толмачём я был не бог весть каким. Переводчик должен быть пуст, но я-то считал себя полным! Так что перевод опустошал меня. Глупость переводимых озадачивала, мне отчаянно хотелось их поправить, но временами эта деятельность всё равно доставляла удовольствие. Это была такая проверка на прочность — из всей компании только ты один знаешь оба языка, запасных игроков нет, реагировать надо немедленно. Мне нравилось это чувство ответственности и сопутствующей ему собранности. Ещё больше оно обострялось в кабине синхронщика — в особенности, когда не оказывалось напарника. Я соглашался на эту адову работу ещё и потому, что за неё платили вдвойне — не двадцать рублей в день, а сорок.
По советским меркам я зарабатывал на круг неплохо, но всё равно года с восемьдесят шестого переводческую деятельность забросил. Уставать стал больше, раздражаться — тоже. Основные письменные источники по истории и культуре древней Японии уже стояли на моих книжных полках, а объекты посещения во время путешествий варьировались мало — как в СССР, так и в Японии. «Жизель» в Большом театре я смотрел раз десять и возненавидел эту романтическую и несчастную девушку. При дежурном посещении павильона космонавтики на ВДНХ я столь же дежурно недоумевал: и зачем только в этот космос летать? Разве там человеку хорошо? Разве на земле дел не хватает? Сколько можно таращиться на мумию Ленина, которую японцы вне зависимости от политических убеждений упорно именовали «куклой»? Покидая мавзолей вместе с обалдевшими визитёрами, надышавшимися склепной пылью, я слышал, как на выходе дюжий охранник запрашивал по рации: «Третий-третий, я второй, могилку зачистил?» Он имел в виду могилу Неизвестного солдата, к которой следовало обеспечить свободный проход прогрессивных иноземцев. Или сколько можно глазеть на киотосский храм Киёмидзу с его бесчисленными буддами? Конечно, по этому Киёмидзу я хотел бы побродить подольше, но моим подопечным такое времяпрепровождение категорически не нравилось. Один из них раздражённо окрестил «храмированием» посещение Киото с его бесчисленными храмами. То ли дело токийский оптовый рынок… Среди переводимых временами попадались и любопытные люди, но встречи с ними не имели продолжения. Это мне тоже не нравилось.
Язык доводил меня не только до Японии. В 1983 году Международная профсоюзная федерация металлистов, которая находилась под присмотром СССР, вознамерилась провести своё очередное сборище в Бухаресте. Поскольку на всю Румынию сыскался только один переводчик японского, который обслуживал персонально Чаушеску, меня позвали металлистам на подмогу.
Впервые в жизни я оказался богаче, чем местные иностранцы, и они не упускали случая отыграться за свою нищую жизнь. Хотя мы остановились в закрытой для обычной публики гостинице с особо проверенным персоналом, у моего японца немедленно спёрли тапочки, а у меня — только что купленную в местном буфете бутылку вина. В ответ на просьбу японца вернуть ему тапочки, потому что он к ним, видите ли, «привык», наш русскоговорящий куратор уставился в пол. Мне даже и переводить ничего не потребовалось. Экстраполируя ситуацию на советский сервис, о своей пропаже я даже и не заикался, чтобы не причинять дополнительных неприятностей куратору, который, понятно, вряд ли находился в доле. Словом, в Румынии всё было как на родине, но только ещё мельче и ещё противнее. В Москве по крайней мере не случалось перебоев с электричеством, румыны же коротали зимние вечера в холоде и темноте. Для поднятия температуры тела нас нещадно поили дурной водкой, но и она не могла обогреть нетопленые комнаты и заставить персонал не тырить вещички. Номенклатурные румыны с непонятной гордостью считали себя потомками римлян, именовали Бухарест «маленьким Парижем», но при этом старались не смотреть в глаза и на портрет Чаушеску, украшавший их нетопленые кабинеты.
Это был полезный опыт. Привыкнув ругать советскую власть, я вдруг понял, что есть страны, в которых дела обстоят ещё хуже. Несколько позже я понял, что таких стран намного больше, и именно они являются мировой нормой. Но и не сочинить стихотворение я тоже не смог.
Хочу быть Чаушеску –
чтоб мне вопили славу,
роняли слёзы, пели оды
и воровали из Госбанка –
уж я бумажек нарисую
поболе, чем песчинок в Ганге.
Гляжу на свой портрет.
Какой влекущий взгляд,
какая холодрыга в кабинете.
Не топят, хоть заплачь.
О кто же, кто
мне из любви проделает минет
в державе нищих и рабочих?
Цыгане и турки,
славяне и венгры!
У всех на губах
вкус волчьего млека.
Пребудьте со мною
в обмылке величья –
навечно.
Кто вас ещё приласкает,
накормит, пригреет?
Знание редкого языка заносило на мероприятия, до которых москвичу было не добраться. В 1982 году я очутился на Ташкентском кинофестивале стран Азии и Африки, куда вездесущий Саша Долин пригласил меня подзаработать.
Был месяц май, на Алаевском рынке уже торговали черешней и клубникой, но отведать этих прелестей мне довелось лишь в день прилёта. Но и за этот неполный день я успел допустить непростительную промашку. Заселившись в гостиницу, мы отправились на инструктаж к какому-то большому начальнику, который легко узнавался по самому выдающемуся в этой комнате животу. Начальник оказался действительно большим, потому что кинофестиваль считался мероприятием политическим. Впрочем, все мероприятия того времени считались политическими. В огромном кабинете были настежь распахнуты окна, в которые вливался зной. При этом надсадно пыхтели кондиционеры — большая редкость для 1982 года. Не то чтобы хозяин плохо переносил жару — кондиционерами он утверждал свою крутость — точно так же знатные и знойные узбекские девушки были обязаны иметь в качестве приданого зимние французские сапоги. Начальник имел целых пять кондиционеров, развешанных по стенам, словно это были картины знаменитых художников. Наверное, у его начальника их имелось ещё больше. Войдя в кабинет и не имея в виду ничего худого, я довольно громко и бесцеремонно заметил, что при включённых кондиционерах окна следует закрывать, а иначе толку не будет. Холуи чуть не попадали в обмороки от такой наглости, сам же начальник мужественно смолчал. Вероятно, он подумал, что эта столичная худая штучка по своему не совсем понятному статусу имеет право на оскорбление, но в его заплывших глазах ясно нарисовалась ностальгия по зиндану и смертной казни посредством декапитации.
За рабочую смену полагалось перевести четыре пары фильмов. Итого восемь. Это официально. Но если директор кинотеатра считал, что фильмы хороши, тогда ты переводил и пятую, полуночную пару за совершенно особую плату. Болтая без передыху по 15 часов в день в кромешной мгле, я вернулся из солнечного Ташкента в Москву позеленевший, как картошка, пролежавшая в подполе полную зиму. Зато за неделю я заработал огромные деньги — около 600 рублей. Но работёнка была и вправду тяжёлой. В первый день у меня вообще опух язык, он пребольно цеплялся за зубы, и я с отчаяньем думал, что назавтра мне уже не сдюжить. Но молодой организм считал иначе, и на следующий день язык поворачивался бойко. Он действительно оказался без костей.
Фильмы тогда демонстрировали с помощью бабин, которые крутили на двух проекторах. В бабину умещалось десять минут экранного времени, которое именовалось «частью». Кончилась одна бабина — тут же запускалась другая. Собственно говоря, только для этого киномеханик был и нужен. Работа непыльная, но далеко не отойдёшь.
Опытные переводчики предупредили меня, что киномеханики имеют обыкновение выбрасывать из фильма часть-другую, ибо им охота поскорее оказаться дома. Поэтому следовало вежливо попросить равнодушного к искусству аборигена на первом сеансе прокрутить фильмы полностью, а потом уже вносить редакторскую правку. Дело в том, что на самом деле ты переводил только один фильм — на японском, в паре же с ним шёл фильм на неведомом тебе языке. К этому фильму полагался монтажный лист, то есть письменный перевод, сделанный ранее другим человеком. И ты в данном случае выступал уже не переводчиком, а диктором. И если киномеханик уже на первом сеансе начинал фокусничать, то переводчику, который этот фильм видел в первый раз, приходилось туго, поскольку он начинал судорожно рыться в машинописных листочках, пытаясь обнаружить соответствие текста и кадра, и при этом не закрывать рта, потому что экранным героям не было дела до твоих проблем и они продолжали свои диалоги.
Киномеханики выслушивали мою просьбу, вежливо кивали, но поступали по своему. Для меня это был первый кинофестиваль, а для них нет. Особенно ужасным выдалось то утро, когда тот незабываемый туземец сразу после титров выбросил первую часть венесуэльского фильма с ужасной пальбой, и во второй части я уже имел груду трупов, взявшихся неизвестно откуда. Но я-то должен был хоть как-то объясниться со зрителем! При этом некоторые трупы вдруг оживали, а некоторые живые вдруг оказывались покойниками — вдобавок ко всему киномеханик перепутал порядковые номера бабин… Растерянность моя была велика, но от безысходности я преодолел себя и фантазировал по полной программе. Спасало то, что я имел дело с благодарной публикой. Похоже, ей было абсолютно всё равно, что я там насочинял. Ташкентские зрители начинали шикать и возмущаться только если самонадеянный толмач вдруг начинал переводить слова песни из индийского фильма. Но опытные переводчики это знали и на время вокала получали заслуженный отдых. Так что профессионалы переводческого дела ценили индийские фильмы не меньше, чем местная публика — песен там много и эти песни длинны. Одной такой песни вполне хватало на перекур. Тогда никому ещё не приходило в голову, что на рабочем месте нельзя курить. Тогда переводчика считали за человека.
Знание японского позволило мне также осуществить давнишнюю мечту — побывать за кулисами цирка. Однажды в Институт востоковедения явился молодой человек, аттестовавшийся фокусником. Он предъявил ксерокопированные листочки, на которых, по его утверждению, были записаны удивительные секреты японских циркачей. «Я эти фокусы выучу и стану их в ресторанах втюхивать», — объявил русский малый свою жизненную программу-максимум. Дело было на мази, оставалось только эти листочки перевести на русский и получить вознаграждение. Я согласился, но попросил, чтобы фокусник тут же, не сходя с места, показал что-нибудь из своего репертуара. Дело было зимой. Фокусник закапризничал: «Да я только что с мороза, пальцы озябли, ничего толкового не получится…». Сказав так, артистично закурил. «Ну, смотри!» Сигарета дымилась у него в правой руке и вдруг она очутилась в левой. Никакого движения рук я не заметил. Тогда я придвинулся поближе и вперился взглядом в сигарету. «Ещё разок!» Рр-аз! — и дымящаяся сигарета очутилась в правой руке. Парень не отказал мне ещё и ещё раз, пока сигарета не сгорела до фильтра, но ни разу я не увидел, как она перепрыгивает из руки в руку. Пальцы чародея работали быстрее моих глаз. «Сколько же этот ловкач мог бы заработать карточным шулерством!» — подумал я с восхищением.
Придя домой, я внимательно прочёл листочки — оказалось, что это вовсе не секреты, а вульгарный прайс-лист с описанием диковинок, которые предлагала некая фирмочка для развлечения гостей на домашних вечеринках. Артист был разочарован известием, похоронившем его ресторанные мечты, но всё равно выполнил мою просьбу и сводил деньком в цирк на Цветном бульваре. Это было настоящее счастье! Закулисный запах говна и сена, слона и человечьего пота был словно настоян на чесноке и перце — крепко шибал в нос и голову… Заспанные медведи и бледные артисты без грима потерянно бродили в кулуарах... Огромный силач в пижаме тяжко топал под ручку с крошечной воздушной акробаткой в ночной рубашке… Ковёрный клоун без приделанного красного носа и униформист без униформы сидели на барьере манежа и мирно двигали шашки… В длинной буфетной очереди обособленной группкой держались жонглёры — они без устали болтали не глядя друг на друга, потому что продолжали нервно подбрасывать быстрые кольца и мячики — вплоть до контакта с разъевшейся буфетчицей, которая обладала непропорционально тонким голоском, требовавшим от жонглёров сделать заказ... Буфетчица была похожа на матрёшку, хотелось развинтить её и поглядеть на ту, которая поменьше размером, у которой такой тонкий голос, и которая покрасивее лицом и всем остальным. Хотелось, чтобы, получив свои тарелки с горячей едой, жонглёры стали бы ловко перебрасываться ими, но — увы! — этого не случилось. Они уселись за шаткий столик, попрятали кольца под жопу, мячики рассовали по карманам и стали неспешно кушать — совсем как обычные люди. Что они кушали, знать не хотелось. Чудо закончилось.
