Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи» в 3-х томах

Павильон павлонии

Основные персонажи*

Государь (император Кирицубо) — отец Гэндзи
Дама из павильона Павлонии, миясудокоро
(наложница Кирицубо) — мать Гэндзи
Адзэти-но дайнагон — отец наложницы Кирицубо
Дама из дворца Щедрых наград (нёго Кокидэн,
будущая императрица Кокидэн) — дочь Правого министра, наложница императора Кирицубо
Первый принц, принц Весенних покоев (будущий император Судзаку) — старший сын императора Кирицубо и наложницы Кокидэн
Юный господин, мальчик (Гэндзи) — сын императора Кирицубо и дамы из павильона Павлонии
Четвертая принцесса, принцесса из павильона Глицинии (Фудзицубо) — наложница императора Кирицубо, будущая императрица Фудзицубо
Принц Хёбукё (принц Сикибукё) — брат принцессы
из павильо­на Глициний (Фудзицубо)
Левый министр — тесть Гэндзи
Дочь левого министра (Аои) — супруга Гэндзи
Куродо-но сёсё (То-но тюдзё) — сын Левого министра, брат Аои

При каком же Государе то было?.. Много дам разных званий служило тогда во Дворце, и была среди них одна — не сказать, чтобы очень высокого ранга, но снискавшая чрезвычайную благосклонность Государя.

Особы, когда-то вступившие в высочайшие покои с гордой думой: «Ну, уж лучше меня…», теперь уничтожали ее презрением, равные же ей или низшие от зависти совсем лишились покоя. Даже обычные утренние и вечерние обязанности свои во Дворце исполняя, ничего, кроме досады, не возбуждала она в сердцах окружающих, постоянно навлекала на себя их гнев и — как знать, не оттого ли — чахла, падала духом и все больше времени проводила в отчем доме. Государь же роптал, изнемогая от жалости к ней и не помышляя о том, сколь предосудительным может показаться людям подобное слабодушие. Словом, любовь его к этой даме была такова, что слухи о ней, несомненно, дойдут до будущих поколений.

«Невозможно смотреть на столь чрезмерную приверженность Государя этой особе, — ворчали, пряча глаза, важные сановники и простые придворные. — Вспомните, именно при подобных обстоятельствах начинались когда-то смуты в Китайской земле»*.

Скоро ропот пошел по всей Поднебесной, имя этой дамы стало поводом к возмущению, готовы были вспомнить и случай с Ян Гуйфэй*, так что горести ее множились с каждым днем, но по-прежнему жила она во Дворце, опору находя в несравненной, поистине необъяснимой благосклонности Государя.

Отец дамы, Адзэти-но дайнагон*, уже скончался, а мать, госпожа Северных покоев его дома*, будучи особой старинных правил и обладая врожденным благородством, старалась, чтобы во время всех церемоний дочь ее ни в чем не уступала дамам, которые имели обоих родителей и чье значение в свете не вызывало сомнений. И все-таки не было у нее влиятельного покровителя, и случись что — она осталась бы совсем одна, без всякой опоры.

Потому ли, что существовала меж ними связь, уходящая далеко в прежние жизни, или по какой-то иной причине, но только родился у них мальчик, каких еще не бывало в мире, прекрасный, словно драгоценная жемчужина. Государь, сгорая от нетерпения — ах, когда же? — распорядился, чтобы его как можно быстрее перевезли во Дворец*, взглянув же, убедился — в самом деле редкостной красоты ребенок.

Первый принц был рожден дамой в звании нёго* — дочерью Правого министра* и обладал могущественным покровителем, а посему, полагая этого принца бесспорным наследником престола, все ласкали и балова­ли его чрезвычайно. Но новый младенец затмил даже его. Государь по-прежнему благоволил к старшему сыну, но его любовь к младшему была воистину безмерна, он лелеял и холил его словно самое драгоценное свое достояние.

Мать младшего принца никогда не принадлежала к числу дам, постоянно прислуживающих в высочайших покоях. Ее значение при дворе было гораздо выше, да и внешне она ничем не отличалась от самых знатных особ. Вот только Государь ни на шаг не отпускал ее от себя, обнаруживая при этом, пожалуй, излишнюю настойчивость. Собирались ли во Дворце музицировать или другие увеселения затевали — при каждом удобном случае именно ее призывал он прежде других, а иногда насильно удерживал рядом, принуждая прислуживать себе и после ночи, проведенной ею в высочайших покоях, — словом, вел себя так, что ее можно было принять за особу самого простого звания. Однако после появления на свет нового принца в отношении Государя к этой даме произошли столь явные перемены, что даже у нёго, матери Первого принца, зародились в душе сомнения: «А вдруг удача изменит нам, и преемником назначат именно его?»

Нёго эта появилась во Дворце раньше других, и Государь дарил ее особым вниманием, к тому же она была матерью его детей, так мог ли он не считаться с ее обидами?

А та, хоть и осеняло ее милостивое покровительство, немало имела при дворе недоброжелателей, пользующихся любым случаем, дабы унизить ее, выставить не посмеяние. К тому же, будучи слаба здоровьем, да и положение имея весьма шаткое, она скорее страдала от высочайшей благосклонности, нежели радовалась ей. Занимала же эта дама павильон Павлонии, Кирицубо*.

Государь слишком часто наведывался туда, минуя покои остальных дам, и естественно, у них были причины для недовольства. Когда же — а это бывало нередко — в высочайшие покои отправлялась она сама, завистницы, подстерегая ее по пути — то там, то здесь, на перекидных мостиках, переходах, — позволяли себе крайне неблаговидные выходки, отчего подолы провожавших и встречавших ее дам оказывались порой в самом неприглядном виде. Более того, часто, сговорившись, они с двух сторон запирали двери висячего перехода, который миновать ей было невозможно, и она попадала в унизительное, мучительнейшее положение. Обиды и оскорбления, множащиеся от случая к случаю, повергали несчастную во все большее уныние, и в конце концов, сжалившись, Государь приказал перевести ее во дворец Грядущей прохлады — Корёдэн, переселив давно уже проживавшую там даму в звании кои в другое помещение. Нетрудно себе представить, сколь велика была обида этой кои!

Когда младенцу исполнилось три года, с невиданной пышностью справили обряд Надевания хакама*. Ради такого случая — об этом позаботился сам Государь — было извлечено все самое ценное, что хранилось в дворцовых сокровищницах и кладовых. До сих пор лишь Первый принц удостаивался подобной чести. По этому поводу тоже злословили немало, но мальчик рос, и недоброжелателей у него стано­вилось все меньше. Трудно было устоять перед удивительной прелестью этого ребенка. Люди, проникшие в душу вещей, увидав его, замирали пораженные: «Неужели и такие бывают в нашем мире?..»

Летом того же года миясудокоро из павильона Павлонии*, занедужив, собралась было покинуть Дворец, но Государь все не отпускал ее.

— Подождем еще немного, быть может… — просил он, привыкший к тому, что в последнее время ей нездоровилось довольно часто.

Однако состояние больной все ухудшалось, прошло дней пять или шесть, и она совсем ослабела. Мать, рыдая, умоляла Государя отпустить ее. Даже теперь, не желая подвергаться новым унижениям — а вдруг? — миясудокоро предпочла уехать тайком, оставив во Дворце маленького сына. Всему есть предел, и Государь более не удерживал ее, но как же тяжело ему было при мысли, что даже проводить ее ему не дозволено*. Лицо миясудокоро, всегда пленявшее яркой красотой, осунулось, глубокая печаль проглядывала в ее чертах. Не в силах вымолвить ни слова, несчастная лишь вздыхала, и, видя, как быстро она угасает, Государь забыл о прошедшем и о грядущем, лишь горько плакал он и шептал ей разные клятвы, но она уже и ответить не могла: лежала в забытьи, глаза глядели устало, бессильно поникло тело… «Что же делать?» — растерялся Государь. Хоть и отдал он распоряжение о паланкине, но вошел в ее покои, и снова не может расстаться с ней…

— Мы ведь поклялись друг другу вместе вступить и на этот послед­ний путь. Вы не можете уйти без меня,— говорит он, и с безысходной печалью во взоре глядит она на него.

— Вот и конец –
Наши пути расходятся.
Как это грустно!
Я ведь хотела и дальше
Идти по дороге жизни…

О, когда б ведала я, что так случится… — молвит миясудокоро, еле дыша, и, видно, хочет что-то еще сказать, но силы окончательно изменяют ей, и Государь: «Коли так, будь что будет, не отпущу ее» — решает, но тут приходит гонец.

— К молитвам, которые намечены на сегодня и ради которых приглашены почтенные монахи, должно приступить не позднее нынешнего вечера, — торопит он больную, и Государь, как ни тяжело ему, вынужден смириться.

С омраченной душою остался он в своих покоях и до самого рассвета не мог сомкнуть глаз.

Еще не пришло время вернуться гонцу, в ее дом посланному, а Государь уже места себе не находил от беспокойства, бесконечные жалобы свои изливая на окружающих.

Между тем гонец, подойдя к дому, услышал громкие стенания.

— Не перевалило и за полночь, как ее не стало, — сообщили ему, и, удрученный, поспешил он обратно.

Какое же смятение овладело душой Государя, когда дошла до него эта горестная весть! Безучастный ко всему на свете, затворился он в своих покоях. Сына же, несмотря ни на что, видеть хотел, но, поскольку никогда прежде в подобных случаях дитя во Дворце не оставляли, пришлось отослать его в дом матери. А тот, ничего не понимая, лишь дивился, глядя на горько плачущих приближенных, на слезы, нескончаемым потоком струившиеся по щекам Государя. Расставаться с любимым сыном всегда тяжело, а если только что скончалась его мать…

Однако всему есть предел — пришла пора приступить к установленным обрядам, и мать ушедшей возопила в бессильной тоске:

— О, когда б и я могла вознестись с этим дымом!..*

Вослед за дамами, провожавшими бренные останки, села она в карету и скоро достигла Отаги*, где уже началась пышная церемония. Достанет ли слов, чтобы выразить всю глубину материнского горя!

Сначала речи ее были вполне разумны.

— Я понимаю, теперь бессмысленно думать о дочери как о живой, — говорила она, вглядываясь в лежащую перед ней пустую оболочку. — Может быть, увидев, как превратится ее тело в пепел, я смогу наконец поверить, что мое дорогое дитя покинуло этот мир…

Но постепенно такое отчаяние овладело несчастной, что она едва не выпала из кареты.

— Ах, мы так и знали! — И дамы принялись хлопотать вокруг нее.

Прибыл гонец из Дворца с вестью о том, что умершей присвоен Третий ранг*, и когда особо присланный чиновник начал оглашать указ, новая печаль овладела собравшимися.

Видимо, жалея ушедшую, которую при жизни никогда не называли нёго, Государь рассудил: «Пусть хоть на одну ступень, да поднимет­ся» — и решил повысить ее в ранге. Увы, даже это многие встретили с возмущением. Люди же, постигшие смысл вещей, вспоминали, какой редкостной красотой обладала ушедшая, как добра она была и мягкосердечна. Да на нее просто невозможно было сердиться! Право, когда б не подобная благосклонность Государя, никто бы и не подумал относиться к ней с пренебрежением или неприязнью. Даже дамы, прислуживающие в высочайших покоях, и те тосковали, вспоминая ее милый нрав и чувствительное сердце. Похоже, что именно в таких обстоятельствах и было когда-то сказано: «Но вот — тебя нет, и сердце…» (1).

Унылой, однообразной чередой тянулись дни. Когда совершались поминальные службы, Государь посылал в дом покойного Адзэти-но дайнагона гонцов с соболезнованиями. Время шло, но не рассеивался мрак, воцарившийся в его душе. Государь перестал оставлять на ночь в своих покоях придворных дам, лишь денно и нощно лил горькие слезы. У приближенных его тоже ни на миг не просыхали рукава. Так обильны были росы в ту осень…

Только во дворце Кокидэн*, дворце Щедрых наград, и теперь не прощали умершую: «Надо же было так привязать к себе Государя! Ведь вот уж нет ее, а до сих пор смущает людские сердца».

Глядя на старшего принца, Государь с тоской вспоминал о неж­ной прелести младшего и то и дело посылал доверенных прислужниц и кормилиц, дабы справиться о нем.

Как-то вечером, когда налетел пронизывающий поля ветер и внезапно похолодало, воспоминания нахлынули с такой силой, что Государь решил послать в дом ушедшей миясудокоро даму по прозванию госпожа Югэи.

Была прекрасная лунная ночь. После того как посланница удалилась, Государь долго еще смотрел на луну, предаваясь печальным раздумьям. Прежде в такие часы они любили музицировать вдвоем. Как нежно пели струны под ее пальцами! Самые случайные слова, слетавшие с ее уст, пленяли неповторимым изяществом: ах, она была так прекрасна, так непохожа на других… Как живая стояла она перед его взором, и все же это была даже не «явь, промелькнувшая в ночи…» (2).

Когда госпожа Югэи, приблизившись к дому ушедшей, въехала во двор, взору ее предстала картина, исполненная печального очарования. Как ни одиноко, по-вдовьи жила мать ушедшей, прежде ради дочери она всегда следила за порядком в доме и ей удавалось создавать хотя бы видимость благополучия… Теперь же, погрузившись во мрак отчаяния (3), она не поднималась с ложа, травы тянулись все выше и выше, бушующий в саду ветер еще более усугублял царящее вокруг запустение. Лишь лунный свет проникал в дом, видно, «даже этот густой подмаренник ему путь преградить не мог» (4).

У южной стороны дома* гостью вывели из кареты, но ни она, ни несчастная мать долго не могли вымолвить ни слова.

— И без того горько, что задержалась в этом мире, а уж теперь, когда высочайшая посланница изволила смахнуть росу с листьев полыни у моего дома, я готова сгореть со стыда… — говорит наконец мать и, не в силах сдержаться, плачет.

— Госпожа Найси-но сукэ* уже рассказывала Государю: «Придешь в дом ушедшей, и становится еще тяжелее, просто сердце разрывается». Увы, это правда, даже мне, неспособной проникнуть в душу вещей, трудно справиться… — отвечает госпожа Югэи и, немного помедлив, передает слова Государя: «Сначала я пребывал в растерянности и все думал — не сон ли? Но, постепенно овладев собой, понял, что пробуждения не будет, и мне стало еще тяжелее. И ведь рядом нет никого, кто мог бы разделить мое горе… Вот если бы вы приехали потихоньку во Дворец… Тревожусь и за дитя, мучительно сознавать, что приходится ему влачить дни среди густой росы… О, при­езжайте скорее!» — Он не смог договорить, а ведь и заплакать было неловко: «Не подобает мне обнаруживать перед людьми свою слабость». — Ах, как больно было глядеть на него! Едва выслушав поручение, я поспешила к вам. — И она передала матери ушедшей письмо.

— Все померкло в глазах моих, но это милостивое послание — словно луч света… — говорит та и читает.

«Я ждал, что время хоть немного развеет мою печаль, но на­прасно; проходят дни и луны, а в сердце все живет мучительная тоска. К милому сыну устремляю думы свои, удрученный тем, что не вместе лелеем его. Будем же видеть в нем память об ушедшей, и, прошу Вас, скорее приезжайте с ним во Дворец», — любезно писал Государь.

Ветер капли росы
Разметал по Дворцовой равнине*.
Шуму его
Внимаю, а думы в тревоге
Стремятся к кустику хаги* —

такой песней заключалось высочайшее послание, но несчастная мать и дочитать не смогла.

— Теперь я поняла, сколь тяжким испытанием может быть долголе­тие, — говорит она. — Стыдно становится «при одной лишь мысли: что думают сосны из Такасаго?» (5). Тем более неуместно появляться мне теперь за Стокаменными стенами*. Как ни признательна я Государю за частые послания, все же решиться трудно… А дитя… Что у него на сердце? Наверное, только и мечтает о том, как бы поскорее оказаться во Дворце. Его желание понятно, но, увы, печально сознавать… Так и передайте потихоньку Государю. О, я пони­маю, что оставаться в доме столь злосчастной особы ему тоже нельзя. Не к добру, да и слишком высоко его положение, чтобы жить в этом бедном жилище…

Мальчик тем временем лег почивать.

— Хотела я повидать маленького господина, чтобы подробно рассказать о нем во Дворце, но Государь ждет меня, да и поздно уже… — И госпожа Югэи спешит откланяться.

— О, как желала бы я поделиться с вами своими горестями, дабы хоть мимолетный просвет узреть во «мраке блужданий» (3), — говорит мать ушедшей. — Заходите ко мне просто так, без дела, чтобы мы могли побеседовать неторопливо. Все эти годы лишь с радостными и торжественными вестями наведывались вы сюда, и вот теперь — какому посланию одолжена я удовольствием видеть вас! Снова и снова думаю я о том, сколь горестна моя доля! А какие надежды подавала моя бедная дочь с самого рождения! Покойный Адзэти-но дайнагон до последнего своего часа все наставлял меня: «Непременно выполни мое заветное желание — отдай дочь во Дворец. Не падай духом и не теряй надежды из-за того, что меня не будет рядом». И хотя мне-то самой казалось, что становиться придворной дамой, не имея надежного покровителя, не так уж и почетно, скорее наоборот, все-таки, не желая нарушить его завета, отдала я ее во Дворец, и что же? Именно на ней остановился милостивый взор Государя, отчего сделалась она предметом беспрерывных оскорблений и грубостей со стороны остальных. О, она не жаловалась и продолжала жить во Дворце, однако все больше злобы скапливалось в сердцах ее соперниц, невзгоды сыпались на нее со всех сторон, и в конце концов бедняжка занемогла тяжкой болезнью, которая и пресекла ее жизнь. Потому-то я скорее с горечью думаю о великой благосклонности Государя. Но, ведь вы понимаете, причиной тому мое неразумное «сердце, блуждающее во мраке…» (3) — И, не сумев договорить, она задохнулась от слез.

Между тем настала глубокая ночь.

— Так же изволит думать и сам Государь. «Я прихожу в отчаяние, — говорит он, — при мысли, что столь короткий срок был отпущен нам и по моей вине. Право же, если бы я не предавался влечению чувств столь безоглядно, если бы не навлекал на себя неудовольствие окружающих необузданностью своих желаний… Мне казалось, что я никого ничем не обидел, я и не подозревал, что из-за нее многие чувствовали себя глубоко уязвленными. И вот я остался один, и сердце мое не может обрести покоя. Как жалок и смешон я, долж­но быть, в глазах людей. Хотел бы я знать, в чем причина этих несчастий? Что было с нами там, в предыдущей жизни?» — так повторяет он снова и снова, а слезы бегут по его щекам, — рассказывает госпожа Югэи.

Долго еще беседовали они, но вот, заплакав, гостья:

— Уже совсем поздно, надобно отнести Государю ответ, пока не рассвело, — сказала и заспешила обратно во Дворец.

Луна вот-вот скроется за краем гор, небо чистое и светлое, дует прохладный ветерок, стрекотание насекомых в траве вызывает невольные слезы… Право, трудно расстаться с этими зарослями бурьяна.

— Сверчок-колокольчик
Звенит и звенит не смолкая
В этой долгой ночи.
А из глаз моих слезы
Все льются и льются… —

произносит госпожа Югэи и никак не может сесть в карету.

— Сверчки
Звенят так печально. Зачем же
Еще и росой
Ты наш сад окропила, спустившись
Из Заоблачного чертога?*.

Но я опять жалуюсь, простите… — отвечает через одну из своих прислужниц мать ушедшей.

При таких обстоятельствах не принято обмениваться дорогими дарами, поэтому она посылает с письмом лишь оставшийся от дочери придворный наряд и шкатулку с принадлежностями для прически, сбереженную ею как память об умершей нарочно для такого случая.

О том, в каком горе пребывали молодые прислужницы ушедшей, и говорить нечего. К тому же, привыкшие к блеску придворной жизни, они скучали и, то и дело вспоминая Государя, торопили госпожу, но та никак не могла решиться, думая: «Присутствие столь злосчастной особы неизбежно вызовет нежелательные толки. А расставаться с внуком даже на короткое время слишком тяжело, места себе не найду от тревоги».

Госпожа Югэи весьма тронута была, увидев, что Государь еще не лег почивать. Он делал вид, будто любуется пышным цветением во внутреннем дворике и коротал часы ожидания за беседой с несколькими самыми чувствительными дамами из своего окружения.

В последние дни предметом их задушевных бесед чаще всего становились свитки с картинами к поэме «Вечная печаль»*. Картины эти, которые Государь рассматривал денно и нощно, принадлежали кисти императора Тэйдзи*, японские же песни и китайские стихи были написаны Исэ и Цураюки*.

С пристрастием расспрашивал Государь о том, что увидела госпожа Югэи в доме ушедшей. Она же, поведав, сколь трогательно-печальное зрелище предстало ее взору, подала ему письмо.

«Милости Государя воистину безграничны, и я в смущении… Увы, Ваше любезное послание привело мои чувства в еще большее смятение, и душа погрузилась в бездну уныния.

Вот и засохла
Ветка, его укрывавшая
От буйных ветров.
И сердце терзает тревога —
Что станется с кустиком хаги?»

Мать ушедшей писала довольно нескладно и не совсем учтиво, но Государь скорее всего простил ее, рассудив, что она еще не успела оправиться от горя.

Как ни старался Государь вновь обрести душевный покой: «Не увидят люди моей печали», ему не удавалось превозмочь тоски, и мысли его беспрестанно обращались к ушедшей. Он перебирал в памя­ти разные связанные с ней случаи, начиная с того давнего дня, когда она впервые появилась во Дворце. «Раньше даже на короткое время тяжело было расстаться, но вот миновало столько дней и лун… — думал он, сам себе удивляясь. — Я всегда полагал, что смогу достойно вознаградить мать ушедшей, которая, храня верность завету супруга, отдала дочь во Дворец. Но увы, теперь все тщетно… — вздыхал он, и печальные думы его устремлялись к несчастной матери. — Что ж, вырастет дитя, может, еще и представится случай. Пусть только постарается подольше прожить…»

Госпожа Югэи показывает ему дары.

«О, когда б эта шпилька* была памятным знаком, принесенным из обители умершей…» — мечтает он, но увы…

Будь у меня
Даос, готовый отправиться
На поиски милой,
Я хотя б от него узнал,
Где душа ее обитает.

На картине лицо Ян Гуйфэй кажется каким-то бесцветным. Как ни славен художник, ее изобразивший, видно, существует все же предел для кисти. Ее сравнивали с цветами фужун на озере Тайи, с ивами Вэй­янских дворцов*, а здесь привлекает внимание прежде всего великоле­пие наряда. Государь вспоминает ту, другую, такую кроткую, нежную, — о да, рядом с ней тускнели даже цветы и пение птиц не казалось столь сладостным… По утрам и по вечерам неизменно клялись они друг другу: «Чтобы нам в небесах птиц четой неразлучной летать, чтобы нам на земле раздвоенной веткой расти!»*, но напрасны были все клятвы, она покинула этот мир, и ему оставалось лишь сетовать на судьбу, так рано разлучившую их.

Внимая шуму ветра, голосам насекомых, Государь коротал часы, погруженный в печальные думы, а во дворце Кокидэн звучала громкая музыка. Стояла прекрасная лунная ночь, и, очевидно, нёго, давно уже не показывавшаяся в высочайших покоях, не захотела лишать себя удовольствия.

«Можно ли быть такой бесчувственной!» — думал Государь. Придворнослужители и дамы, свидетелями его горя бывшие, тоже негодовали. Нёго Кокидэн, всегда отличавшаяся строптивым нравом, и теперь вела себя так, словно ничего не случилось.

Но скоро луна зашла.

Лик осенней луны
Даже здесь, в чертоге Заоблачном,
От слез потемнел.
Так может ли быть он светел
В жилище, заросшем бурьяном?

Переносясь мысленно в дом ушедшей, Государь бодрствовал, пока не угас сиротливый фонарь*. Вот послышались голоса ночных караульных из Правой личной охраны — должно быть, уже стража Быка…* Не желая привлекать к себе любопытных взглядов, Государь отправился в опочивальню, но сон долго не шел к нему. Когда ранним утром поднялся он с ложа, ему вспомнилось невольно: «Порой забывали, что бывает рассвет…» (6). Вряд ли в тот день он проявил должное внимание к делам правления. Самые изысканные яства оставляли Государя равнодушным. Он еле дотронулся до утреннего риса, во время же большой дневной трапезы мысли его витали столь далеко, что прислуживавшие за столом дамы вздыхали украдкой, глядя на его измученное лицо. Да, все находившиеся подле — и мужчины, и женщины — были в полной растерянности. «Вот беда-то!» — сетовали они. «Как видно, таково у Государя предопределение. Ни толки людские, ни всеобщее осуждение не смущали его, казалось, он совсем потерял рассудок, ею одной поглощенный, а теперь вот, смотрите, начинает пренебрегать и делами государственными — похвально ли это?» — перешептывались придворные, намекая на некоего чужеземного государя*, и удрученно вздыхали.

Шли дни и луны, и наконец юный принц вступил во Дворец. Он был так хорош собой, что казался существом из иного мира, и всякого, кто смотрел на него, охватывал невольный трепет: «Может ли быть долговечной подобная красота?»

На следующую весну было намечено провозглашение нового наследного принца, и нельзя сказать, чтобы у Государя не возникало желания отказаться от своего прежнего намерения, но, поскольку младший сын не имел могущественного покровителя, подобное назначение скорее повредило бы ему, тем более что и двор никогда не одобрил бы такого выбора. И Государь никому не сказал ни слова. «Да, как ни велика его любовь к младшему, — говорили люди, — всему, видно, есть предел». А дама из дворца Кокидэн обрела наконец покой.

Бабка мальчика, госпожа Северных покоев в доме ушедшего Адзэти-но дайнагона, так и не сумев превозмочь тоски, по прошествии недолгого времени — уж не оттого ли, что желала поскорее соединиться с дочерью? — скончалась. Новой скорби не было границ. Мальчику исполнилось уже шесть лет, и он горько плакал, подавленный тяжестью утраты. В последнее время старая госпожа, успевшая привязаться к внуку, часто говорила ему, как печалит ее мысль о предстоящей разлуке.

Теперь мальчик жил только во Дворце. Когда ему исполнилось семь лет, провели церемонию Первой книги*, во время которой он обнаружил ясный ум и дарования столь редкие в нашем мире, что Государь наблюдал за ним даже с некоторым страхом.

— Разве можно его ненавидеть? Теперь все должны ласкать его хотя бы потому, что у него нет матери, — говорил Государь и всюду, даже во дворец Кокидэн, брал сына с собой — так вместе с ним и входил в самые сокровенные покои. Суровый воин, не ведающий пощады, враг, недоброжелатель — даже они улыбнулись бы, глядя на это прелестное дитя, и нёго из дворца Кокидэн не смела открыто пренебрегать им. Она родила Государю двух принцесс, но никто не мог затмить младшего принца.

Другие дамы тоже не сторонились его. Уже теперь мальчик был так мил и так поразительно хорош собой, что они, сохраняя, разумеется, приличную церемонность, с удовольствием принимали участие в его забавах. Стоит ли говорить о том, какие успехи оказывал он в положенных науках*, ежели даже на кото и на флейте играл так*, что приходила в волнение вся Заоблачная обитель? Впрочем, если продолжать перечисление всех его достоинств, создастся образ столь совершенный, что и поверить будет невозможно.

Однажды прослышал Государь, будто среди приехавших в столицу корейцев есть весьма искусный предсказатель-физиономист, а как приглашению оного во Дворец препятствовало предостережение государя Уда*, то, окружив дело полной тайной, он отправил сына в Посланнический приказ*. Повел его туда Удайбэн, исправлявший при мальчике должность попечителя, причем было решено, что он представит его как собственного сына.

Изумленный кореец долго всматривался в лицо мальчика, недоуменно покачивая головой.

— Черты сего отрока о том говорят, — изрек он наконец, — что может он стать Отцом государства и достичь высочайшего звания Властителя страны, однако возвышение его сопряжено будет со смутами и бедствиями. Возможно, ему предназначено сделаться оплотом высочайшего дома, первым попечителем Поднебесной, но, увы, и этого я не могу сказать с полной уверенностью.

Удайбэн также был мужем весьма ученым, а посему беседа их оказалась чрезвычайно поучительной. Обменялись они и сложенными к случаю стихами, причем предсказатель сумел удачно передать свое на­строение, которого смысл сводился к следующему: «Не сегодня завтра должно мне покинуть вашу страну, и радость, испытанная от встречи с человеком столь необычайных достоинств, соединяется в моем серд­це с печалью разлуки». Мальчик ответил ему трогательным стихотворе­нием, и безмерно восхищенный предсказатель поднес ему великолепные дары. Из Дворца тоже было прислано щедрое вознаграждение.

Слух о предсказании каким-то образом распространился, как ни старался Государь сохранить его в тайне. Правый министр, дед принца из Весенних покоев, и прочие забеспокоились, недоумевая: «Что же все это значит?»

Государь, неутомимый в благоволении своем к сыну, уже раньше изволил изучить его черты по местным гадательным таблицам и, очевидно, сам пришел к какому-то заключению, во всяком случае, он до сих пор не жаловал мальчика даже званием принца крови — мико. Теперь же, поразмыслив обо всем, подумал: «А ведь предсказатель этот подлинно мудр» — и принял окончательное решение: «Нельзя пускать его по волнам жизни принцем без ранга, не имеющим влиятельного покровителя со стороны матери. Ведь моя власть над миром недолговечна. Нет, пусть, оставшись простым подданным, возьмет на себя заботы о высочайшем семействе, только так можно обеспечить ему надежное будущее».

И Государь постоянно поощрял сына к совершенствованию в науках и искусствах.

При том, что мальчик достиг замечательных успехов во всех занятиях своих, крайне жаль было оставлять его простым подданным, но положение принца крови привлекло бы к нему немало взыскательных взоров. Государь обратился также к самым мудрым астрологам, но их предсказания лишь подтвердили предыдущие, а посему, окончательно укрепившись в первоначальном решении, он причислил сына к роду Минамото, иначе Гэндзи*.

Текли луны и годы, а Государь ни на миг не забывал об ушедшей. В надежде, не развеется ли тоска, призывал он к себе подходящих вроде бы дам, но, увы, разве могли они сравниться с ней? — ничего, кроме неприязни, не вызывали они в его сердце.

Как раз в это время распространилась по миру молва о необыкновенной красоте Четвертой дочери прежнего Государя, взлелеянной с отменной заботливостью матерью своей, Государыней-супругой. Оказалось, что Найси-но сукэ, дама, прислуживающая в высочайших покоях, служила и предыдущему государю, почему и была близка с принцессой, которую знала с малолетства, и с которой даже теперь изредка встречалась.

— Трем государям прислуживала я, но ни разу не видела женщины, похожей на ушедшую миясудокоро. И только дочь прежней Государыни-супруги… Так, воистину редкой красоты особа! — доложила она Государю, и сердце его забилось в надежде: «Неужели?»

Он обратился к матери принцессы с почтительной просьбой, но та медлила, тревожась за судьбу дочери. «Всем известно, какой злой нрав у матери принца Весенних покоев*, — думала она. — Достаточно вспомнить, сколько мучений выпало на долю обитательницы павильона Павлонии. Нет, нет, не к добру…»

Так и не успев дать ответа, она неожиданно скончалась, и принцесса осталась одна, без всякой опоры.

— Я мог бы заботиться о ней просто как о дочери, — настаивал Государь, и прислуживающие девушке дамы, лица, оказывающие ей покровительство, старший брат ее, принц Хёбукё, рассудив: «Лучше уж ей жить во Дворце, чем тосковать в одиночестве, быть может, там она утешится немного», отдали ее Государю. Прозвали же ее Фудзицубо — принцесса из павильона Глицинии.

В самом деле, и чертами лица, и всем обликом своим она удивительно походила на умершую, а высокое положение в мире делало ее еще прекраснее в глазах окружающих. Никто не смел смотреть на нее свысока, и Государь мог беспрепятственно дарить ее благоволением своим — словом, ничто не мешало назвать этот союз совершенным. Быть может, тогда именно неодобрение окружающих и разожгло до такой степени страсть Государя, кто знает… Нельзя сказать, чтобы вовсе покинули Государя думы о прошлом, но помыслы его, естественно, приняли иное направление, и постепенно он утешился. Да, все мимолетно в мире, и, когда думаешь об этом, щемящая печаль пронзает душу…

Юный господин Гэндзи повсюду следовал за Государем, и особа, к которой тот наведывался чаще, чем к другим, не могла постоянно прятаться от него.

Возможно ли отыскать во Дворце даму, которая полагала бы себя хуже других? Бесспорно, каждая имела свои достоинства, но ведь лет им было уже немало, одна лишь принцесса из павильона Глицинии сверкала свежей, юной красотой. Как ни старалась она прятать лицо, мальчику удалось украдкой разглядеть ее. Образ матери даже смутной тенью не сохранился в его памяти, но он часто слышал от Найси-но сукэ, что принцесса чрезвычайно похожа на умершую, и в его юной душе зародилась невольная нежность к ней. «О, если б я мог приходить сюда когда вздумается и без всяких церемоний…» — мечтал он. Государь же, безмерно любя обоих, нередко просил:

— Не отталкивайте от себя это дитя. Удивительно, но порой и я вижу в вас его мать. Будьте же снисходительны к мальчику и постарайтесь его полюбить. Вы так похожи, что его вполне можно принять за вашего сына.

Мальчик же всем сердцем привязался к принцессе и в простоте душевной использовал любой повод — будь то неприметный цветок или алый листочек клена — чтоб излить перед ней свои чувства.

Этого не могла не заметить нёго Кокидэн, никогда не питавшая приязни к даме из павильона Глицинии, и в сердце ее вспыхнула давняя ненависть.

Государь же души не чаял в сыне, которому равного не было, казалось, в целом свете. В самом деле, даже прекрасная обитательница павильона Глицинии не могла затмить его. Люди называли мальчика Блистательным, а поскольку принцесса из павильона Глицинии почти не уступала ему в красоте и оба они занимали равное место в сердце Государя, ее прозвали принцессой Лучезарного солнца.

Досадно было менять отроческий облик Гэндзи, но мальчик до­стиг уже двенадцати лет, настала пора совершить обряд Покрытия главы*. Сам Государь хлопотал неустанно, готовясь к предстоящему торжеству, и многое сумел добавить к тому, что предписано правилами. По пышности и размаху церемония не должна была ни в чем уступать той, что несколько лет назад проводилась в Южном дворце по случаю совершеннолетия принца Весенних покоев, а завершающие ее повсеместные пиршества предполагалось провести с великолепием, еще невиданным в мире, ибо Государь, сочтя, очевидно, что официальные торжественные трапезы, которые в подобных случаях устраиваются служителями дворцовой сокровищницы и рисовых хранилищ, недостаточно пышны, отдал на этот счет особые распоряжения.

В восточных передних покоях дворца Чистой прохлады, Сэйрёдэн, установили трон, обратив его к востоку, а перед ним — сиденья для достигшего совершеннолетия и покрывающего главу, которого роль исполнял сам министр*.

И вот в стражу Обезьяны появился Гэндзи. Вдоль его щек круглились жгуты детской прически «мидзура», лицо блистало яркими красками… Как же он мил и как жаль, что таким его больше никто не увидит. Глава Ведомства по делам казны приступил к «подвязыванию волос». Невозможно было оставаться равнодушным, глядя, как он подстригает эти прекрасные волосы, и у Государя вдруг больно сжалось сердце: «О, когда б она видела его теперь!..» Но усилием воли он сдержал себя.

После совершения обряда Гэндзи удалился в покои для придворных, где ему сменили платье, а затем спустился в сад. Глядя, как он исполнял благодарственный танец*, люди роняли слезы. Что же говорить о Государе? Ему было еще труднее сохранять самообладание. Снова нахлынули печальные думы о прошлом, которое, казалось, начинало уже изглаживаться из памяти.

«Он слишком мал, взрослая прическа вряд ли будет ему к лицу», — опасался Государь, но причесанный по-новому мальчик стал лишь прекраснее.

У Левого министра, исполнявшего во время обряда обязанности покрывающего главу, была единственная дочь, рожденная принцессой крови и составлявшая главнейший предмет попечения родителей. На нее были виды у принца Весенних покоев, но министр медлил с согласи­ем, ибо тайно намеревался отдать ее Гэндзи. Поэтому, когда Государь, также склонность к этому союзу высказывающий, предложил: «Что ж, раз нет у мальчика достойного опекуна, можно сразу же перейти к обряду Укладывания вместе*», министр немедленно согласился.

Между тем гости перешли в покои для придворных, где для них было приготовлено угощение, и Гэндзи занял подобающее ему место — следующее за принцами крови. Министр пытался намекнуть на свое намерение, но мальчик, будучи еще слишком юным и робким, не знал, что ему ответить. По прошествии некоторого времени Найси-но сукэ передала министру повеление Государя явиться в высочайшие покои, и тот вышел. Прислуживающая в высочайших покоях дама вручила министру дары — вознаграждение за участие в церемонии: большое белое утики* и полный придворный наряд — словом, все, что принято дарить в таких случаях. Пригубив чашу с вином, Государь многозначительно произнес, явно желая выведать его намерения:

— Детские пряди
Впервые связаны крепко.
Укрепился ли ты
В желанье — на долгие годы
Две судьбы воедино связать?

— Крепким узлом
Я связал эти пряди, желанья
Неизменны мои.
И если лиловый шнур
Яркости не утратит… —

ответил министр и, спустившись с Длинного моста, исполнил благодарственный танец. От Левой императорской конюшни подвели коня, от Императорского архива поднесли сокола. Знатные вельможи и принцы крови, выстроившиеся в ряд у лестницы, получили дары сообразно званию каждого. Яства в кипарисовых коробках, плоды в привязанных к веткам корзинах в соответствии с высочайшими указаниями были подготовлены для этого дня все тем же Удайбэном. Подносы с рисовыми колобками, китайские коробки с дарами для участников заполнили все вокруг, их оказалось даже больше, чем в день совершеннолетия принца Весенних покоев. Впрочем и всё остальное было куда великолепнее.

В ту же ночь юноша отправился в дом Левого министра. Там торжественно встретили будущего зятя, и церемония прошла с невиданной доселе пышностью. Совсем еще дитя, Гэндзи тем не менее был так красив, что каждого, кто смотрел на него, охватывало невольное беспокойство: «Может ли быть долговечной подобная красота?» Дочь министра была чуть старше и, увидев, как юн Гэндзи, застыдилась.

Левый министр сумел снискать особую благосклонность Государя, коего единоутробной сестрой была мать этой девицы, так что его положение в мире было весьма прочным. Теперь же, когда Левому министру удалось заполучить и Гэндзи, Правый министр, имевший внуком наследного принца и, казалось бы, обладавший безраздельной властью над миром, вовсе утратил свое влияние.

У Левого министра было много детей от разных жен. Один из его сыновей, рожденный все той же принцессой крови, имел чин сёсё и звание куродо и прозывался Куродо-но сёсё. Он был очень молод и так хорош собой, что Правый министр, несмотря на неприязнь, питаемую к его отцу, не смог пренебречь юношей и отдал за него свою нежно любимую Четвертую дочь. Заботились о нем не меньше, чем о Гэндзи, — словом, и тот, и другой союз были воистину безупречны.

Государь постоянно призывал к себе Гэндзи, и тот не мог подолгу оставаться в доме министра. В сердце же его жил один лишь образ — принцессы из павильона Глицинии, ибо не было ей равных на свете. «Вот бы и мне найти подобную ей, — думал Гэндзи. — Но, увы, таких больше нет. Дочь министра тоже красива, в доме холят ее и лелеют, но не лежит к ней душа». Так, одна страсть владела его юным сердцем, доставляя порой невыносимые мучения.

Теперь, когда Гэндзи стал взрослым, Государь уже не позволял ему входить во внутренние покои особ, к которым еще недавно имел он свободный доступ. Но когда во Дворце музицировали, голос его флейты сливался с пением струн ее кото, а иногда из-за ширм доносился едва слышный нежный голос, полня сердце сладостным трепетом… Наверное, именно потому жизнь во Дворце и казалась ему такой привлекательной. Проводя там по пять-шесть дней кряду, Гэнд­зи лишь иногда дня на два, на три возвращался в дом министра, но тот не осуждал его, считая, что в столь юные годы… И ласкал зятя по-прежнему. В услужение супругам министр отдал самых изящных молодых прислужниц. Он затевал разные увеселения, дабы привлечь зятя в свой дом, — словом, старался угодить ему, чем только мог.

Покои Светлых пейзажей — Сигэйса — перешли к Гэндзи. Не желая разлучать дам, некогда прислуживавших его матери, Государь отдал их в услужение сыну. Ремонтные мастерские и Плотницкое управление, получив соответствующие указания, перестроили ее родной дом — и он не имел себе равных. Усадьба эта и раньше славилась живописными уголками, густыми купами деревьев, изысканными горками, а теперь решено было расширить пруд, работа кипела, и в конце концов сад, как и дом, засверкал невиданным доселе великолепием.

«Когда б я мог поселить здесь особу, подобную той, единственной, к которой постоянно обращаются мои мысли…» — думал юноша, вздыхая.

Говорят, что прозвище Блистательный дал Гэндзи тот предсказатель-кореец, искренне восхищенный его красотой.