Избранные произведения, Чжан Сяньлян
Рассказ из сборника «Избранные произведения»
Первый поцелуй.
В новом учебном году, начавшемся после летних каникул, я сменил школу. Мама сказала, что теперь, когда я стал учеником средней школы, подходить к выбору учебного заведения следовало с большей серьезностью. Она также добавила, что новая средняя школа известна по всей округе, поэтому, чтобы перевести меня туда, ей пришлось просить знакомых об одолжении, так как свободных мест в подобных заведениях не бывает. Мама давала мне свои наставления, наказывала хорошо учиться, и в ее глазах привычно блестели слезы. Меня это пугало. Вообще-то по жизни мама была очень веселой, если же она начинала плакать, это означало, что между ней и папой снова что-то не ладилось. Я никогда не понимал, что именно у них происходило, но это всегда внушало мне страх. Всякий раз, когда мама поднимала на меня влажные от слез глаза, я пытался отвернуться, спрятаться от ее взгляда, а сердце мое отчаянно билось и рвалось наружу, к прекрасной весне. Помнится, в те дни ива уже успела отпустить свои нежно-зеленые косы, а на двух персиковых деревьях, что росли во дворе, распустились розовые цветочки. А еще у нас росла огромная старая софора, на ветвях которой находили приют самые разные птицы, по утру встречавшие меня громким щебетанием. Сказать по правде, я не был прилежным учеником, поэтому чувствовал себя совершенно не в своей тарелке, когда видел полные надежды мамины глаза, все еще блестевшие от слез. Больше всего я завидовал тем, кто вообще не учился. Как-то раз в прошлом семестре, еще в старой средней школе, учитель по родной речи задал нам сочинение на тему «Моя мечта», в котором мы должны были рассказать, кем желаем стать в будущем. Это сочинение мы писали прямо в классе. Сжимая в руке карандаш, я долго ломал голову над заданием и уже успел обгрызть ногти на всех пальцах, как вдруг меня осенило, что не существует ни одной порядочной профессии, ремеслу которой не пришлось бы учиться. Тогда я впервые ощутил тяготы жизни и трудности становления человеком. О, Боже! Как было бы здорово, если бы я мог походить на д’Артаньяна из «Трех мушкетеров», тогда бы дни напролет я только и делал, что махал шпагой. Мушкетеры занимаются тем, что сражаются, не слезая со своих скакунов, совершают благородные поступки и стоят на защите справедливости. Герои романа о трех мушкетерах — д’Артаньян, Арамис и Портос, похоже, вообще не ходили в школу, однако смогли покорить мир и стать героями. И хотя я иногда тоже дрался с ребятами, но, если честно, махание палкой не приносило мне особой радости. Мне нравилось сидеть, бродить или валяться где-нибудь в полном одиночестве. Такое мое времяпрепровождение лучше всего охарактеризовала мама:«Думал о всякой ерунде!» Мама сразу замечала, если, выполняя при свете настольной лампы домашнее задание, я вдруг начинал смотреть в одну точку. В таких случаях она тыкала своим красивым наманикюренным пальчиком мне в висок и говорила: «Снова думаешь о всякой ерунде!» И это действительно была «всякая ерунда». Обычно я представлял себя каким-нибудь героем. У меня был трехмачтовый парусный корабль, на самом верху которого гордо развевался черный флаг с белым черепом. Рассекая высокие волны, я плавал на этом корабле, и в целом свете не было мне равных. Свое судно я назвал «Черный лебедь». А выглядел я, как обычно выглядят звезды голливудских фильмов, играющие пиратов: за пояс заткнут пистолет, на бедре болтается длинный меч, а ноги в высоких сапогах обтягивают узкие брюки. Я стою на носу корабля и оттуда раздаю команды:
— Убрать паруса!
— Лево руля!
— Всем к правому борту — пли!
Мои матросы снуют по палубе, мокрые от пота, бегают туда-сюда, выполняя приказы. И вот я кричу: «Пли!» — и в следующую секунду французское торговое судно уже полыхает в огне…
Но всякий раз, когда я доходил до ключевого момента, из мира грез меня выдергивал мамин палец. Очнувшись, я вспоминал, что никакой я не пират, а всего-навсего ученик средней школы, и в ближайшей перспективе у меня решение квадратных уравнений с одним неизвестным. В новом учебном заведении лично я ничего хорошего не видел. Лица учителей сменились — казалось, даже преподаватели здесь были значительно старше, чем в моей прошлой школе, — но предметы остались прежними. Поскольку я был новичком, то никого из сидящих в классе учеников не знал. Да они и сами не спешили знакомиться, ни один не вступал со мной в разговор по собственной инициативе. Поэтому я чувствовал себя одиноким и незаметным. К плюсам можно было отнести лишь смену маршрута в школу. Новая дорога стала для меня новым миром, незнакомые пейзажи будоражили душу свежими впечатлениями. Из всех крупных городов Нанкин больше других напоминал деревню. Мой путь из дома в школу проходил через улицу, на которой располагались чайная, бакалея, магазин чая, контора по найму и несколько мастерских; только миновав все это, я погружался в густую зелень садов и огородов. В те дни, когда распускались цветы рапса, все вокруг, куда ни глянь, тонуло в их золоте. Рядом со мной с жужжанием роились пчелы и бесцельно кружились прочие насекомые. И хотя цветы рапса ничем не пахли, воздух был напоен пьянящим ароматом весны. Этот аромат не поддавался описанию, но был точно заряжен удивительной энергией, которая пробуждала все и вся. Здесь, на этой улице, я с удвоенной силой начинал «думать о всякой ерунде»: вот, например, сейчас «Черный лебедь» держал курс на остров сокровищ, где Синдбад-мореход припрятал свои драгоценности. Однако в том же направлении на всех парусах мчалось и другое пиратское судно, что звалось «Белый лебедь». Вот-вот должна была начаться схватка… В большинстве случаев я оставался победителем, но случались и неудачи — где это видано, чтобы у капитана морского корабля были одни только победы. Как-то раз я в одиночку сражался с пятью противниками — чудеса, да и только! И в этом неравном бою получил от одного француза — моими врагами обычно становились именно французы — ранение в грудь. Товарищи унесли меня с палубы вниз. Я лежал в трюме, в то время как мои подручные продолжали сражаться наверху. В тот момент меня затопило чувство острого одиночества и тоски, прямо как сейчас, когда я был вынужден плестись на занятия. Ну а теперь представьте: вы ранены, истекаете кровью, лежите в трюме совершенно беспомощные — что в данную секунду нужно вам больше всего на свете? Тут меня озарило: рядом обязательно должна оказаться красивая девушка — ведь именно так происходит в кино. Пройдя насквозь золотистый сад, засаженный рапсом, я взбирался на невысокий склон, за которым начиналась ровная асфальтовая дорога. Здесь город, на время потесненный деревенским пейзажем, снова вступал в свои права. Свернув налево и поднявшись по главной дороге на пологий склон, я оказывался на улице под названием Фухоуган. На этой улице не было даже захудалого магазинчика — по обе ее стороны располагались лишь утопающие в цветниках особняки. Встречая весну зелеными шевелюрами, там кичливо высились старые французские платаны. Не отличимые друг от друга, они напоминали мне «красноголовых» индийских полицейских в шанхайских сеттльментах, стороживших дома богачей. Дорога здесь все время шла под откос. Фухоуган как будто стелилась по склону горы, однако если бы вы посмотрели на улицу издалека, то сразу поняли бы, что никакой горы здесь нет и в помине. Скромную возвышенность честнее было бы именовать холмом. Фухоуган мне не нравилась. На меня — отпрыска разорившегося знатного рода — она действовала несколько угнетающе. По ней не ездили рикши, да и велорикши заворачивали сюда крайне редко. Мимо туда-сюда носились исключительно черные авто. Даже молоко по домам здесь развозили на мотоциклах с люльками, что остались в наследство от японцев. В самом начале улицы стоял особняк, окруженный коричневой оградой, ее гребень украшала мозаика из разноцветного стекла. Главный вход закрывала железная решетка, сквозь которую можно было увидеть подъездную асфальтированную дорожку и сам дом молочно-белого цвета, местами скрытый зеленью раскидистого гинкго. Едва ступив на эту улицу, я начинал чувствовать подавленность. Не последнюю роль в этом играла и большая деревянная табличка, висевшая на воротах: «Осторожно, злая собака!» Но, к счастью, улица была совсем короткой, на ней умещалось всего несколько десятков особняков, стоявших на приличном расстоянии друг от друга, а шагал я быстро, так что она никогда не становилась помехой моим бредовым фантазиям.
…Итак, в истории моей воображаемой жизни я уже дошел до того места, где рядом со мной появляется очаровательная девушка, но пока у меня не получалось придумать, как именно она должна себя вести и что говорить. Обычно к этому моменту я терял запал, и мои мысли начинали напоминать скопище летучих мышей, мечущихся в ночи. Однажды утром, в тот ранний час, когда туман едва успевает рассеяться, я снова оказался на улице Фухоуган. Опустив голову, я торопливо прошел мимо ограды с табличкой про злую собаку, но не успел сделать и нескольких шагов дальше, как вдруг услышал позади себя звонкий окрик:
– Мальчик! Мальчик, подойди сюда.
Я невольно замер и быстро оглянулся. Голос доносился не из особняка с вычурной оградой, а из дома, что стоял по соседству. Тот дом по всему периметру окружала тяжелая чугунная решетка. Бетонный парапет, на котором она крепилась, был совсем невысоким — едва доходил мне до пояса, так что любому прохожему сразу бросался в глаза аккуратно подстриженный внутренний сад. В самом его центре красовалась круглая цветочная клумба, густо засаженная розовыми кустами, кудрявые верхушки которых уже щедро усыпали красноватые бутончики. Позади клумбы возвышался выкрашенный в красный цвет двухэтажный особняк в европейском стиле. Пока я искал глазами человека, окликнувшего меня, до моих ушей снова донесся голос:
— Эй, мальчик, я здесь.
Многие окна в том красном доме были распахнуты и сверкали нарядными белыми наличниками. И вот в окне, рядом с которым росла японская керия, я увидел девочку, махавшую мне рукой:
— Эй, сюда, сюда.
Я опасливо покосился на ворота соседнего дома, осторожно приблизился к чугунной ограде и через прутья оцепенело уставился на девочку.
— Собака есть?
— Да нет, нет у нас никакой собаки, — уверенно заявила она.
Но я все еще колебался.
— Ну иди же сюда! Если я тебя зову, значит — иди!
Ее тон и жесты таили в себе столько нетерпения, что простую просьбу можно было расценить как приказ. Я подумал, что, возможно, ей срочно требовалась помощь. Я ощутил внезапный порыв благородных чувств, сердце учащенно заколотилось, а лицо залилось краской:
— Как же мне пробраться внутрь? — взволнованно воскликнул я, сжимая железные прутья.
— Ах, да. Там справа от тебя будет щель, досчитай до пятого колышка. Да-да, это он, потяни его вверх, вверх…
Я с силой потянул железный прут вверх, и он буквально выскочил из отверстия. Оказалось, что в этом месте ограда давно уже отошла от бетонного основания. Теперь оторвавшийся прут можно было свободно перемещать вверх-вниз, и между двумя другими прутьями, что крепились сверху, образовывалась небольшая щель.
— Все правильно. А теперь лезь сюда! — радостно закричала девочка.
Сперва я перекинул через ограду свой портфель, а затем уже полез сам. Когда я взбирался на парапет, то больно оцарапал ногу об его острый угол. Превозмогая боль, я похромал к ее окну.
— Ты что, ушибся? — участливо спросила она. — Тебе больно? Больно или нет?
— Нет. Правда не больно, — ответил я и для пущей убедительности даже задрал ногу, чтобы показать ей. Но стоило мне заметить, что у меня порван носок, как боль резко усилилась.
— Так тебе и надо, неуклюжий! Поранился и поделом! Да лучше бы ты вообще сдох!
Тон девочки совершенно переменился: теперь казалось, что она меня люто ненавидит. А произнесенное ею «сдох» повисло в воздухе шипением змеи. Я очень удивился, расстроился и вообще был уже готов разрыдаться от боли и обиды. Молча развернувшись, я направился было к брошенному портфелю, чтобы убраться отсюда восвояси.
— Ну уж нет, только не уходи, я тебе не разрешаю! — поспешно воскликнула она. — Иди, иди сюда, я тебе что-то покажу. У нее был пронзительный, но вовсе не противный голос. Даже когда она отчитывала меня, в ее манерах чувствовалось некое кокетство. Похоже, она обладала силой заставлять людей беспрекословно выполнять ее желания. Оказавшийся во власти этой силы, я послушно возвратился к ее окну.
— Ну что ты, в самом деле. Перестань смущаться, ты что, плакал? — хихикнула она. — Ну давай же, подходи ближе. Карабкайся ко мне, сюда наверх. — Она похлопала по подоконнику.
Никакая помощь ей не требовалась. Она важно восседала у окна и, по всей видимости, ничего не опасалась. Более того, она собиралась мне что-то показать, и это, естественно, разожгло мое любопытство. До подоконника было не слишком высоко, и, подпрыгнув, я смог за него зацепиться. Одновременно я постарался незаметно смахнуть рукавом слезы. Но только я собрался перелезть через подоконник, как она внезапно сжалась в комок, словно от страха, и испуганно закричала:
— Ай-яй-яй, куда это ты лезешь, ко мне нельзя!
Я так и застыл на полпути, не зная, как лучше поступить: верхняя часть моего тела свешивалась внутрь комнаты, а нижняя болталась в воздухе на улице.
— А ты садись прямо сюда. — И она снова похлопала по подоконнику. — Вот так, вот так, — командовала она, сопровождая указания жестами. В результате мне пришлось довольствоваться небольшим пятачком пространства на подоконнике, но зато теперь я мог лучше рассмотреть ее. Несмотря на болезненную бледность, выглядела она очаровательно. У нее были огромные сияющие глаза и длиннющие ресницы, а ее точеный носик — мне никогда раньше не доводилось видеть такого изящества — весьма гармонично смотрелся на детском худеньком личике. Малюсенький ротик имел четкий контур, ярко-красные губы по форме напоминали водяной орех с озера Сюаньуху. Но более всего завораживали меня ее густые черные волосы. Заплетенные в две косы и красиво уложенные на затылке, они создавали впечатление, что ее тонкая шейка вот-вот переломится под их тяжестью, но, тем не менее, в посадке ее головы, во всех движениях чувствовалась свобода и уверенность. На первый взгляд она казалась не старше меня, отчего мое благоговение чуть потускнело. Закончив ее разглядывать, я окинул взором комнату: что же такого забавного она хотела мне показать?
— Как тебя зовут?
Я машинально ответил.
— А где ты живешь?
Поглощенный своими мыслями, я снова на автомате дал ответ. Между тем никакой диковинки в ее комнате пока не обнаружилось. Помимо большого и маленького диванов, чайного столика, а также развешанных по стенам многочисленных табличек с парными надписями и свитков с благопожеланиями, в комнате имелся только огромный рояль. Свитки и таблички меня не интересовали, я больше любил картины, а потому мой взгляд снова обратился к девочке.
— Где ты учишься? — продолжала она допрос.
— В средней школе, да-да, вон в той.
— Вот это да, так, оказывается, ты — ученик средней школы! — Она нарочито оценивающе посмотрела на меня и, улыбаясь, продолжила острить: — Ну надо же, какая честь — у меня здесь настоящий ученик средней школы, звучит устрашающе! — Закончив фразу, она прыснула со смеху, обнажив ровные белые зубки. Я тоже неловко рассмеялся. Атмосфера в комнате изменилась, я ощутил прилив уверенности и с нахальной миной спросил:
— Ты, кажется, хотела мне что-то показать? Что же это?
Теребя в руках маленький платочек, она уставилась на меня, а потом виновато улыбнулась и сказала:
— Так это я тебя обманула, на самом деле ничего у меня нет, я просто хотела с тобой поиграть.
Я тут же утратил к ней всякий интерес: чем таким увлекательным мы могли заняться? Я уже хотел было спрыгнуть с подоконника и продолжить свой путь в школу, но она вдруг схватила меня за запястье и заговорщическим тоном предложила:
— А ты отгадай, откуда я узнала, что тот железный прут вытаскивается, а?
— Не знаю. — Мне невольно передалось ее волнение, я тотчас вообразил, что за этим скрывается какая-то детективная история. — В чем тут дело? Расскажи.
— Ну так слушай. — Она подняла вверх пальчик и настороженно оглядела пустую комнату. — Каждый день рано утром я вижу, как один мальчик твоего возраста пробирается к нам через ту лазейку, подходит к складу, где хранится молоко и ворует его. Ха-ха, никто в нашем доме об этом не знает, даже повар. Все они каждый день только удивляются, а я притворяюсь, что ничего не видела.
Вот, оказывается, что за история, ничего особенного.
— А почему ты никого не позовешь, чтобы его схватили? Если бы я такое увидел, то тут же выпрыгнул бы из окна, а потом так его, так его. — Я продемонстрировал несколько ударов по невидимому противнику. — Разом бы справился с ним!
— А ты герой! — В ее глазах читалось восхищение.
Я был так доволен, что уже раздумал уходить.
— Ты умеешь драться? — возбужденно спросила она, продолжая теребить платочек.
— Конечно, умею. — Я выпятил грудь колесом и свысока посмотрел на нее.
— Ах! — тихонько вздохнула она. Ее настроение отчего-то мигом испортилось, она понурила голову и погрузилась в молчание.
Было видно, как на ее худенькой шейке, под белой, практически прозрачной кожей в том месте, где проходит позвоночник, выступает один позвонок. Она казалась настолько хрупкой, что я невольно проникся сочувствием и готов уже был простить ей все: и приказной тон, и оскорбления, и колкости.
— А почему вы не держите собаку? Как в том доме. Если есть собака, то никакой вор не заберется.
— Нет! Я не хочу собаку. Мои домашние хотели завести, но я им не разрешила. — Тут она подняла свое личико, ее огромные блестящие глаза улыбались. — Если бы у нас была собака, тогда ты бы сюда не попал. А я так давно хотела, чтобы кто-нибудь пришел и поиграл со мной. Ага, так значит, у нее был заготовлен план. Получалось, что теперь я превращался в ее сообщника. Вместе с тем мое проникновение в чужой сад приобретало романтический оттенок, прямо как в кино. Как истинный заговорщик, я многозначительно улыбнулся и спросил:
— Ну и во что же ты хочешь поиграть?
— Ты ведь умеешь драться? — с надеждой уточнила она. — Покажи, а я посмотрю, хорошо?
— Для драки требуются два человека. — Всем своим видом я выказывал пренебрежение к такому бессмысленному занятию. — Как одному драться?
В этот самый момент из угла комнаты донесся бой часов. Я испугался:
— Беда, я же опаздываю!
Я практически слетел с подоконника. Пытаясь задержать меня, девочка царапнула мою руку, наверняка сломав при этом ноготь. Обернувшись, я с виноватой улыбкой кинул ей на прощание:
— До свидания!
— Ну и катись себе! — Она вдруг снова пришла в ярость, ее лицо стало пунцовым. — Уходите все! Все! Да чтоб каждый из вас вообще сдох!
Ее переменчивое настроение и вспыльчивый характер просто шокировали меня. А произнесенное «сдох» снова прокатилось по саду шипением змеи.
Я почти против воли остановился, решив успокоить ее:
— Я в следующий раз приду с тобой поиграть, а сегодня я правда опаздываю.
— А когда? — Она опять засияла. Улыбаясь, она выглядела намного симпатичнее, чем когда злилась. В такие моменты ее личико становилось по-детски наивным, каким и должно быть лицо ребенка. — Приходи после уроков.
— После уроков не получится, смогу только завтра.
Говоря начистоту, ничего интересного от наших встреч я не ждал, а потому всячески старался оттянуть свидание. В тот раз я все-таки опоздал на пять минут, за что учитель поставил меня в угол. Публичное наказание стало для меня уроком, и я дал себе слово больше никогда не ходить к той девочке. Однако мой путь в школу лежал через улицу Фухоуган, и мне неминуемо предстояло пройти мимо ее дома. На следующий день я слышал, как она кричала мне из своего окна и даже окликала по имени. Но я только улыбнулся ее бледному силуэту, показал рукой на дорогу впереди и поспешно удалился. На третий день она попыталась привлечь мое внимание, размахивая каким-то журналом. Тогда я вскарабкался на парапет, к которому крепилась ограда, и крикнул:
— Не могу, а то опоздаю! В прошлый раз я уже опоздал.
— Ну, тогда приходи после уроков, хорошо? — Подняв журнал над головой, она добавила: — У меня здесь есть кое-что интересное.
И вот после школы я снова проник в уже знакомый сад и забрался к ней на подоконник.
— Смотри, сколько у меня красивых журналов. Ты такие видел?
На стоявшем рядом с ней чайном столике лежала целая стопка американских кинодайджестов. Светясь от счастья, она переложила журналы на подоконник и принялась перелистывать их, поведав мне с нежностью в голосе:
— Это все свежие номера, маме только что привезли из Шанхая. Давай посмотрим вместе?
Я с любопытством покосился на обложки. Было совершенно очевидно, что все эти журналы она уже просмотрела и напарник конкретно для этого занятия ей не требовался, а вот поговорить ей хотелось.
— Представляешь? Помнишь, ты говорил, что для драки тебе требуется еще один человек? Так вот на следующий день после этого я подозвала к себе того мальчика, что воровал у нас молоко, чтобы договориться о поединке с тобой. А он отбросил в сторону бутыль с молоком и убежал и даже сегодня утром не пришел.
Похоже, она всерьез огорчилась, что теперь у них никто не воровал молоко. Я изумленно глянул на нее.
Лучи заходящего солнца, пробившиеся сквозь листву японской керии, яркими бликами рассыпались по ее белому ажурному пуловеру. Под пуловером проглядывала белая шелковая маечка, а его ворот украшала изящная бахрома. Переплетения солнечных лучей и ажурной вязки создавали, как мне казалось, какой-ту фантастическую, нереальную картину. И в этой удивительной картине материализовалась она: ее затылок, плечи, едва наметившиеся груди. Все это так сильно отличало ее от мальчишек, с которыми я водился, что впервые в жизни у меня внутри вдруг что-то екнуло. Потом мы стали вместе смотреть журнал. Ее маленькие ручки скользили по глянцевым страничкам с фотографиями Бинга Кросби, Ланы Тернер и других кинозвезд. На тыльной стороне ладоней ее тонких, будто бескровных рук, словно прожилки на листиках, четко прорисовывались все до одной венки. Тень дерева местами прятала ее тело от солнца, и на лишенных света участках ее кожа сияла холодным глянцевым блеском, отчего невольному наблюдателю становилось как-то не по себе. Мне даже казалось, что она не живая девочка из крови и плоти, а какая-то фарфоровая кукла из сказки. Мы как раз смотрели журнал, когда внезапно открылась дверь и в комнату вошла высоченная женщина в темно-синем ципао. Увидав меня, восседающего на подоконнике, она всплеснула руками и заголосила:
— Ну и ну! Что это еще за беспризорник залез к нам в дом?
Словно припертый к стенке, я не знал, что и делать. Между тем девочка спокойно обернулась и, надменно скривив свой изящный ротик, отчеканила:
— Уходи, уходи отсюда! Тебя это не касается. Его пригласила я.
Неуверенно глянув на вошедшую, я заметил, что она не только высока сама, но и имеет очень высокие скулы. И, несмотря на свой рост, двигалась она с редкой проворностью. В одно мгновение она оказалась перед девочкой:
— Пригасить-то ты пригласила, а наверняка не поинтересовалась, из какой он семьи. Неужели к нам просто так будет ходить всякий, кто захочет?
Женщина попыталась погладить девочку по плечу, но та с отвращением увернулась от ласкающей руки.
— Из какой семьи, из какой семьи! Он — молодой господин из семейства Чжанов, их дом находится у моста Шицзыцяо.
Конечно, я не выглядел в ее глазах никаким «молодым господином», но совершенно очевидно, что девочка знала, какие именно слова могут усмирить женщину. И действительно, только услышав, что я из хорошей семьи, моя высоченная обидчица сразу же словно уменьшилась наполовину. Она подошла к дивану, взяла пеструю накидку и, накинув ее на плечи девочки, двинулась к выходу.
— Ну хорошо, поиграй здесь, только не балуйся! — сказала она мне на прощание.
Девочка проводила ее недобрым взглядом и, когда та вышла, сказала:
— Достала меня! — После чего снова повернулась ко мне и с обычным для нее загадочным выражением тихонько вздохнула и добавила: — Я тебе вот что скажу, все они только делают вид, что заботятся обо мне, я-то знаю, что на самом деле они мечтают, чтобы я сдохла, сдохла поскорее!
Тут из ее глаз неожиданно хлынули слезы. Выплюнув злое «сдохла», она заскрежетала зубами — было не совсем понятно, на кого именно была обращена ненависть, до неузнаваемости исказившая ее милое личико. Настроение у меня испортилось, да и побаивался я ее в таком состоянии, поэтому поспешил распрощаться. Она же потребовала с меня обещание прийти к ней снова. Когда я вернулся домой, на столе меня уже давно ждал ужин, приготовленный тетушкой У, мама меня опять отругала, и я втайне дал себе слово больше никогда не ходить к той девочке. На следующий день, я, будто бы спасаясь от соседской «злой собаки», промчался мимо чугунной ограды ее дома, не обращая никакого внимания на еле слышный зов. Но после занятий я заметил, как мои одноклассники, сбившись в группки, о чем-то шушукаются, при этом некоторые, хихикая, поглядывали в мою сторону. Я понял, что они смеются надо мной. От этой мысли я не находил себе места. Но они все еще сторонились меня как новенького, да к тому же из старой школы я принес с собой репутацию драчуна и задиры, поэтому никто не осмеливался сказать мне что-либо в лицо. Лишь один мальчишка из Сычуани, что был года на два старше и который, как и я, перевелся в новый класс, не испугался и, проходя мимо, начал громко дразниться:
— Ну ты даешь! Лазаешь на подоконник к паралитичке! Да еще и пристаешь к ней!
Потрясением для меня стал вовсе не хохот ребят, а слово «паралитичка». То, как мы вместе листали журналы, несомненно, мог увидеть любой проходивший мимо ее дома. Я прекрасно это понимал, ведь чугунная ограда не создавала никаких препятствий для обозрения окна, выходившего на улицу. Удивительно было то, что ребята назвали ее «паралитичкой». Позже я вспомнил, что она так и не позволила мне перебраться с подоконника в свою комнату, что все это время я ни разу не видел нижней части ее тела, не видел, как она встает или ходит, и тогда я вдруг прозрел: да, у нее действительно паралич! Несмотря на насмешки ребят, я решил действовать наперекор всему (практически всю жизнь это мое качество приносило мне неприятности)! Но теперь общение с девочкой окрасилось для меня особым чувством. Я понял, что если не откликнусь на ее призыв, то моя совесть будет неспокойна. И после занятий, нарушив свой обет, я вновь появился перед ее окном.
— А я думала, что ты уже не придешь. — Ее лицо озарилось улыбкой. Она похлопала по подоконнику. — Давай, залезай сюда.
— И с чего ты так решила? Почему бы мне и не прийти? Я не боюсь, я и сам собирался… — оправдывался я, усаживаясь на подоконник.
Я с любопытством стал приглядываться к ней. Сегодня на ней было шелковое платье нежно-фиалкового цвета с красивыми оборками на воротнике и манжетах. На ее груди красовалась вышитая алая роза. В те дни весна уже вступала в свои права, солнце припекало все сильнее, и к вечеру становилось даже жарко. Наверное, моя новая знакомая уже довольно долго поджидала меня у своего окна, потому что ее тело и волосы, словно засаженный рапсом сад, тоже стали источать пьянящий весенний аромат. Ее руки, шея, лицо, находившиеся в кружевной тени раскидистой керии, приобрели розоватый оттенок, отчего прежняя хрупкость и эфемерность ее облика ушла — теперь она казалась земной, телесной. Нет, она была не фарфоровой куклой, а самой что ни на есть живой девушкой, настоящей красавицей. Но при всем при этом инвалидом она также была настоящим. Мы стали болтать. Дав волю своему воображению, я принялся фантазировать и даже выдумал для нее какую-то историю из школьной жизни. Но, выслушав мой рассказ, она вдруг снова заговорила о смерти.
— А знаешь? — Она снова напустила на себя таинственный вид, который, похоже, приберегала исключительно для меня. — В голливудских фильмах существует тридцать семь разных поз, которые принимают актеры, чтобы изобразить смерть.
Она закрыла глаза и неожиданно уронила голову вниз. Затем вернулась в нормальное положение, но уже через секунду резко откинулась назад и стала медленно заваливаться на один бок, чуть приоткрыв рот.
— Это две позы, — объяснила она. — Есть и еще.
Вслед за этим она взялась демонстрировать остальные позы мертвецов и выражения на лицах покойников. С прижатой к груди рукой она изображала убитого пулей либо скончавшегося от инфаркта. Потом она двумя руками схватилась за ворот, стала извиваться всем телом и выкатывать глаза, показывая, как умирают от отравления. Она меня так напугала, что я не смел пошевелиться. Когда же она скрестила руки на груди и начала, не дыша, медленно опускать веки, изображая тихое упокоение, я даже подумал, что она и вправду умерла. Я позвал ее и протянул руку, чтобы встряхнуть за плечо:
— Эй, эй. Не умирай, хорошо? Не умирай.
— Дурачок! — Она прекратила свое выступление, открыла глаза и, вцепившись в мою руку, как-то странно улыбнулась. — Я же притворяюсь, просто показываю тебе, ничего-то ты не понимаешь!
Тут она отпустила мою руку, потом подтянула ее к себе и, поглаживая мне ладонь, тихонько сказала:
— Ты такой хороший, не хочешь, чтобы я умирала…
Она была такой красивой, но круглыми сутками просиживала у своего окна, не имея возможности выйти под весенние лучи солнца, погулять в поле или просто побегать на улице. Естественно, я испытывал к ней жалость. Мне хотелось, чтобы ее дни проходили как-то более радостно, а не в постоянных думах о смерти. Смерть. Я пока даже и не представлял себе, что это такое, никогда не думал о смерти. Я считал, что вообще никогда не умру. Но, судя по поведению людей, терявших кого-нибудь из родственников, смерть и правда была каким-то очень страшным событием, иначе почему бы они так убивались? Мне хотелось развеселить девочку, но все журналы были просмотрены, запас выдуманных мною историй истощился, а напарника для кулачного боя так и не нашлось. Тогда я придумал для нее первоклассное развлечение. По соседству с нашим домом стоял сколоченный из досок и бамбуковых палок двухэтажный барак. Снаружи он больше походил на спичечный коробок, а его комнатки, тесным рядком расположенные по обе стороны веранды, больше напоминали клетушки. Тетушка У, которая готовила нам еду, рассказывала, что в этом бараке поселились богачи, сбежавшие из Шаньдуна и с севера провинции Цзянсу. Было страшно любопытно, но мама категорически запретила мне водиться с ними. Она аргументировала это следующим образом: «Все эти богачи беглые сейчас сидят без дела и способны на любое безобразие. Ты только глянь на них, они готовят прямо на веранде, если не углядят за огнем, то все наши соседи, считай, пропали». Однако мамин запрет не остановил меня, напротив, он послужил стимулом сходить туда на разведку. Как оказалось, у каждого жителя барака имелся свой способ добывать пропитание. Одни устраивали на улицах площадки для игры в шахматы, другие показывали фокусы на перекрестках или у барабанных башен, третьи продавали «пилюли долголетия», четвертые собирали окурки, вытряхивали из них табак и вручную крутили папиросы марки «Сборная смесь», а потом продавали их. Были и такие, кто, прихватив хуцинь (китайская скрипка), просто пропадал в чайных без дела. В общем, развлечений там хватало на любой вкус. Едва светало, «беглые помещики» покидали барак и шли бродить по улицам и переулкам, наводняя пол-Нанкина, а под вечер возвращались назад. Собравшись в своей шаткой хибаре, они начинали горланить песни под аккомпанемент разных инструментов, галдеть на все лады, что приводило меня, только и делавшего, что корпевшего над своими уроками, в полное восхищение. Я захотел обучиться у них чему-нибудь, чтобы позабавить девочку.
Мой визит в барак пришелся как раз на то время, когда там готовился ужин: внутри дым стоял коромыслом, отчего я и вправду забеспокоился о возможном пожаре. Все «богачи» уже возвратились, так что и по коридору, и в комнатах, точно выводок мышей, сновали постояльцы. Я заглядывал во все комнаты поочередно: к моему удобству, везде вместо дверей вход в помещение закрывали тряпичные занавески (только позже я узнал, что все двери нынешние квартиранты сняли с петель и использовали для обустройства своих спальных мест). Я хотел найти фокусника. Как-то раз я повстречал его, прогуливаясь рядом с Барабанной башней. Тогда я еще гордо заявил своим одноклассникам: «Я с ним знаком! Это мой сосед!» — точно он был каким-то выдающимся деятелем. Поднявшись наверх по скрипучей лестнице, я завернул в большую комнату, где в итоге с трудом разыскал среди жильцов нужного мне человека. По-видимому, здесь жили холостяки, платившие только за койко-место. На полу повсюду лежали или сидели мужчины, а в проходе между лежанками стояло несколько бутылок пива да возвышалась горка жареного арахиса. Постояльцы выпивали и болтали ни о чем. Пока я топтался в дверях, не зная, как лучше завести разговор, меня вдруг окликнул один из местных уличных торговцев. Это был небритый мужчина средних лет, одетый в старую куртку из тех, что носили американские солдаты.
— Ишь ты! И зачем это к нам пожаловал молодой господин из семейства Чжанов?
Я, осмелев, прошел вперед и устремил свой взгляд на фокусника:
— Я хочу научиться фокусам.
Фокусник, также мужчина средних лет в черной засаленной одежонке, отставил в сторону свою чарку, звонко прищелкнул языком и протянул мне раскрытую ладонь:
— Идет, плати деньги.
Я сконфузился и покраснел, мне как-то и в голову не пришло, что за это придется платить. Дурак дураком я стоял в проходе и не знал, куда податься. Присутствующие разразились хохотом, сквозь этот шум я услышал голос подвыпившего фокусника:
— Ты думаешь, что я вот так вот просто взял и научился своим фокусам? Помнится, раньше я забавлялся на полную катушку. Сколько денег было потрачено на актеров и бродячих артистов, на эти средства можно было бы всю эту улицу купить целиком.
Однако мужчина в старой куртке, судя по всему, отчего-то проникся ко мне и принялся уговаривать фокусника:
— Да будет тебе, Лао Сань, научи его какому-нибудь пустяковому трюку, это ведь соседский барич. А он потом с Рябым Сюем перемолвится, чтобы тот тебе цену за проживание сбавил.
— Какой там еще «барич»! — подал голос заворочавшийся под замусоленным одеялом мужчина со всклокоченной шевелюрой и немытой физиономией. — Я тоже когда-то был баричем, по четверо девок в постели держал, а теперь вот, полюбуйтесь…
— А, по-моему, случай очень кстати подвернулся, — злобно осклабился какой-то желтозубый мужик. — Лао Сань обучит его фокусам и мальчишке, если бежать придется, будет чем на еду заработать. Вот как мне в свое время повезло обучиться шахматам у своего наставника счетовода, а если бы не он...
Этот человек раньше попадался мне на глаза: он частенько раскладывал на улице свою шахматную доску и, мухлюя, обирал всех желающих сыграть с ним партию. Я не ручаюсь, что смог бы правильно описать царившую в комнате атмосферу, да и разговоры их я понимал лишь наполовину. Добавлю ко всему, что в помещении стояло жуткое зловоние, а некрашеная деревянная перегородка пестрела следами крови от раздавленных клопов. В углу комнаты какой-то сморщенный старикашка все это время чесал у себя за воротом грязной бамбуковой палкой и, свирепо вращая глазами с мутными белками, поглядывал на меня. Не желая больше здесь оставаться, я собрался уходить.
— Ну да ладно, — вдруг согласился фокусник. — Так уж и быть, сделаю доброе дело, давай присаживайся. — Он посадил меня перед собой и потрепал по голове. –Исключительно ради того, чтобы ты, барич, потом не голодал, когда придется в бегах быть. Научу тебя простейшему трюку выманивать деньги.
Он проворно стащил с себя тонкий ремешок и, скрепив его кончики, положил на пол, так, что сначала получился круг, а потом, когда он перегнул поясок посередине, — две ячейки. Затем он дал мне палочку для еды и попросил ткнуть ею в любую из ячеек, мол, если попаду, то выиграю. Однако, сколько я ни целился, попасть никак не мог. Фокусник делал движение рукой, и моя палочка каждый раз била мимо. Это и впрямь был не фокус, а способ выманить денги. Потом фокусник мне объяснил, что весь секрет трюка заключается в умении ловко управляться со спрятанным в ладони концом ремешка. Его следовало тянуть по-разному, в зависимости от того, в какую из ячеек целился игрок. Пробуя и так и сяк, я за пять минут овладел этим приемом и, рассыпаясь в благодарностях, распрощался с фокусником.
– А ты ловкий малый, — заметил он. — Захочешь научиться чему-нибудь еще, приходи.
«Нет уж, спасибо, больше я сюда не ходок», — в душе подумал я.
На следующий день, едва закончились занятия в школе, я радостно поспешил на нужное место: пролез сквозь чугунную решетку и, подлетев к знакомому окну, одним махом взобрался на подоконник.
– А у меня для тебя есть одна замечательная игра, — сказал я, помахав перед девочкой веревочкой.
Вооружившись учебным красно-синим карандашом, она безуспешно пыталась попасть в свитые из веревки ячейки. Она без удержу хихикала, то и дело поднимая на меня свои сияющие, восторженные глаза. Никогда прежде я не видел ее такой довольной. Потом она, кокетничая, попросила меня передать веревку ей — теперь уже я стал целиться в ячейки и, в отличие от нее, промахивался совсем редко. Забавляясь так, мы менялись ролями и даже не заметили, как подкрались сумерки.
На западном небосклоне горело пламя вечерней зари, цветы и деревья в саду так и сверкали, словно пропуская через себя этот свет. Отблески огненного заката играли на белом подоконнике, на прозрачном стекле, на ее белоснежной коже, на ее юном, гладком лбу, даруя холодным оттенкам мягкость и тепло. На ночь все птицы возвратились к себе в гнезда и теперь, усевшись на платане, гибискусе и раскинувшейся рядом керии, громко щебетали. Тут девочке показалось, что она поняла суть фокуса: вся «дьявольщина», по ее словам, скрывалась в веревке, которую я принес собой, так что ей просто требовался свой собственный инструмент.
В тот раз на ней была лазурная шелковая блузка с достаточно глубоким вырезом, по внутреннему краю которого проходил шелковый шнурочек, завязанный на груди красивым бантиком. Не имея возможности направиться на поиски веревки, она вдруг решительно развязала бантик и вытащила продетый в ворот шнурочек. Однако, попав в мои руки, этот шнурочек по-прежнему продолжал ускользать от ее красно-синего карандаша.
Птицы защебетали еще громче, в то время как все вокруг удивительным образом притихло. Со всех сторон подступала вечерняя мгла, так что теперь сквозь решетку виднелись лишь белесые силуэты прохожих. Керия застыла в неподвижности, точно утомилась за целый день непрерывного покачивания. А девочка все не могла разгадать мой фокус. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, похоже, совершенно выбившись из сил, но на ее лице продолжала сиять улыбка. Она все никак не отпускала меня. Я же, зная, что сегодня моя мама должна была уйти в гости играть в мацзян, и дома осталась только тетушка У, не переставал играться с ее шелковым шнурочком, попутно рассказывая, где этому выучился. Настоящую историю я, конечно, приукрасил, добавив занимательных подробностей. Я поведал ей, что этому фокусу меня обучил один бессмертный в черной монашеской рясе. Этот бессмертный оказался любителем выпить и закусить орешками, я купил ему пива и жареных орешков, а он мне за это начертал на руке одно пророчество…
Посреди моего рассказа она вдруг тихонько вскрикнула, выпрямилась в своем кресле и вырвала у меня из рук свой шелковый шнурочек. Прижав его к груди обеими руками, она стала упрекать меня, словно на что-то рассердившись:
– Ах ты! Ты наверняка все видел, все видел!
— Что видел? — недоуменно спросил я. — Ты про бессмертного?
— Ах ты, негодник! Настоящий негодник! — засмеялась она, сжав губы. — Ты ведь видел…
Я оглянулся по сторонам, но не заметил ничего необычного. Разве что хулигана со свистком во рту, который мчался на велике вниз по улице.
— Что? Что я должен был увидеть? А ну говори!
Она не отвечала, а вместо этого продолжала смеяться, прикусив губу и уставившись на меня своими влажно блестящими глазами. Она точно изо всех сил старалась не поддаться какому-то порыву. Потом она полностью распрямилась и вплотную приблизила ко мне свое совершенно белое в свете сумерек лицо. Чуть слышно посмеиваясь, она напустила на себя хитрый вид:
— А ты знаешь, что в американских фильмах существует несколько десятков видов поцелуев? Может, попробуем изобразить?
Меня обдало ее легким горячим дыханием с чуть терпким привкусом. От ее волос, лица, плечей, груди, оказавшихся совсем рядом, исходил не только уже знакомый весенний аромат, но и не ощущавшийся ранее тонкий запах духов. Моя голова вдруг закружилась, у меня будто разом перестали работать почти все органы чувств. Я только слышал, как она лихорадочно повторяет: «Ну, давай же… давай…», одновременно с силой притягивая меня за затылок к себе. Мне пришлось нагнуться, отчего сидеть стало совсем неудобно. Не успел я опомниться, как прямо передо мной возникло что-то огромное и белое. Словно надутый ветром белый парус, оно стремительно налетело на меня, заслонив все перед моими глазами. И только тогда до меня дошло, что это было не что иное, как ее оголенные плечи и полуобнаженная грудь. Она неистово ерошила мои коротко стриженые волосы, в то время как я практически задыхался, уткнувшись носом в ее плечо. Происходящее меня очень испугало, но вместе с тем и возбудило. На мое счастье очень скоро она снова стала тянуть меня за волосы, и я смог-таки приподнять голову. Ее слабые руки сейчас уподобились клещам, в них ощущались мощь и сила. Было и правда больно, но мне оставалось лишь зажмуриться и терпеть. Не успел я перевести дыхание, как вдруг почувствовал, как к моим губам вплотную прижались ее сухие губы. Но это было еще не все: чуть приоткрыв рот, она начала своими острыми зубками покусывать мою верхнюю губу, да так больно, что я едва не закричал. Не знаю, сколько это длилось: может, секунду, а может, минут десять, но в конце концов она, словно растратив все силы, вдруг откинулась назад и испустила протяжный стон, от которого меня передернуло от ужаса. После этого она обессилено махнула рукой и слабым голосом произнесла:
— Уходи… уходи…
Я так до конца и не понял, что же между нами произошло, но решил, что это лучше, чем изображение различных способов умереть. Единственное, что мне не понравилось, так это боль в пояснице и губах из-за того, что она со мной вытворяла. Я недовольно поплелся домой. Однако, когда уже ближе к ночи я улегся в кровать и стал вспоминать ее эксцентричный поступок тем вечером, по моему телу вдруг разлилось не выразимое никакими словами волшебное ощущение. Теперь у меня появилось тайное вожделение ощутить все снова. На этот раз я и усядусь поудобнее и действовать буду с большим умением. В то же время меня обуял животный страх — я словно угодил в ловушку и бессознательно ждал наказания за содеянное. К тому же я чувствовал, что случившееся отдалило меня от мамы, от моих близких, от ребят и учителей, ведь теперь у меня имелась сокровенная тайна, которой ни с кем нельзя было поделиться. Я неясно осознавал, что превращаюсь во взрослого самостоятельного человека. Моя детская непосредственность, освободившись от кокона невинности, переродилась в независимость. О духи, спасите меня! Только дайте еще раз испытать пережитое…
Но когда закончилась ночь, то случившееся вдруг стало казаться мне сном, дурманящим, но страшным видением. Я никак не мог определить, произошло ли все это со мной наяву или нет. В смятении я поднимался вверх по улице Фухоуган, в мои смешные детские фантазии теперь вплетались воспоминания о вполне реальных ощущениях. Я сгорал от стыда. После такого я даже помыслить не мог о новой встрече с девочкой. Опустив голову, я быстро шагал вдоль чугунной ограды, когда вдруг до меня донесся еле слышный голос. Но я не осмелился даже глянуть на большое белое окно. Вдобавок как раз в этот момент на улицу стали один за другим заезжать огромные американские грузовики, мощный рев которых заглушил все звуки вокруг...
В последующие несколько дней до сих пор тихая улица Фухоуган выглядела необычно оживленной. По ней туда-сюда раскатывали военные грузовики: пустые они въезжали на улицу и нагруженные до отказа чемоданами и домашней утварью — мчались назад. У ворот каждого дома крутились люди, повсюду царили шум и неразбериха. Мой папа вернулся из Шанхая и за моей спиной все обсуждал что-то с мамой. А мама постоянно плакала и страшно из-за чего-то переживала. Я видел, что нашей семье что-то угрожает, мое сердце сжималось от еще неосознанного предчувствия неумолимо надвигающейся беды. И у меня пропало желание вновь развлекать девочку.
Однако в один такой же, как и в прошлый раз, погожий вечер, когда я после занятий проходил мимо ее дома по улице Фухоуган, мне неожиданно преградила путь уже знакомая высоченная женщина:
— Эй, молодой господин Чжан, наша барышня приглашает Вас к себе в гости.
Тогда я впервые вошел к ним через главные ворота. На подъездной дорожке к красному особняку стояло два автомобиля: «Шевроле» (мы его обычно называли «Шуньфэн») и «Форд», несколько военных грузили в них вещи. Девочка поприветствовала меня все из того же белого окна. Я направился к ней прямо через зеленый газон, листья керии слегка задели меня по лицу.
— Я несколько раз подзывала тебя, почему ты не обращал внимания? — с укором спросила она.
— Так шумно было … — Я хмуро посмотрел в сторону машин и, запинаясь, продолжил: — Не слышал…
— Подойди ближе, давай же. — Она протянула ко мне руки. — А мы переезжаем.
Я, как раньше, забрался на ее подоконник и машинально принялся болтать ногами.
— Переезжаете? Куда же?
— Говорят, на Тайвань, далеко-далеко. — Она взглянула на меня своими ясными глазами и вздохнула.
— Понятно, а когда вернетесь?
— Дурачок! О каком возвращении ты говоришь? Папа сказал, что мы спасаемся бегством, понимаешь ты?
Я поднял голову и удивленно уставился на нее. За какой-то миг она словно повзрослела на несколько лет. Ожидая реакции на свои слова, она печально смотрела на меня, и в ее взгляде читалось глубокое понимание сути происходящего. Однако я не мог найтись с ответом: я знал, что на Севере идут какие-то сражения, но, вечно погруженный в свои игры и фантазии, я не разбирался, кто с кем и почему воюет. Она сказала, что тоже должна спасаться бегством, но почему? Она что, тоже с кем-то сражалась и теперь проиграла? Я вспомнил тех людей, что поселились по соседству с нами, людей, которых мама называла не иначе как «беглыми богачами». Вспомнил перегородку, всю в кровавых следах от клопов, засаленные одеяла, вспомнил клетушки без всяких признаков мебели, стоящий в коридоре чад и жуткий вид замурзанных обитателей барака… Неужели и ее ждет такая же жизнь?
— Ты будешь меня вспоминать, когда я уеду? — спросила она, осторожно протянув ко мне руку и взявшись за мой мизинец. Я кивнул.
— А если я умру, будешь по мне скучать?
Я тоже, похоже, повзрослел, потому что теперь уже я смотрел на нее укоряюще. Мы довольно долго глядели друг на друга, иногда раздраженно косясь в сторону военных, что возились перед домом, и вновь встречаясь глазами. Она бесцельно играла с моим мизинцем, мы оба прекрасно понимали, чего хотим. И этими откровенными мыслями мы обменялись молча, через волнующие взгляды и прикосновения. Наконец она вздохнула:
— Я вернусь, только если взрослые прекратят войну.
Вскоре Нанкин освободили. В тот день в ее саду уже пышно цвели розы, а та керия, что росла у окна, стояла вся усыпанная золотисто-желтыми цветочками. Я немного поглазел на опустевшее окно, но вскоре меня привлек доносившийся внизу улицы громогласный звон гонгов и бой барабанов…
Много лет спустя я, естественно, стал больше разбираться в творившемся тогда. Думаю, что ее семье, возможно, удалось избежать участи тех разорившихся помещиков, но жизнь самой девочки наверняка была короткой. Со своим нервным характером и склонностью к мрачным размышлениям она, и без того изможденная болезнью, могла довольно быстро довести себя до могилы. Вид девочки с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками, когда та изображала тихое упокоение, часто всплывает в моей памяти. Может быть, именно в такой позе она и умерла. Поэтому теперь, будь то в газетах, в книгах или на всякого рода собраниях, едва мне попадается слово Тайвань, я тотчас представляю, что где-то там тоже есть небольшой холм, наподобие холма Фухоуган, а на нем — крошечный белый склеп. Те женские губы, что впервые поцеловали меня, те щеки, что впервые прижались ко мне, те миниатюрные ладони, что впервые приласкали меня, уже давно превратились в прах. А вот те зубки, что оставили на мне свой след, наверняка, целые и невредимые, так и лежат в тех далеких краях.
А еще мне кажется, что если у людей все-таки есть души, то ее душа, боюсь, осталась неприкаянной и неуспокоенной, потому что в моих ушах то и дело звучат ее прощальные слова:
— Я вернусь, только если взрослые прекратят войну.
