«Я — Виктор Цой»

«Я — Виктор Цой», Кан Бён Юн

Hidden track 01

Сынчжа сажает алюминиевый огурец

Сынчжа скомкал кухонную алюминиевую фольгу в шар неправильной формы. Конечно, на это у него ушло много времени. Потом Сынчжа начал закапывать этот продолговатый шар из фольги во дворе нашей многоэтажки. Я спросил у него, что это такое, но Сынчжа ничего не ответил. Даже не обернулся. Полностью сосредоточившись на работе, он продолжал копать землю маленькой лопаткой, и только капельки пота стекали вниз по его телу. Сынчжа был не тем ребёнком, который любит отвечать на вопросы. Прошло довольно много времени. Он выкопал большую ямку и положил в неё твердый продолговатый комок фольги. Сынчжа укладывал этот самодельный алюминиевый шар так, будто тот был чем-то очень ценным. А затем вновь принялся орудовать лопатой, закидывая яму землёй. На это у него тоже ушло немало времени. Сынчжа вообще не умел что-либо делать быстро. Он двигал лопатой размеренно — раз-два — взмах, другой. Размеренность чувствовалась при одном только взгляде на ребёнка. Фольга исчезла под слоем земли, а Сынчжа для верности попрыгал сверху, чтобы утрамбовать место раскопок. На это было забавно смотреть. Выражение его лица выдавало, что он доволен проделанной работой, хотя улыбки не было и в помине. Выглядел он очень мило. Я подошёл, заглянул сыну в глаза и снова задал свой вопрос. Медленно, разделяя слова так, чтобы он точно понял меня. Но сперва позвал его по имени:

— Сын-чжа-а-а-а…

Сынчжа не ответил.

— Что ты только что закопал в землю?

Сынчжа ответил. Ответил медленно, по слогам. А потом повторил свой ответ:

— А-лю-ми-ни-е-вый о-гу-рец.

— А-лю-ми-ни-е-вый о-гу-рец.

Так Сынчжа посадил алюминиевый огурец во дворе нашего дома. Это было ещё до того, как он начал ходить в школу. И даже до того, как он начал ходить в детский сад. То есть это было очень и очень давно.

Сынчжа был особенным ребёнком. Он любил по нескольку раз повторять то, что говорил или делал, и сразу реагировал на малейшее проявление чувств. Он по-своему видел прекрасное и любил блестящие вещи. Именно поэтому ему так нравилась фольга. Кроме того, ему нравился хрустящий звук, который получался, когда он её комкал. Сынчжа хорошо различал звуки, недоступные восприятию обычного человека, а разговорам предпочитал созерцание. Он часто сидел, уставившись в одну точку. И иногда он видел то, чего не видели другие. Ещё он любил делать что-нибудь руками.

Ещё Сынчжа очень любил музыку. Хотя сам он не очень хорошо пел, ему нравилось слушать других. Он обожал мелодичные звуки и терпеть не мог резкие крики и пронзительный шум. Его приводил в восторг звонкий хруст, который слышался, если разломать огурец или откусить от него кусочек. Он ненавидел вкус огурцов, но ему настолько нравился их хруст, что время от времени он вгрызался в огурец, а потом то тут, то там выплёвывал непрожёванные кусочки.

Таким был наш Сынчжа.

— Я сделал алюминиевый огурец. Если посадить его в землю, то вырастет много алюминиевых огурцов. Будет много сверкающих огурцов. Ярких-ярких. И можно будет радоваться их звуку. Хрусть-хрусть.

Сынчжа улыбался. Сынчжа сделал алюминиевый огурец. Сынчжа, который обычно не произносил ни слова, теперь выдал целую тираду. И теперь улыбался. Улыбался широко.

Сынчжа — это мой сын. Мой любимый сын.

Side A

1. Подросток

Чхве Сынчжа — это моё имя. Его значение — «победитель».

Меня так назвал дедушка, чтобы я всю жизнь побеждал.

И хотя я ни на секунду не сомневаюсь в благих намерениях деда, всё-таки зря он это сделал. Я имею в виду, что имя мне совсем не подходит. И хотя наверняка есть обладатели этого имени, которые счастливо живут и горя не знают, и скорее всего их даже больше, чем я могу себе представить, но мне это имя совсем не нравится. (Кстати говоря, я где-то слышал, что один мужчина с таким именем даже умудрился стать известным поэтом.) В разрез с сокровенным желанием дедушки, в школьные годы я тщательно держался на безопасном расстоянии от любых побед. Другими словами, победителем я не стал ни в чём и ни разу. Я как будто бы боялся побед и построил высоченную стену, отделяющую меня от них. Это была очень прочная стена, построенная человеком, категорически отказывающимся побеждать.

Однако загвоздка в том, что с какого-то момента моя неудачливость стала восприниматься как должное: как тёмно-коричневый соус на котлете тонкасы[2], как сочный красный кетчуп на хот-доге, как жёлтый сыр на пицце (ну или как жареные куриные крылышки к пиву).

Даже на мой взгляд, меня сложно назвать обычным. Это действительно так. Учёба мне не давалась. Конечно, в мире полно людей, которые плохо учатся. Это вообще очень распространённое явление. Но тем не менее все эти люди смогут похвастаться чем-нибудь, что, по сравнению с учёбой, получается у них хорошо. Ключевой момент тут — «по сравнению с учёбой». Вовсе не обязательно они окажутся гениями в каких-то других областях, но будет хоть что-то, что даётся им лучше, чем школьные предметы. Я хочу сказать, что не бывает такого, чтобы человек абсолютно во всём был хуже некуда. Это не так-то просто. (Не верите — попробуйте сами! Или попробуйте хотя бы найти такого человека!) Кто-то по сравнению с учёбой неплох (!) в спорте; другой ужасно учится, зато неплохо (!) танцует; третий может казаться ни рыбой ни мясом, но в картах или в любви он всё равно будет преуспевать хоть чуть-чуть (!) больше, чем в учёбе. Огромное количество людей, которым никак не даётся учёба, могут хотя бы похвастаться отличным аппетитом. То есть я говорю, что даже самый последний горемыка по крайней мере в чём-то одном окажется выше среднего. Да даже если он ни в чём не окажется выше среднего, всё равно практически не сыскать человека, который абсолютно во всём будет стоять на почётном последнем месте. Это, что называется, универсальный закон равновесия вселенной.

Однако всё это не про меня. Я был одинаково ничтожен во всём. Я был ниже среднего в любом занятии. Похоже, впору говорить о нарушении закона вселенной? Мне не давалась ни учёба, ни спорт; кроме того, у меня никогда не было аппетита, и я даже толком не умел говорить (хорошо хоть слушал). Мысли роились в моей голове, но я никогда не произносил их вслух. Слова не хотели покидать моего рта, словно боялись мира снаружи. Это было похоже на многодневный запор: в обоих случаях процесс выхода наружу оказывается крайне неспешным. Иногда все попросту игнорировали слова, вылетавшие из моего рта, словно от них отвратительно пахло. Окружающим не нравилось. Они не хотели ничего слышать, словно имели дело с какашками, которые принято не замечать.

Немудрено, что даже если и было что-то, что получалось у меня чуть лучше среднего, окружающие запросто могли не обратить на это внимания, поскольку это было что-то незначительное, нелепое или попросту бесполезное.

У меня был друг Чон.

Чон был маленьким (в детстве у него было прозвище «гномичья какашка». И даже если бы он дожил до этих дней, он всё равно остался бы коротышкой. Не знаю почему). Вдобавок к тому, что он не вышел ростом, в учёбе он тоже был ниже среднего. Точнее, совсем внизу. Как я. Так что с этой точки зрения мы с ним были весьма похожи. Мы оба не умели драться и оба были страшненькими (по правде, он был даже посимпатичнее меня). По любому удобному поводу мы с ним попадали впросак.

Имя Чона было лучше моего (Чон — это его фамилия). Конечно, сложно сказать, какое имя лучше, а какое хуже, но, по-моему, с мужским именем Сынчжа по степени ужасности могут конкурировать всего несколько: имя нашего актёра Ан Сонги[3], политика Чонг Сегюн[4] и Пак Ию (последнее, если произносить его быстро, и вовсе превращается в ругательство[5]. Попробуйте!). Больше никаких столь же нелепых имён мне не вспомнить.

Как бы там ни было, Чон был таким же жалким, как и я, что не могло не сблизить нас (хотя, к сожалению, наша дружба продлилась недолго — только до окончания начальной школы). Когда я впервые увидел Чона, мне в некотором смысле стало спокойнее. Не знаю, возможно, посмотрев на меня, Чон испытал схожее чувство. Хотя мы мало разговаривали друг с другом (может, просто потому, что не умели), мы хорошо знали друг друга — мы были из одного теста. Вскоре после нашей первой встречи я понял, что как бы мы ни были похожи, мы не полностью идентичны (такого в нашем мире попросту не бывает). Другими словами, я понял, что Чон был несколько лучше меня.

Это действительно так.

Не во всём он был ниже среднего. Шах и мат.

Четвёртый класс младшей школы.

Благодаря проницательности нашего учителя, который принял всё во внимание и не придал этому значения, мы с Чоном с начала учебного года сидели вместе. (Учитель часто потом обращался к нам: «Эй вы там, двое».) Да и кроме того, в школе не было класса для инвалидов или «особых» детей, поэтому мы должны были учиться с обычными ребятами. Это не радовало ни «не особых» детей, ни «особых» нас.

Как бы то ни было, нам с Чоном было наказано сидеть вместе, а вокруг нас была зона отчуждения, как вокруг места ядерного заражения, где не хотел бы оказаться ни один ребёнок. И хотя от нас совершенно точно ничем не пахло, все остальные (включая классного руководителя) обходили нас стороной, как будто мы источали непереносимую вонь. Мы довольно быстро привыкли к такому положению дел. Это казалось так естественно, что даже мой собственный нос начал улавливать странный запах, исходивший от меня. Также наш учитель с самого начала любезно притворялся, будто мы с Чоном невидимые. Конечно, он не забывал обращаться к нам: «Эй вы там…», но зачастую просто не замечал нас, за что мы были ему благодарны. Такой метод лучше, чем постоянное внимание несмотря ни на что. (Спасибо, учитель!)

Тем не менее иногда мне казалось, что я на самом деле человек-невидимка. И я коротал время, размышляя о том, что лучше быть невидимым, чем побитым. И хотя иногда мне самому хотелось что-то сказать, я даже не открывал рта. А если всё-таки открывал, то говорил что-то совсем не подходящее и в неподходящее время. Например, учитель спрашивал о чём-то: «Дети, кто знает правильный ответ?», а я, будто только этого и ждал, выкрикивал: «Эй, пойдёмте домой! Ура!» Страшно рассказывать, что обычно происходило после такого. Я даже вспоминать об этом не люблю.

Мама с папой уже знали о моей ситуации, но говорили, что всё в порядке. Считали, что стоит ещё немного понаблюдать за мной. Папа проявлял большой интерес к моей нерасторопности. Мама — нет. Маму больше интересовала не моя никчемность, а её собственный желудок. Почему-то такая вечно жующая мама казалась мне очень таинственным существом. Однако я любил её. Потому что мама — это мама. Потому что у неё большая мягкая грудь. Я также любил засыпать рядом с ней.

И ещё я любил свою святую. Святая была подобна сокровищу в моей жизни. Однажды встретив слово «святая» в какой-то книге, я сразу понял, что у меня тоже есть святая, и это именно она. Мне нравилось в ней абсолютно всё: глаза, нос, рот, уши, живот, пальцы, ногти и всё остальное. Уши были самыми красивыми. Мне они нравились больше всего (тем не менее я ещё раз подчеркну, что это вовсе не значит, что всё остальное было некрасивым). Уши и в самом деле были прекрасны. Словно пара пельменей, источающих свет. Если их сложить вместе, они наверняка бы идеально совпали друг с другом. Пара прекрасных ушей, абсолютно симметричных во всех направлениях. Люди, увидев уши святой, наверное, назвали бы их совершенством гармонии форм. Молочную белизну мочек её ушей не могли передать никакие краски. Казалось, если нежно провести по изящным изгибам её уха, оно отзовётся мягким звоном, подобно китайским колокольчикам. Эти уши были готовы впитать любой звук мира. Такие это были уши.

Такая это была святая. Человек, который мог спасти от одиночества и от любых неприятностей! Это могла быть только святая.

Однако я нечасто видел её. Только когда она изредка приходила к нам домой. И её визиты совершенно точно были заслугой отца. Пару раз я хотел попросить папу, чтобы он передал святой, чтобы она приходила к нам чаще, но каждый раз я говорил только: «Хочу огурец». Как дурак. Я даже не особо любил огурцы. Но всё равно эти слова вылетали у меня изо рта. Огурцы довольно безвкусные. Однако звук ломающегося огурца или его хруст, пока я пережёвывал его, заставляли меня замирать от удовольствия. Против своей воли каждый раз, когда я хотел увидеть святую, я отправлялся на поиски огурцов. И каждый раз, когда я слышал хруст огурца, я вспоминал о святой и, конечно, о её ушах.

Таким образом, время дома я проводил большей частью с папой и немного с мамой, очень редко со святой, а в школе — главным образом с Чоном.

Ни Чон, ни я не болтали на уроках (действительно, если мы в принципе не разговаривали, как бы могли нарочно болтать на занятиях. Вы же сами понимаете, что собака или корова не смогли бы разговаривать на уроках. А в школе мы были собаками, потому что не дотягивали даже до коров и могли только молча сидеть). Нам с Чоном, в общем-то, и говорить было не о чем (Чон так же, как и я, говорил плохо), а после уроков мы не играли вместе. Очень давно мы перестали об этом даже мечтать.

Так. Вот. Мы.

Мы просто сосуществовали вместе.

Создания, подобные нам, не должны плохо себя вести, потому что иначе это сразу привлечёт всеобщее внимание. Самое мудрое для нас — сидеть тише воды, ниже травы. Поэтому во время занятий мы лишь изредка переглядывались друг с другом. Возможно, обычным детям было бы трудно понять, сколько сил придаёт мне (нам) и людям, похожим на меня (нас), этот обмен (!) взорами. Эти многозначительные взгляды очаровывали своей изощрённостью и будоражили воображение. К тому же мне хочется верить, что взгляд является более эффективным и человечным способом общения, чем вербализация каждого отдельно взятого слова. Нет, я верю в это. Чон, наверное, согласился бы со мной. Конечно, мы никогда не спрашивали друг друга о таких вещах. Это было наше общее ощущение, родственное чувство. В любом случае, сознательно или подсознательно, мы доверяли друг другу. И поэтому постепенно сблизились.

[1] Имя героя символично и отсылает к имени советского рок-музыканта Виктора Цоя. Дословно имя Сынчжа с корейского переводится как «победитель», подобно имени Виктор, которое имеет такое же значение. Фамилия Цой — это русифицированное транскрибирование распространённой корейской фамилии 최 (произносится: Чхве). То есть по сути Виктор Цой и герой романа являются не только тёзками, но и однофамильцами.

[2] Корейское блюдо, пришедшее из Японии — род шницеля из свинины, запечённого в тонком тесте. Традиционно подаётся с густым соусом тёмного цвета.

[3] Сонги является омонимом слова со значением «гениталии».

[4] Сегюн является омонимом слова со значением «микроб, бактерия».

[5] Имеется в виду, что при быстром прочтении в силу особенностей корейской артикуляции имя и фамилия Пак Ию могут звучать как английское ругательство «fuck you», так как в корейском языке нет звука [ф], который традиционно заменяют на [п/пх].